Андреа Марколонго
Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий
От той же основы образуется имперфект, тут объяснять нечего. Просто разворачивающееся действие, но его протяженность перемещена в прошлое: «я ел», «я вспоминал», «я влюблялся» (ой-ой-ой!).
– Основа аориста, чудесная страна неопределенного времени, ἀόριστος χρόνος. Слово «аóрист» именно это и означает: «без пределов», без начала и конца. Действие четкое и неповторимое, абстрактное по отношению к любому времени, говорящий не подвергает его сомнению.
Оттенок, отличающий настоящее от аориста, весьма тонок. Настолько тонок, что учащихся лицея под дулом базуки заставляют переводить аорист прошедшим совершенным: порой темные века свирепствуют и в наши дни.
Однако переводить с греческого, не заботясь о значении аориста, – а это бытие, игнорирующее всякие временны́е коннотации, – на мой взгляд, рискованно, и текст в результате сильно обедняется.
Во французском языке используется изумительное, изысканное слово «нюанс». Подобно оттенкам синего, который может выглядеть, как море, аорист – это все тона воды, неба, отраженного света, пены волн, красной баржи вдалеке и, стало быть, всего греческого языка.
В итоге аорист – ни настоящее, ни прошедшее, ни действительный, ни страдательный залог (ликвидируем и этот с его суффиксом -θη-), а просто действие, которое совершается без учета последствий, поскольку их и нет. Почему они всегда должны быть?
В итальянском идею неуточненного, абсолютного времени можно выразить с помощью твердого настоящего или перифразы, как, например, «comincio a» («начинаю что-либо делать»), «riesco a» («умудряюсь что-либо делать») или «scoppio a» («разражаюсь чем-либо»). И тогда получим ἐπεθύμησα, «люблю», ὤζησα, «благоухаю», ἐχαίρησα, «я счастлив». То есть, когда любят, когда счастливы, когда благоухают, просто «si sta» («пребывают»).
В аористе заключено нечто зрелищное и патетическое: уверенность в его безвозвратной потере и смутное сожаление об этом образе «stare» («бытия»). Странная ностальгия по тому, что не довелось и не доведется пережить.
– Основа перфекта, действие имело место в прошлом, но результат его сохраняется в настоящем. И тут начинается беда, поскольку говорящий задает слишком много вопросов. Перфект путает все карты: настоящее – так как результат относится к моменту речи – и прошедшее – так как действие предшествует моменту речи.
В переводе: перфект – не что иное, как основа следствия, хорошего или плохого («приносим извинения за доставленные неудобства», как говорится, когда что-то пошло не так, а что именно – не уточняется). Вот почему его перевод отходит, порой довольно далеко, от соответствующей основы настоящего, и в итальянском обращение к настоящему времени (а не к скучно-школярскому ближайшему прошедшему) как нельзя лучше передает идею, состоящую в том, что конец есть результат начала.
Привожу примеры, только чтобы дать волю своим причудам (и поразвлечься): ῥιγόω, «мне холодно» / ἐρρίγωκα, «я замерз»; πέρθω, «я разрушаю» / πέπορθα, «я сровнял с землей»; ταράσσω, «я беспокою» / τέτρηχα, «я учинил большую беду»; μαίνομαι, «я прихожу в бешенство» / μέμηνα, «я в ярости»; κτάομαι, «я обзавожусь» / κέκτημαι, «я имею». Можно продолжать до бесконечности.
Перфекта лишены все глаголы, что выражают действия, не имеющие последствий: прежде всех ἐλπίζω, «я надеюсь» (кто знает, куда это приведет). А также: γελάω, «смеюсь», или ἀρκέω, «этого довольно / баста, с меня хватит», ὕω, «моросит, льет как из ведра» (в качестве подлежащего подразумевается или прямо указан Зевс, так как именно Зевс посылает на землю дождь), πτάρνυμαι, «чихаю».
Почти у всех музыкальных глаголов также нет перфекта, ибо музыка звучит лишь в неповторимом настоящем: от σαλπίζω, «играю на трубе»[10], и до ἀλαλάζω, «запеваю песнь войны».
Что может быть хуже действия, случившегося в прошлом и протянувшего свой результат в настоящее? Ясное дело, плюсквамперфект, в котором действие, случившееся в прошедшем, проецирует в другое прошедшее свои последствия, еще не угасшие в настоящем. Плюсквамперфект есть не что иное, как отягощенная версия перфекта, от основы которого он образуется. Употребляется плюсквамперфект весьма редко, поскольку греки жили легко и говорили искренно, так что не стоит заморачиваться (как обычно: если он вам и попадется, то разве что на выпускном экзамене).
Еще более редко, крайне редко используется перфектное будущее (если оно попалось вам на выпускном экзамене, значит, с вашей кармой что-то не в порядке). Проецировать в будущее последствия настоящего греки не любили, им и простое будущее казалось хлопотным.
Далее рассмотрим будущее в греческом.
– Основа будущего, коего не существует, и всё тут.
Будущее образуется от основы настоящего, и ничего с этим не поделаешь. Да, будущее в древнегреческом не имеет видов и, более того, издревле сохраняет желательный оттенок, хорошо узнаваемый в новогреческом. Оно фактически происходило от конъюнктива, выражавшего мечту, стремление или пожелание, как например, «пускай я буду счастлив», «хотел бы я стать счастливым». Данная форма затем была приспособлена для выражения ожидания того, что еще должно случиться, словом, чего-то подобного будущему, как понимаем его мы (но с меньшей, намного меньшей степенью ожидания). К примеру, χαιρήσω, будущее от χαίρω, «я счастлив», искони означало «я хочу быть счастливым».
Желательная природа будущего со всей ясностью возникает в новогреческом языке: за неимением основы будущего, современному обществу пришлось его выдумать. Оно было прямо-таки затребовано путем перифразы θα, глагола «хотеть» с последующим инфинитивом. «Претензия на будущее» наглядно объясняет всё несчастье быть греками (современными), говоря словами Никоса Диму.
По большому счету древние греки, люди мужественные, и не думали спрашивать «как?» о будущем. Никаких вопросов – нужно просто пережить его. А пережив, обращались к настоящему, аористу и перфекту, повествуя о нем.
И прежде чем закончить данный раздел, приведу одно из самых красивых слов древнегреческого – μέλλω, простая идея будущего, переводимого простым настоящим: «собираюсь что-либо делать». И всё. «Собираюсь» в настоящем – и точка. У μέλλω нет других основ, это настоящее и будущее одновременно.
«Собираться». Жить. Мужаться. А те, кто одержимы страхом, находятся в своем «сейчас». Вот и всё.
И теперь, когда мы приблизились к пониманию того, как греки понимали друг друга, не будучи пленниками времени, нам лишь осталось понять, почему мы их уже не понимаем.
Что же сталось с языком, у которого было изысканное преимущество неизменно спрашивать «как?», а не «когда?» о каком-либо событии? Что сталось с той странноватой, но прекраснейшей системой основ и видов? И прежде всего – как греки угодили в темницу времени?
Ответ уже две тысячи лет остается прежним: варвары[11]. Сознавая общественный смысл языка и то, что язык этот меняется, когда меняются коммуникативные требования тех, кто на нем говорит, мы можем проникнуть в суть вещей и добавить: мутация цивилизации.
Конечно, виной тому не только Александр Великий: присоединение Греции к необъятной Македонской империи было лишь двигателем – и отличным оправданием – распространения на более широкий уровень уже начавшихся лингвистических изменений. Невозможно представить, что греческий народ за какое-нибудь десятилетие изменил язык, на котором выразил всю свою политику, культуру, законы; язык, на котором десятки веков назад изобрели философию, математику, астрономию и театр.
В следующей главе мы поговорим о «койнé» (κοινή), «лингва франка», об общем языке, возникшем, как феникс, из пепла аттического диалекта, который был более или менее понятен всюду от эпохи Александра Великого до 1453 года – года падения Византийской империи и условно принятой даты рождения новогреческого языка.
Теперь мы понимаем судьбу древнегреческого глагола, его основ и видим истоки нашего непоправимого непонимания. Говорящие на κοινή, судя по всему, были того же мнения, что и лицеист при виде первой страницы древнегреческой грамматики: глаголы слишком, неимоверно сложны. Не очень-то они их понимали. Вернее, понимали очень плохо.
Выходит, в точности как во времена Гомера, новый язык нивелировался согласно потребностям общества, то есть целевой говорящей аудитории, но только на сей раз он был несколько менее возвышенным, но гораздо более распространенным – от Греции до Индии.
Сначала все глагольные аномалии подавили в попытке максимально упростить спряжение глаголов. Таким образом, исчезли странности, коим мы так признательны, ибо они позволяют нам нынче почувствовать то, чего мы лингвистически осознать не способны.
Потерялся вид, вытесненный временем. Настоящее уцелело, но его предельно обкорнали, полностью лишив былой незавершенности.
Супплетивные глаголы? Неправильные основы? В Египте, где письменность базировалась на иероглифах? Не смешите меня! Упрощение. Урегулирование стало единственным правилом.
Выстоял аорист, но его сопротивление есть лишь иная форма капитуляции. Беспощадно стерт тряпкой с доски перфект[12], а аорист взвалил себе на плечи груз его видового значения, утратив собственное. В общем, чтобы представить, как всё было: на распутье κοινή аорист и перфект меняются тюками соответствующих видов, и каждый идет своей дорогой. Перфект, пройдя два метра, валится в овраг лингвистической истории. Аорист следует своим путем вплоть до новогреческого и начинает всё больше напоминать наши отдаленное и ближайшее прошедшее. Таким образом, даже глаголы, от природы лишенные значения перфекта, получают его, попросту пользуясь морфологическими обломками аориста.
А что с будущим?.. Оно тоже исчезло. Впрочем, его фактически и не существовало.
Вот разница между вúдением мира и выражением его словами в эпоху κοινή: две оставшиеся основы играют в разных командах друг против друга. Единственный победитель в дерби настоящего и аориста (в значении прошедшего/перфекта) – время, которое знаем (и переживаем) мы.
Видовой смысл поначалу в древнегреческом стал туманным, как воспоминания детства у взрослых. Как рассказы бабушек о давних, чуждых нам временах. Как календари за те годы, когда мы еще не родились. В итоге вид исчезает. Наступает забвение. Ничего больше нет.
С той поры от развития вещей перешли ко времени вещей. От вúдения ради понимания всего происходящего от всякого начала до всякого конца – к схеме прошлого-настоящего-будущего. От «как?» к «когда?». И с конца вида начинается тюрьма времени и приставучей, причудливой памяти.
В лингвистическом плане мы опоздали, сильно опоздали, слишком много времени прошло, и ныне вид мы уже не чувствуем и не можем выразить его с помощью грамматики нашего языка. А потому надо изловчиться и найти иной способ выразить то особое чувство удовлетворения и достижения, нехватки или желания, что уберегает каждую личность от разрушительной или, напротив, консервативной силы времени. Уберегает, словно маленький цветок незабудки.
Молчание греческого. Звуки, ударения и придыхания
Другие собирают то, что нам,
экспертам по несхожим языкам,
заказано. Они усердно сеют,
а мы блуждаем по чужим морям.
Что проку становиться на причал
всегда иного порта?
Останутся стихи, бегущие, как огоньки
следов по граду мертвых.
Мария-Луиза Спациани. «Глаз бури»
«Археологические находки немы», – пишет неисправимый и всё же гениальный Антуан Мейе, один из величайших знатоков греческого языка, в своем «Aperçu d’une histoire de la langue grecque»[13].
Или же: о молчании древнегреческого языка.
Мы никогда не узнаем наверняка, как правильно произносится то или иное греческое слово. Звуки этого языка канули навеки вместе с людьми, произносившими их. У нас есть литературные тексты, мы можем их прочитать, изучить, но не произнести. Они дошли до нас немыми. Мало того – обреченными на немоту. Безгласными.
Произношение слова есть физический, человеческий факт: необходимо, чтобы звуковоспроизводящие органы приобрели определенное положение для выдыхания воздуха, вибраций нужной интенсивности и длительности. Обучиться древнегреческому произношению можно лишь по письменным, а не человеческим источникам: они не дышат и, следовательно, не издают звуков. Они вещают, не говоря. Путем приближений и проб на протяжении веков древнегреческое произношение подвергалось некой кодировке, позволяющей произносить слова, а не только читать их мысленно. Но звучание древнегреческого исчезло; слова стали бесшумны. Изначальное произношение – еще один осколок этого утраченного языкового мира.
Алфавит, на котором мы сегодня читаем греческие тексты, соответствует официально принятому в Афинах в 403/402 году до н. э. Он включает в себя двадцать четыре буквы (по-гречески τὰ γράμματα, от глагола γράφω, «писать»). Из них семь гласных (по-гречески τὰ φωνήεντα): α, «альфа», ε, «эпсилон», η, «эта», ι, «йота», ο, «омикрон», υ, «ипсилон» (как немецкое «ü»), ω, «омега». И семнадцать согласных (по-гречески τὰ σύμφωνα): β, «бета», γ, «гамма», δ, «дельта», ζ, «дзета», θ, «тета», κ, «каппа», λ, «лямбда», μ, «мю», ν, «ню», ξ, «кси», π, «пи», ρ, «ро», σ, «сигма», τ, «тау», φ, «фи», χ, «хи», ψ, «пси». От названий двух первых букв – ἄλφα и βῆτα – произошло слово ἀλφάβητος, «алфавит».
Что же случается, когда от языка остаются лишь слова, но теряется четкое представление об их произношении? От древнегреческого нам остался письменный алфавит, но не звучание букв. В отличие от индийцев с их санскритом, у греков не было фонетистов, досконально анализировавших произношение и оставивших его четкое описание. Кроме того, звуки греческого языка претерпели значительные изменения во времени – от архаической до византийской эпохи – и в пространстве – в диалектных наречиях.
Письменность
Первая аттестация греческой письменности восходит к микенской эпохе (XV век до н. э.); в 1900 году археолог Артур Эванс обнаружил в так называемом Кносском дворце царя Миноса на острове Крит большое число глиняных дощечек, испещренных «линейным письмом Б», названному по аналогии с другим силлабическим письмом, открытым также на Крите, «линейным А». Подобные им таблички позже нашли в микенских дворцах Пелопоннеса (Пилос, Микены) и в материковой Греции (Фивы, Элевсин).
Если «линейное А» до сих пор остается загадкой, то в 1953 году лингвист Джон Чедвик вместе с архитектором и специалистом по дешифровке закодированных сообщений Майклом Вентрисом расшифровал «линейное Б»: это оказалась письменность завоевателей-ахейцев, что унаследовали минойскую цивилизацию. Найденные дощечки представляли собой по большей части списки имен, предметов, приношений, имущества; то были, по сути, реестры административной, социальной и экономической деятельности, происходившей в микенских дворцах. Изготовленные из высушенной на солнце глины, они случайно уцелели, так как были обожжены в пожарах дворцов во время краха микенской цивилизации.
По завершении микенской эпохи греческая письменность в так называемые темные века надолго исчезает. А вновь появляется она с введением финикийского алфавита, первые свидетельства о котором восходят к VIII веку до н. э. – как раз к тому времени, когда распространяются, правда, лишь устно, поэмы Гомера. Финикийский алфавит насчитывал двадцать две согласные буквы, гласные же не обозначались; греки сохранили финикийские буквы, превратив в гласные те знаки, что выражали не существующие в греческом звуки, и добавили к ним другие, с двойным звучанием (ξ, φ, χ, ψ). Кроме того, они изменили направление письма – слева направо (финикийцы писали справа налево). Правда, в архаическую эпоху греки использовали бустрофедон, то есть способ, при котором направление письма чередовалось: одна строка писалась слева направо, другая – справа налево (название произошло от движений быка – βοῦς – пашущего поле и разворачивающегося – στρέφω – в конце борозды). Греческий алфавит финикийского происхождения оказался проще и доступнее слогового письма: намного больше людей могли изучить его механизм, запомнить и воспроизвести знаки, что было крайне важно для распространения грамотности в греческом мире, для передачи и создания не только литературных, но и бытовых текстов.
В 403/402 году до н. э. Архин издал директ, согласно которому в Афинах и в союзных с ними городах вводился официальный алфавит ионийского типа. Благодаря культурной гегемонии Афин данный алфавит распространился по всему греческому миру: начиная с III века до н. э. «афинский» алфавит добрался до Кипра, где всё еще использовалось силлабическое письмо, подобное «линейному А». Греки передали алфавит и народам, вступавшим с ними в контакт, прежде всех италийцам из многочисленных колоний. Этруски тоже восприняли греческий алфавит и передали его местным народностям, откуда и берет свое начало алфавит латинский.
Многими столетиями позже, в 850 году н. э., византийский император поручил двум братьям из Салоник, Кириллу и Мефодию, обратить в христианство славянские народы; Кирилл был призван передать им греческий алфавит, опиравшийся на курсивное греческое письмо. В последующую эпоху, вдохновляясь греческими заглавными буквами, славянский мир принял алфавит, использующийся и поныне. Его создание незаслуженно приписывают святому Кириллу и потому именуют «кириллицей».
Представьте на минуту все ныне существующие диалектные варианты итальянского. Если бы они вдруг исчезли, если бы остался всего один говорящий на фриульском или апулийском диалекте и если бы никто не сохранил о них точного письменного свидетельства, то как бы мы передали потомкам звучание наших слов? Если бы, к примеру, в один прекрасный день утратилась память о тосканском говоре, а остались лишь тексты на итальянском языке, то как бы мы воссоздали типичное «c», которому свойственно так называемое «тосканское придыхание»?
И если б не существовало более ни единого говорящего по-итальянски и ни единого упоминания того, как же понять или представить себе, что слово «канцона» во Флоренции произносится как «ханцона», в Ливорно – «анцона», без придыхания, а на несколько километров севернее или южнее говорят совершенно иначе?
Тот же сценарий вполне приложим на протяжении веков и к древнегреческому. Фактически мы не можем воспроизвести изначальное греческое произношение. И не только потому, что не знаем его. Итальянский язык просто не обладает многими фонетическими свойствами древнегреческого. Греческие слова нынче немы, как мрамор Акрополя, который может поведать о некогда существовавшем потрясающем мире, не размыкая уст. И даже если бы греческие слова заговорили, даже если бы нам удалось услышать их звучание, мы воспроизвели бы их с большим трудом и всё равно не поняли.
Древнегреческий язык очень музыкален: само слово, обозначающее изменение ударения, – просодия – произошло от греческого πρός + ᾠδή, то есть «пение». Равно как и на латыни, прародительнице итальянского, «accentus» (ударение) происходит от «ad cantus» (для пения).
В отличие от итальянского и большей части европейских языков, греческое ударение (ὁ τόνος) было не динамическим (силовым), а музыкальным (то же самое наблюдается сегодня в китайском, японском и многих африканских языках). Ударение сводилось не столько к громкости, сколько к тону издаваемого звука, его интенсивности и вибрациям; то была музыкальная интонация. Ударный гласный выделялся не усилением голоса, а его повышением. Он звучал острее безударных, а ударение имело чисто семантическую значимость: временами слова различались лишь местом ударения, например, τόμος – «ломтик» и τομός – «острый».
В итальянском ударение динамическое: скажем, слово «com-pli-ci-tà» («соучастие») состоит из четырех слогов, последний произносится с большей интенсивностью из-за ударной гласной. Итальянский язык также обладает музыкальным тоном, но он заключен не в природе слов, а в вопросительной, восклицательной или утвердительной интонации. Она меняется во фразах «c’è complicità.» / «c’è complicità?» / «c’è complicità!» («это соучастие.» / «это соучастие?» / «это соучастие!») Ударение же в слове «libertà» («свобода») не меняется, оставаясь на конечном ударном гласном.
Помимо своей музыкальности, древнегреческий невероятно ритмичен. Его квантитативный ритм основан на чередовании долгих и кратких слогов, что демонстрирует и греческая музыка – сокровище, которое для нас нынче недоступно, невоспроизводимо, как в случае с гимнами, обнаруженными в Дельфах и предназначенными для игры и пения. Каждый греческий гласный может быть кратким (ῐ, ε, ᾰ, ο, ῠ) и долгим (ῑ, η, ᾱ, ω, ῡ). Кроме того, объединяясь с ι и υ, гласные могут создавать дифтонги, то есть сочетания гласных, образующих один слог (от греческого δίφθογγος, «двойной звук»). Слог краток по природе, когда содержит краткий гласный, за которым не следует группа согласных; слог по природе долог, когда имеет долгий гласный элемент или за гласным следует группа согласных[14]. При определении ударения учитываются только по природе долгие и краткие слоги, то есть длительность их гласных.
В целом ритмическая и музыкальная система греческого, имевшая индоевропейское происхождение, была прочной и продержалась десятки веков. Вот почему, хотя греческое произношение нам сейчас недоступно, для эллинов оно было четким и ясным: краткие или долгие, ударные или безударные – все гласные звучали отчетливо, равно как и все слоги были определенными и упорядоченными.
Звукоподражания
Столь же редки, сколь любопытны дошедшие до нас звукоподражания, позволяющие донести идею о том, каким на самом деле было древнегреческое произношение. Мы знаем, что в греческом овца говорила βῆ βῆ – «бе-бе», собака – βαύ βαύ – «бау-бау», так появился глагол βαΰζειν – «лаять»; а для выражения боли или удивления люди вздыхали αἰαῖ – «ай-ай» или οἴ – «ой!».
Еще любопытнее наблюдать, как от греческого произошли звукоподражания почти во всем европейском мире. Собака по-прежнему говорит «бау-бау», а овца – «бе-бе» в большинстве романских языков. Но по-английски маленькая собачонка лает «arf-arf», а большая – «bow-wow», тогда как овца блеет «baa». По-русски собака лает «гав-гав», по-японски овца блеет «ме-ме», и так далее. Если во всем мире собака лает, а овца блеет одинаково, но звукоподражания, представляющие крики животных, различны, это обусловлено лишь присутствием или отсутствием определенных звуков в определенных языках.
Музыкальное ударение и ритм языка продержались до II века н. э., когда начало утрачиваться понятие о количестве (долготе и краткости) гласных и утверждаться динамическое ударение, как в новогреческом языке, где гласные уже не долгие или краткие по природе своей, а становятся оными в ударной или безударной позиции. Ударные гласные и поныне в греческом языке произносятся с подъемом голоса, стало быть, «высотное» ударение не исчезло – исчезло понятие длительности.
Уже начиная с III века н. э. в греческих надписях появляется путаница с долготой гласных, отсюда и ошибки в выборе между ε и η или же между ο и ω.
Ритм языка изменился, но по письменности этого понять нельзя. Говорящие также, по-видимому, не отдавали себе в этом отчета, как в случаях со всеми необратимыми лингвистическими изменениями. Тогда-то греческий алфавит и онемел для нас навсегда, хотя внешне и остался нетронутым на протяжении тысячелетий.
Алфавит нам, таким образом, был передан властью времени в целости. Но раз оригинальное произношение утратилось навсегда, не следует ожидать, что на протяжении веков не менялся способ писать по-гречески. Греческий текст и так-то труден, почти непроницаем для нас, несмотря на то что нынче мы можем читать его напечатанным на бумаге, со знаками препинания, пробелами, диакритическими знаками для ориентирования в словах. А трудности невелики, учитывая, что первоисточники, благодаря которым мы располагаем греческими текстами, – от папирусов до надписей на камне – являют совершенно иную практику письма, недоступную и обескураживающую для большинства современных людей (вот почему недостаточно диплома классического лицея и даже диплома по классической филологии, чтобы читать надписи на мраморе из Музея Акрополя, а нужно специально учиться археологии и эпиграфике). До III века до н. э. в Греции использовалась scriptio continua, то есть способ письма без пробелов между словами, только прописными буквами и без диакритических знаков (от διακριτικός, то есть «различительный»), по которым слова можно отличить друг от друга. Иначе говоря: наш современник, увидев оригинальный греческий текст впервые, подумает, что перед ним одно безмерное, непонятное и бесконечное слово, начертанное прописными буквами. Веская причина прийти в отчаянье.
