Андреа Марколонго
Гениальный язык. Девять причин полюбить греческий
И вот, чтобы понять суть вида, необходимо влезть в шкуру, в карман, а главным образом – в греческий язык хозяина, вышедшего на сцену.
Всего лишь в трех видах мог бы хозяин выразить свою досаду, выудив – намеренно и уж точно не наобум – одну из трех основ (на это я ссылалась недавно, когда говорила об индоевропейском наследии) глагола φεύγειν:
– вид, или основа, настоящего времени, φεύγουσιν, в переводе: «Разрази меня Зевс, ты глянь на них, улепетывают!»
Наш хозяин стоит тут, возле черной бочки, и видит двоих друзей именно в процессе бегства: один спотыкается о ступеньку, другой теряет обувку. Словом, (жалкая) сцена разворачивается у него на глазах и, скорее всего, этим двоим далеко не убежать.
– вид, или основа, аориста, ἔφυγον, в переводе: «Разрази меня Зевс, да уж не стукнет ли им в башку сбежать, болванам этим?»
Хозяин сидит там, на своей скамье, ждет не дождется, чтоб лавочку закрыть, завтра ему вставать до рассвета, жена станет пилить, как каждый вечер, и так далее; и среди всех его дум брезжит мыслишка, что эти двое надумали сбежать, не заплатив.
Неважно, присутствует хозяин на сцене или нет (может, у него глаза слипаются), но смысл таков: действие побега воспринимается как таковое, безотносительно к его протяженности.
– вид, или основа, перфекта, πεφεύγασιν, в переводе: «Зевс их раздери, сбежали, паразиты!»
У бедного хозяина после долгого дня в трудах руки опускаются: перед глазами стоит столик, заставленный пустыми кубками, – один даже треснул – и над ним летает счет, подхваченный мистралем. А двух пьянчуг и след простыл.
Сам побег как действие уже состоялся, и хозяину остались лишь ущерб да досада.
Предоставим теперь историю (выдуманную) двух пьяных друзей участи судьбы и вернемся к истории (невыдуманной) языка с его участью.
Прежде всего, вид был точной грамматической категорией древнегреческого языка, достойной уважения, как и все прочие категории, – время, наклонение, лицо, залог, – которые и поныне используются в итальянском, чтобы понимать и объясняться, то есть служат главной цели языка.
Просто удивительно, как такая фундаментальная категория сегодня считается изыском, чем-то ненужным, необязательным.
Строгая дефиниция видового значения звучит так: вид указывал на качество действия, способ, которым оно осуществлялось, и те ощущения, которые данное действие вызывало у говорящего.
Как вы наверняка заметили, в определении вида я бесконтрольно употребляю имперфект: эту грамматическую категорию, этот способ оценки событий в зависимости от их качества и последствий, вместо того чтобы вешать их на стену, как свадебные фотографии, по схеме настоящее – прошедшее – будущее; короче – свойство древнегреческого языка спрашивать «как?» мы утратили навсегда. Даже компьютерный автокорректор не признает более слово «видовой» – и упорно повторяет: «Ошибка!» по мере того, как я пишу, клеймя красным цветом мою «забывчивость».
Греческое вино
Как уроженка славного Кьянти, хочу поговорить о древнегреческом вине.
Его называли «Нектаром богов», или «Кровью Диониса», или «Амброзией Олимпа», а то, что градус алкоголя в нем был очень высок, само собой разумеется: это обусловлено жгучим солнцем Греции плюс традицией позднего сбора винограда, когда лоза уже теряла свои листья.
Потребление данного напитка восходит к микенской эпохе, примерно к концу II тысячелетия до н. э. Об этом свидетельствуют найденные сосуды, внутри которых благодаря химическому анализу установили содержание вина.
Виноградарство было распространено во всей Греции, и ойкисты, то есть люди, посланные отчизной за море основывать новые колонии, рассеивая по всему Средиземноморью греческие нравы и обычаи, брали с собой на борт, кроме всего прочего, побеги лозы, дабы высадить их в новых землях. Так виноградарство достигло побережий Испании, Африки, Средиземноморской Франции и Италии, которую порой именовали «Энотрия», то есть «земля лозы» именно за превосходное вино, что там производили.
Хотя пили его обыкновенно разбавленным – не только ради соблюдения общественного порядка, но главным образом по соображениям идентичности: эллины жили в страхе перед варварами, которые употребляли вино как есть, чистым. К примеру, в песни ХI «Илиады» Нестор потчует врача Махаона «вином прамнейским» (то есть доставленным с Икарии, и поэтому считавшимся самым первым вином DOC, то есть контролируемым по месту происхождения, в истории), смешанным с белой мукою и тертым козьим сыром. Деликатес, иными словами: и впрямь герои Гомера лакомились такой смесью в трудные моменты – либо понеся раны в боях, либо будучи обессиленными сражением. Было у этого месива свое имя: его звали «кикеон» (κυκεών).
Симпозий (что значит «совместная попойка») был для греков основной возможностью выпить вина, служил поводом не только для веселья, но и для обмена политическими, интеллектуальными и культурными взглядами. В то время как участники пили и ели, удобно возлежа на триклиниях, поэты и аэды воспевали общую греческую историю, в первую очередь декламируя гомеровские поэмы, и укрепляли чувство принадлежности к сообществу. А симпозиарх, то есть глава симпозиума, устанавливал, сколько вина следует употребить и как его разбавлять. Сосуды для подачи напитка имели различные формы и наименования; главнейшим был «кратер», в котором смешивали вино и воду.
Состояние опьянения имело религиозный, почти мистический смысл: считалось, что опьянение позволяет людям избавиться от узды разума и приблизиться к божеству. Отсюда появилось известное изречение поэта Алкея «ἐν οἴνῳ ἀλήθεια – in vino veritas»*, по сию пору служащее для оправдания далеко не столь возвышенного закладывания за воротник.
И наконец, вина подразделялись по цвету на белые, черные и цвета красного дерева, а по запаху – с ароматом розы, фиалки, смолы – изумительный обычай.
* Истина в вине (древнегреч., лат.).
Разумеется, в итальянском языке мы прибегаем к различным перифразам, чтобы указать, одномоментное ли описываемое действие или оно происходит в определенное время, причем поступаем мы так почти всегда неосознанно. Однако значение греческого вида нам непонятно, поскольку уже несколько тысячелетий наше языковое чувство, то есть наш способ восприятия мира и выражения его словами, лишен данного качества. Хуже того – он выброшен, выпал из дырявого кармана.
Возможно, постичь его сумел бы житель Гавайских островов, где говорят на одном из немногих мировых языков, в которых видовое значение уцелело (с некоторой натяжкой можно опознать его среди длиннющих слов, изобилующих буквой «у»). А мы – нет. Лишенные индоевропейского наследия люди могут лишь попытаться понять видовое значение, включив воображение.
Позволю себе краткое резюме, чтобы уж совсем не усложнять.
– видовое значение настоящего: действие длительное, развивающееся. Графически его можно представить в виде прямой линии, оканчивающейся точками, которые устремлены в бесконечность.
Пример: καλέω, «я зову тебя». С языка у меня срываются буквы, складывающиеся в твое имя, скажем, Ло-ли-та, если обращаться к Набокову.
– видовое значение аориста: однократное действие, воспринимаемое, как есть. Графически его можно представить в виде крупной точки.
Пример: ἐκάλεσα, то есть я выражаю идею призыва тебя, неважно когда, как, зачем.
Только в изъявительном наклонении этому может соответствовать наше прошедшее законченное время. Во всех остальных случаях, пожалуй, обобщенное «позову тебя» без прочих пространственно-временных уточнений способно передать смысл в общих чертах, как «позвоню тебе» после некоторых свиданий.
– видовое значение перфекта: действие безапелляционно свершилось; остаются лишь его последствия. Графически его можно представить в виде эллипса.
Пример: κέκληκα, «я тебя позвал» и теперь ломаю голову, почему ты не откликнулась; боюсь, наше свидание потерпело фиаско.
Видовое значение действия было столь существенно для говорящего по-гречески, что со скандальной легкостью преобладало над его временны́м значением. А последнее ограничивалось лишь изъявительным наклонением и выражалось такими аксессуарами, как приращения и окончания, тогда как для всех остальных форм (сослагательного, желательного, повелительного наклонений, для инфинитивов и причастий) различия определял вид. Опять-таки не «когда?», а «как?».
И никогда – «когда?».
Настало время разглядеть и представить вблизи данный способ изъяснения, а для этого необходимо рассмотреть основы, о которых шла речь вначале, погрузиться в столь же славное, сколь и растраченное индоевропейское наследие; здесь кроется глубинный смысл заучивания парадигм наизусть лицеистами. Вот уж действительно глубинный.
Основа есть часть, остающаяся неизменной при спряжении глагола; это встречается и в итальянском языке, например, «colp-» в глаголе «colpire» («ударять»).
Рис. 1. Видовое значение настоящего
Рис. 2. Видовое значение аориста
Рис. 3. Видовое значение перфекта
Темные века
Осветить темные века – титанический труд, за который брались очень многие, но никому это не удалось, всех поглотил мрак. Героическим усилием обобщаю: греческий, как почти все европейские языки, есть язык индоевропейский. Вот и всё.
Естественно, нет никаких письменных свидетельств и воспоминаний о людях, которые говорили на нем: когда народ обретает письменность, он уже не сознает, что пользуется всё тем же языком. Словом, греки, персы, хетты, индийцы и прочие выходцы из индоевропейской кодлы перестали понимать друг друга, хотя сроду знали один язык, то есть являлись лингвистическими братьями.
Естественно, мы не представляем ни где, ни когда жила эта индоевропейская нация, но ее язык распространялся на огромные территории, так как был языком культурной гегемонии. Касаемо «когда» – можно прикинуть, что во II тысячелетии до н. э. (предположение весьма приблизительное, признаю). Касаемо «где» – где-то меж Европой и Азией (еще более приблизительно).
Естественно, переход от индоевропейского к протогреческому, или доисторическому греческому (предку всех греческих диалектов) окутан тайной. Однако же как индоевропейский, так и протогреческий предполагали наличие сплоченного эллинского народа, обладавшего единым языком. Народа воинственного, богатого и развитого.
В силу исторической случайности, как с невероятным изяществом выражаются ученые, начиная с темных веков, свидетельства о языке почти мгновенно перепрыгивают от индоевропейского к различным греческим диалектам. Что происходило в промежутке, можно обобщить так: завоевания, изменения в обществе, борьба за власть, нашествия, смена главенствующих в интеллектуальном плане классов.
Вы ведь не подумали о землетрясениях, Атлантиде или стихийных бедствиях, правда?
Из темных веков древнегреческий вынес как сувенир три разных основы для каждого глагола: три основы, связанные с видовым значением – настоящего времени, аориста, перфекта – с добавлением будущего (речь о нем пойдет далее) и пассивного аориста (он представляет собой лишь немногим более чем подчиненный вариант активного аориста).
Всё помножить на пять – и тот, кто еще хранит какую-то память о классическом лицее, поймет, почему декламировал наизусть эти парадигмы, словно «Отче наш» (мне так и говорили: «Ты должна их знать, как „Отче наш“»). Он учил все пять основ одного и того же глагола. Иными словами, лицейские методы преподавания подтверждали, что мы данный язык не понимаем и вынуждены зазубривать наизусть. Насилие над памятью – лучший способ что-либо забыть.
А древние греки эти основы понимали с первого взгляда, вплоть до лингвистического осознания разных сущностей одного и того же глагола, хотя, возможно, и подозревая о том, что они связаны между собой.
Эллины рассуждали совершенно иначе, чем мы: в итальянском и других романских языках люди общаются друг с другом, спрягая глагол в том или ином времени, и даже ребенок трех лет поймет, что «mangio», «mangerò», «mangiai» и «ho mangiato» – не более чем временны́е формы одного и того же глагола, то есть «mangiare» («есть, принимать пищу»). Конечно, на первый взгляд они очень похожи. Но в случае с древнегреческим стоит посмотреть внимательнее. Ключ к пониманию данного языка, как я уже писала ранее, скрыт в умении оценивать слова, в желании присмотреться к ним, чтобы понять.
Греки не задумывались над тем, что основы λειπ-, λιπ- и λοιπ- варианты одного и того же глагола λείπω – «оставлять». Все эти основы заключали в себе настолько различные видовые значения, что были практически независимы друг от друга. Действительно – визуально они мало напоминали друг друга. Точно так же в итальянском языке мало (и не только визуально) похожи момент, в который «ti sto lasciando» – «я оставляю тебя» (однако же пока живу, надеюсь), и момент, когда «ti ho lasciato» – «я тебя оставила» (перестань надеяться, ты одинок как перст).
Быть может, некоторые говорящие по-гречески подозревали, а самые внимательные и подмечали в глаголах один и тот же корень, но не потому, что обладали лингвистическим сознанием, даже если оно у них и было.
К примеру, Гомер пользуется глаголами именно так – выбирая основу и применяя ее, чтобы изобразить, как происходит действие, о котором он желает поведать, – точнее, о котором ему поведала муза. На равных с хозяином из нашего примера, Гомер, слепец с острова Хиос, – либо с одного из семи других островов, оспаривающих место его рождения, если он вообще существовал, – оценивает, например, отношение Елены к своему похищению Парисом и войне, которая развязалась по этой причине и растянулась на десять лет (а именно – негодует сверх меры).
Мало того, Гомер, похоже, был столь свободен в выборе основы, наиболее привлекающей его для самовыражения, что мы, перелистывая «Илиаду» и «Одиссею», понимаем – великий поэт не отдавал себе отчета в употреблении видовых вариаций одного и того же глагола; мы замечаем это в комментариях к эпическим поэмам, подлежащим изучению, и в серии парадигм, выстроенных, словно фаланги, в наших учебниках (фаланги, с коими мы сражаемся так же «благодушно», как грек у Фермопил).
Гомер и вообще все греки не видели связи между различными основами одного глагола, а если и видели, не придавали ей значения. Лингвистически они ее явно не ощущали. Выбор основы подчинялся необходимости быть понятым.
Нам он может показаться механическим, чересчур сложным, но греки понимали друг друга превосходно, пожалуй, даже лучше, чем мы, слишком часто не понимающие друг друга. Несомненно, они более точны и более искренни: ничто у них не говорилось и не делалось просто так.
Коль скоро «Илиада» и «Одиссея» – самые, что называется, мейнстримные эпические поэмы в истории и самый действенный инструмент нарратива в обществе, это значит, что греки, к какому бы социальному слою они ни принадлежали, понимали их отменно, даже не имея ученой степени по филологии.
В противном случае, предназначайся Гомеров язык лишь для немногих академических ушей, греки быстро выбрали бы себе другого национального поэта, а работы Гомера выкинули в корзину – так же, как поступили бы и мы, если финал футбольного Чемпионата мира (в котором Италия побеждает по пенальти) комментировался языком Данте. Мы бы срочно переключили канал, осыпая проклятьями Данте, Тоскану и, возможно, даже Маремму.
Прежде чем перейти к рассмотрению каждой основы, приведу пример, от которого бросит в дрожь любого лицеиста, хоть нынешнего, хоть бывшего, и упадет в обморок тот, кто греческого совсем не знает. Тем не менее, я считаю, это самый быстрый способ понять проблему. Во всяком случае, самый смелый.
Возможно, до вас доходили слухи о существовании семи так называемых «супплетивных» глаголов (изысканный эвфемизм для очумелых глаголов, не подчиняющихся никаким правилам), глаголов, столь же логичных для греков, сколь нелогичных для нас. Если нет, те, кто еще прикован (или был прикован) к вечно тесной лицейской парте, верно, слышали хотя бы о трех. Как нередко бывает в языке и особенно в жизни, чтобы высветить смысл, нужна странность. Так вот, именно благодаря этим неправильным глаголам мы видим с предельной ясностью, как говорится, своими глазами, важность видового смысла, привязанного к каждой основе.
Потому выберем самый неправильный из всех – ὁράω – и ограничимся на минуту просмотром его парадигмы, как будто она выстроена на странице любого школьного учебника – настоящее, будущее, аорист, перфект, пассивный аорист:
ὁράω, ὄψομαι, εἶδον, οἶδα, ὤφθην.
И вот неслучайная ирония: ὁράω как раз и значит «смотреть глазами». Так что смотрите как следует.
Вы хорошо посмотрели? Вовсе необязательно уметь читать по-гречески. Можете представить, что это японский. Видите хоть одно слово, немного похожее на другое? Разумеется, нет. Хорошо. Даже превосходно.
Теперь попробуйте совершить скачок во времени – в подлинном, из большой истории. Если вы окажетесь на афинской агоре и вам придет в голову остановить первого встречного и спросить: «Будьте добры, ради Зевса, объясните мне парадигму глагола ὁράω», – бьюсь об заклад, он покрутит пальцем у виска или, хуже того, примет вас за варвара, и вы вмиг угодите на каторгу или будете проданы в рабство на невольничьем рынке.
Каждой из этих основ соответствуют абсолютно разные значения, и употребляются они совершенно независимо друг от друга. Никого не волнует, что οἶδα восходит к ὁράω. Это важно для наших грамматик в той же мере, в какой нам важно, что итальянские слова «pazienza» («терпение»), «pazzia» («безумие») и «passione» («страсть, страдание») происходят от одного корня. Самым благожелательным откликом 99 % людей наверняка станет: «Ну и что? Мне-то какое дело?»
Учитывая опять-таки цель языка – быть понятым – посмотрим, что понимали греки под различными основами ὁράω:
– ὁράω, «смотрю сейчас»: яблоко, красивая женщина, небо, трагедия, то, что мне нравится.
– ὄψομαι, «намереваюсь посмотреть, посмотрю»: на что? – смотри выше или оглядись вокруг.
– εἶδον, «посмотрел».
– οἶδα, «знаю», так как посмотрел внимательно, теперь знаю, и точка. (Здорово, правда? Вот бы применить такой подход к знанию сейчас, когда все говорят обо всем, ничего не видя и, стало быть, ничего не зная, тогда мир, на мой взгляд, станет намного лучше.)
– ὤφθην, «на меня посмотрели» – и кто-то потом будет знать.
Еще один аномальный, а следовательно, пригодный для просветления глагол – «говорить»: то же, что по-итальянски, он значит только в аористе εἶπον, тогда как основа настоящего времени колеблется между ἀγορεύω, «выступаю публично» (от ἀγορά, площадь публичных собраний), и λέγω, означающим «выбираю, перечисляю». Основа перфекта εἴρηκα – «я сказал, значит, вы меня услышали» – совершенно иная и имеет другое происхождение.
Семантические колебания, которые мы наблюдали в парадигме ὁράω, действуют и в отношении всех прочих греческих глаголов. Действуют так активно, что многие глаголы могут недосчитаться одной или более основ, так как их значение несовместимо с существованием данной конкретной основы. Лингвисты называют такие глаголы «недостаточными». Привести примеры?
Οἰκέω, «обитаю», βασιλεύω, «царствую» почти всегда имеют всего одну основу настоящего, потому что действие неизменно совершается: либо обитаешь где-то, либо являешься бездомным, либо ты царь, либо нет.
Θνήσκω, «умираю», тоже имеет одну основу аориста, ибо трудно себе представить нечто более определенное, чем действие испускания духа. То же самое касается глагола βιόω, «жить», когда мы благодарны жизни только за то, что живы и можем наслаждаться ею, хотя не всё в ней совершенно.
Ἥκω, мой любимый, имеет одну основу перфекта, поскольку выражает результат действия «отправился и наконец-то прибыл». Я бы перевела это не слишком академично как «вот и я», но вряд ли преподаватели это оценят, поэтому вполне подойдет «я пришел».
Также ἔοικα, «кажусь, я похож» и δέδοικα, «боюсь» имеют только основу перфекта, ибо являются результатами уже свершившихся действий: я поглядел на кого-то, и он напомнил мне кого-то другого, что-то стряслось и внушило мне страх: пришло время выбора – мужаться или нет.
Добравшись до этой точки, начинаем спуск. То есть различные основы проиллюстрированы, можно любоваться пейзажем. Ах да, забыла предложить вам бокал вина (разбавленного) – поднимете тост по дороге. Всё дальнейшее годится для любой формы изъявительного, сослагательного, желательного, повелительного наклонения, причастия, инфинитива и даже для отглагольного прилагательного – без комментариев, я знаю, что в школе их почти никогда не проходят, они разве что встречаются в экзамене на аттестат зрелости.
– Основа настоящего времени, самая простая, та, к которой относится глагол в словарной форме, указывает на действие еще не завершенное, а находящееся в процессе свершения. Никакое следствие данного действия не затрагивает говорящего, потому что он пока переживает его, нечто вроде carpe diem[8], если прибегнуть к неустаревающей латыни.
Словарь
Мучительна ностальгия по легендарным переводам «Роччи», словаря греческого языка, из-за которого итальянские школяры теряли зрение (а оптики гребли деньги лопатой) почти восемьдесят лет.
В 1939 году монах-иезуит, отец Лоренцо Роччи, опубликовал в издательстве «Данте Алигьери» одноименный словарь, который считался непревзойденной энциклопедией древнегреческого языка вплоть до выпуска в 1995 издательством Loescher «GI Vocabolario della lingua greca» Франко Монтанари. Его называют, словно по-дружески, просто «GI». Данный словарь навсегда отметил рубеж поколений: с одной стороны, того, которое ослепло, как Гомер на Хиосе, вперив взгляд в синего «Роччи» без выделения заглавных слов полужирным шрифтом (из-за этого казалось, что во всем греческом языке есть лишь одно слово, растолкованное на тысяче с лишним страниц). С другой – привилегированные пользователи красного GI, по праву гордящегося современным графическим оформлением (в новых изданиях вроде бы даже есть CD-ROM).
В знающих кругах (а именно во внутренних двориках университетов или на собраниях уцелевших классических лицеистов) поднимается почти что политический вопрос, разделяющий две касты библиотечных крыс: «Чем пользуешься – „Роччи“ или GI?» Я лично пользуюсь обоими, руководствуясь тем, есть ли под рукой очки.
В отдельных итальянских университетах еще учатся по «Лидделл-Скотт-Джонс», или попросту LSJ[9], словарю лексики греческого языка, вышедшему в XIX веке и переизданному на данный момент девятнадцать раз. Первое издание увидело свет в 1819 году в Oxford University Press, а затем часто сокращалось или расширялось. Есть три варианта: «The Little Liddell», «The Middle Liddell» и «The Big Liddell», или «The Great Liddell». Непревзойденным шедевром данный словарь сделала чисто британская точность и тщательность, не говоря уж о титанических усилиях по сбору значений каждого греческого слова и примеров его употребления в различных контекстах. Нельзя, однако, отрицать трудность использования третьего языка – английского – как посредника в улавливании и передаче смысла слов на двух, ныне очень далеких друг от друга языках – греческом и итальянском.
Навсегда в моей памяти останутся отдельные переводы из «Роччи», как например, «благоухание» вместо «запах». А превыше всех ποιέω как «io fo» («я делаю») на тосканском диалекте.
Разумеется, «Роччи» во многом архаичен и лишен ссылок на греческие тексты, в которых встречаются слова из его статей, зато он предлагает более обширный набор синонимов, чем GI, и более значительную свободу выбора, можно сказать, трогательную, особенно сегодня, когда итальянский язык всё больше нивелируется.
Во всяком случае, любой словарь, старый или современный, есть не что иное, как клетка значений слов на чужом языке, клетка весьма точная, но тем не менее ограниченная по сравнению с почти бесконечным разнообразием смыслов каждого слова, имеющихся в распоряжении того, кто действительно говорит на данном языке.
В итальянском было бы правильнее перефразировать его, например, с помощью «stare» («быть») или «continuare a» («продолжать»): βιβρώσκω, «я сейчас ем» (умираю с голоду!), μιμνήσκω, «я как раз вспоминаю» (да кто ж это был, черт его дери!), ἐπιθυμέω, «я влюбляюсь» (ой!).
