Анатолий Ялов
Попутный лифт
Стремление ухватить какую-либо индивидуальность в его облике с облегчением и каламбуром хваталось за его нос. Если Фомину доведётся пополнить коллекцию портретов в рубрике «Разыскиваются!!!», его обязательно выдаст приметный галльский нос.
Самый подходящий момент ознакомиться с руководством по эксплуатации полуавтоматической мыслеварки:
Шаг 1. Согласиться, что только маленькому ребёнку позволительно полагать, будто подмигивание перед зеркалом тождественно подмигиванию самому себе;
Шаг 2. Согласиться с тем, что из зеркала на нас смотрят шеренги поколений, которые, в свою очередь, свои черты взяли напрокат от предшественников;
Шаг 3. Осознать желание вычислить нос Павла Николаевича Фомина от передовых отрядов Наполеона;
Шаг 4. Обратиться к двухтомному кропотливому исследованию М.Е.Ринальдо-Пуржевского. Его страницы снабжены зарисовками носовых украшений драккаров и неоспоримо доказывают происхождение иберийцев, галлов и викингов от общих северных предков.
Мыслеварка снабжена аккумулятором и зарядным устройством. Производитель обещает «электростатическое прозрение» для всех пользователей от шестнадцати лет и старше.
Вышеобозначенный нос безудержно и неотвратимо напоминал плавник акулы. При разговоре он (нос-плавник) неожиданно менял галс и, при неукоснительно направленном в глаза собеседника взгляде (иногда на переносицу), делал боковой маневр, отправляясь вслед за головой в квадрант заковыристой мысли.
Обращение Фомина к присутствующим неоднократно вызывало замешательство. Так, например, может обращаться не строгий отец, а заботливый старший брат. Ровный, доброжелательный окрас голоса. Но… Спасительный канат – он же и удавка! Совокупность бархатистых мягких интонаций с жёсткими, хлёсткими окончаниями предложений порождала угрозу. Вдобавок, дозированное, в пределах незаметности, удлинение паузы! Такая удлинённая пауза делала своё дело: намекала на ожидание, возможность ответа, но своей непродолжительностью пресекала всякую надежду на равенство. Оставалось только капитулировать. Как тогда, в начале первого дня тренинга, так и до сих пор этот эффект так и остался неизвестным для всех присутствовавших ввиду быстротечности момента. С самого начала, с первого дня Павел Фомин всячески побуждал высказываться, думать вслух, поощрял безопасный перебор альтернативных идей вне страха отвержения. Его мягкость было разглядеть легко через довольно частое согласие с собеседником, через уступки, через искреннее признание вслух обоснованности самого факта иной позиции. Скоро люди успокаивались, можно сказать даже, что расслаблялись. А потом испытывали шок, будучи подхваченными аргументацией длинной океанской волны, которая начинала формироваться задолго до различимой взгляду блёстки по верху гребня. У них есть полная свобода барахтаться в отрицании, делать мощные рывки провокаций или стойко молчать, экономя дыхание, сберегая силы для возмущения. Исход безальтернативен: очутиться в безопасности берега, но ровно в том месте, куда и было указано волной.
Разные люди и в разных ситуациях говорили Фомину о притягательной «мягкой твёрдости» как первой в списке прочих его замечательностей. Так, примерно годом ранее, он проводил трёхчасовой мастер-класс на каком-то мероприятии, которое мне довелось присутствовать. Невольно я стал свидетелем, как по окончании к нему подошла одна из участниц. Женщина с вызывающе алой помадой, помеченная лёгкой, но заметной хромотой и публичным статусом «Звезды» и «Роковой Дамы». (Я тогда называл её звездицей. Но – за глаза.) Приблизилась к Павлу на короткую – полшага до поцелуя – дистанцию и стала благодарить или, как она сказала, «давать обратную связь»:
– Блестяще! У меня был настоящий интеллектуальный оргазм от структуры и логики представленного материала!
Его реакцией на слова «роковой» хромоножки стал рассказ о самках бантраев; причём, минимализм расстояния между ними с началом этого рассказа не изменился.
– Знаете, на острове Тыйонг, что в Индонезии, есть бантраи – ящерицы, которые водятся только там. В длину достигают до полуметра, хотя один старый охотник утверждал, призывая в свидетели половину копья, что видел метровую особь. Самка способна к оплодотворению круглый год. Когда она считает, что наступает подходящий момент, то около получаса звуками призывает самцов. Те, что в пределах слышимости, собираются вокруг нее. Иногда и до десятка самцов. Тогда она начинает поедать их – по очереди, друг за другом. Это длится изрядное время, на протяжении которого поклонники остаются неподвижны. Пока не остаётся один. Счастливчиком становится самый неподвижный… Так вот, деревенские жители, будучи заинтересованными в поддержании численности вкусных ящериц на острове, придумали отлавливать самок, подшивать им рот по уголкам и отпускать. В последующем брачная песня длится те же предписанные инстинктом полчаса, но самцов собирается существенно меньше…
Перекошенная звездица боком-боком закатилась в утилитарную часть небосклона…
Имеются славные предпосылки, чтобы назвать Павла Николаевича Фомина иезуитом. Помню, что при моём первом знакомстве с ним возникла именно такая мысль. Но довольно скоро я убедился, что свою власть он проявлял только в работе: со студентами, клиентами. Что его религией являлся контракт, «подписанный кровью»: договорённость, озвученный и согласованный обоюдный интерес. Полагаю, что самому ему ясность и определённость договора позволяла совладать с собственной противоречивостью. Ибо понимать его цели не всегда просто. Как и другие люди, именуемые нормальными, он поддавался соблазну соединять взаимоисключающее. Для меня так и осталось загадкой (смерть Кощея в игле, игла в яйце, яйцо в –), по какой причине его властность прячется от аплодисментов за занавес и куда уходит, покидая сцену. Так всё-таки, «способен ли актёр сыграть то, чего в нём нет»?
В нерабочей обстановке, в разговорах, для Фомина характерно шаблонное рассуждение: для принятия решения надо обладать соответствующей информацией и компетенцией. На что как-то Борис, его коллега и отчаянный спорщик, заметил: «Если все вокруг опылятся таким твоим подходом, то довольно скоро любоваться птицами станут исключительно орнитологи, а избирателями на выборах останутся лишь дипломированные политологи, желательно с допуском к государственным секретам».
5
Но вернёмся в тренинговую группу шестого дня.
Все давным-давно перезнакомились. Тривиально, но точно. Местоимение «мы» не раздражало; звучало одинаково прилично и в пространстве общего разговора, и на протяжении перерывов. В коротких «кофейных» перерывах часто наблюдалось плотное, но не закрытое кольцо вокруг небольшого круглого столика (если буквально, то стол был квадратным) с электрическим чайником, пакетиками чая, с сахаром и печеньем. Вся десятка прибыла к пункту, где люди готовы признать себя единомышленниками: короткими перебежками, под сполохи разных вопросов, комментариев и подтруниваний, иногда вызывающих. Соглашение пусть и не проговорённое, но столь же незыблемое, как правило длинного перерыва в середине рабочего дня. Пятидесятиминутный перерыв назывался обеденным, что однозначно подразумевало наличие максимально верного, правильного способа поглощения этих минут.
Однако сегодня время этого перерыва законным образом могли бы измерить сюрреалистические часы Сальвадора Дали, стекающие с края стола. Те самые, усердно растиражированные: до засохшего пота, до вытаращенного гудка. Прямо в астрономическом начале перерыва Павла Николаевича нагнал, достиг телефонный звонок из отдела кадров с предложением явиться как можно скорее:
– Навестите нас, пожалуйста! – ровный, сладкий, воркующий женский голос. Уж если не назвать его воркующим в данном случае – то не именовать таковым вообще ничей голос.
Воображение материализовало, выудило на поверхность специалиста по кадрам, которая сохраняет эту джемоподобную тональность даже утопая, захлёбываясь и призывая на помощь: «Будьте так любезны, спасите, пожалуйста. Заранее, очень, очень вам признательна!».
Комнатушка отдела кадров находилась рядом с приёмной ректора. Фомин пробыл там минуту или пару минут; дольше было идти до неё по улице. Это ровно столько, сколько требуется, чтобы расписаться в ознакомлении с выговором, объявленным заведующим кафедрой.
Можно ли поверить в случайность, если на выходе из отдела кадров одиночный, отдельно взятый Павел встречается лицом к лицу, нос к носу, и рука к руке со своим непосредственным начальником? «Начальник», «начать» и «мычать» с ударением, расставленным по вкусу – однокорневое словотворчество, второй коренник в упряжке под хлыстом спятившего возницы. Умопомрачительно: автор свежеисполненного выговора, заведующий кафедрой психодиагностики и психологического консультирования, профессор, доктор больших наук, Руслан Артурович Русланов – действительно поджидал! Треугольный торс спортивного гимнаста под либеральным свитером и белёсая растительность там, где предполагались брови. Светлые волосы вились, хотя не так заметно, как у младенцев на холстах художников Возрождения. Злые языки утверждали, что он целый год отчаянно добивался для себя уединённого кабинета, чтобы сохранять в тайне сражение указательного пальца с содержимым своего носа. Так это или нет, но иногда профессор совершенно без видимой причины вздрагивал и оглядывался вокруг, тряс головой, а затем на секунду-другую опускал её. Словно чувствовал присутствие и выискивал кого-то, кто укорял, стыдил его.
Червяки, регенерация – эти категории, увы, не есть вотчина узких специалистов. Вовремя, в гумусе и хаосе второго года постсоветской России, Русланов успел защитить пустую докторскую диссертацию по психологии и пропихнуться к пирогу с академической начинкой. Сейчас его рука тянулась вперёд, тянулась за прощением, виновато и заискивающе. А также – требовательно!!! Требовать, чтоб простили?!
Вынужденное, против воли, согласие с неистовыми гуманистами, признание их правоты, подобное признанию того факта, что, споткнувшись о подставленную ногу и упав, можно при вставании явить коленопреклонение: насчёт их заявления о том, что любое ничтожество снабжено какими-то талантами. Впрочем, и в самом деле, особый талант у Русланова был: прийти в кабинет вышестоящего начальника и излагать свои желания и чаянья, печальным и трогательным бисером нанизанные на единую нить Высшего Смысла, тождественного смыслу руслановскому. Какой злодей решится сделать ребёнку больно, не подарить ему столь желанную игрушку! Всплески гнусавости, которые появлялись у Русланова в самые патетические моменты повторений просьбы, вызывали ассоциацию с агонизирующим кроликом и только усиливали желание побыстрее расстаться, даже посредством капитуляции… Лишь бы не быть свидетелем агонии! Просчитанные варианты, отвергнутое искушение позвать охрану, страх физиологической нечистоплотности. Уступали, к своему собственному удивлению, и матёрые руководители. А случалось – и к позору. Руководители, мимо которых без всплеска прошли просители несть числа. («Что со мной случилось»? – жаловался ректор. Жаловался своей близорукой пышнотелой любовнице, которая только что посредственно сымитировала оргазм. – «Как мог я согласиться? Я же твёрдо собирался ему отказать!».)
Вполне вероятно допустить, что кому-нибудь из свидетелей-завистников очень хотелось научиться и освоить безотказную технологию Русланова. Распространённое технократическое заблуждение! Талант не замуровать в технологию!
Повод для выговора был надуманный, не стоящий и реплики в диалоге.
Вызревал он медленно, зато не взирая на времена года. Когда ничтожество Русланова становилось столь выпукло-рельефным, что уж и ему самому становилось трудно его не замечать, то находился повод устроить застолье на кафедре. Там он упивался вниманием, вещал фразеологизмами и жаловался на свою жизнь подручными поговорками: «ни одна живая собака не откликнулась» да «ни одной живой собаке вокруг ничего не надо». (Дилемма3* по-руслановски: душа мёртвая или притворяется живой?) Очень скоро кто-то верноподданный, якобы расторможенный вдыхаемыми винными парами, начинал говорить о найденных с помощью микроскопа заслугах и достоинствах Руслана Артуровича. Когда Павел оказался на таком мероприятии впервые, то испытал неприятный привкус во рту: мятный литературный эвфемизм, маскирующий гадливость и омерзение. И с той поры всячески, как и когда мог, старался избегать присутствия на подобных сборищах, прямолинейно изобретая тому различные обоснования. Хотя эти изобретения не прикрывали мотив, были прозрачными и без изысков правдоподобия, но уравнивали его в градусе конформизма со всеми остальными. К борьбе за «справедливость во всём мире» Фомин относился очень серьёзно, вследствие чего заведомо от неё отказывался. По-собачьи отряхиваясь, напоминал себе, что приглашение на кафедру, открытую в девяносто шестом году, исходило от прежнего декана, а не от Русланова, знакомство с которым тогда было чисто формальным. Хотелось ему думать, что «если бы я знал, что – ».
Такая у выговора предыстория.
Худой мир лучше доброй ссоры? Изворотливая, изобретательная и трусливая человеческая уловка. Зависть к ящерице, регенерирующей хвост после враждебных посягательств. Павел Николаевич пожал зависшую в требовании ладонь, влажную и холодную, и поспешил в кафе, мечтая поскорей забыть об этом рукопожатии. Поднос, оплата у кассы. Свободных столиков не было, и он присел за ближайший. Под психоаналитический комментарий общительного соседа, мудроподобного преподавателя с кафедры социальной и педагогической психологии «агрессивно» съел две тёплые, смолисто-липкие булочки с маком. И через прозрачный пластик витрины гипнотизировал третью. И только насильственная рациональность посредством мантры «всегда начинать занятия вовремя» заставила опустить глаза.
Перерыв заканчивался.
6
Незадолго до этого искупительного булкоприношения, метрах в пятидесяти по геометрической прямой – Марина и Вера. На скамеечке в тамбуре, отведённом под курительную, между чашкой кофе из автомата и сигаретой, обе грелись, укутанные в лирическое облако. Обе чувствовали напряжение в скулах: в мышцах, повинных в улыбке. Предшествовало тому напряжению развитие общей животрепещущей темы, заявленной неизвестно по чьей инициативе, слово за слово. Волосатая ли грудь у Фомина Павла или нет?
Стоит ли сомневаться, что это был спор? Ибо, если бы они быстро пришли к согласию, то и разговор бы скоро иссяк. А так, сейчас они подобрались к идее пари. Опущенная ссылка на то, каким образом выявить победителя; примерка своей неотразимости, подобной любимому вечернему платью, скучающему по хозяйке в шкафу из-за отсутствия надлежащего случая.
– А ты соблазни его! Почему нет, кольцо он не носит… Да и не в кольце дело, он же живой, эмоциональный, совсем не зануда, смотри как увлекается, когда –
– Не-а…Ты же знаешь, Марина, я не замужем. С общением проблем нет. Если человек мне нравится, иногда и романы случались… Но здесь как-то по-другому… Какой-то он непонятный, какой-то вроде и простой, и очень далекий. Трудно даже представить, что с ним можно говорить не о профессии или науке…
– Ну, ты прямо как застенчивая нерпа. Слушай, может ты влюбилась?
– Да ну тебя, сама ты влюбилась! Пошли, пора.
Некоторое время объёмные зрительные образы фоминской телесности занимали их настолько, что, против обыкновения, они возвращались молча и не встречались взглядами.
Волос на груди у Павла было совсем немного. О том, что это преимущество, что бывают мужчины, грудь которых напоминает «некошеный луг», он узнал не так давно от медсестры, когда та крепила к нему присоски с электродами для снятия кардиограммы. Тема сравнительной волосатости не посещала его ум исследователя, чему способствовала и немалая близорукость, вступающая в права вместе со снятием очков в бане или на пляже. (Между прочим, пляжное времяпровождение ныне вызывало в нём скуку.)
Дамы вернулись в тренинговую аудиторию незадолго перед Фоминым, предпоследними, в тот момент, когда Семён начал рассказывать анекдот о серой мышке. Рассказывал Ларисе, но так громко, что слышали все, кто был вокруг:
– Серая мышка крутится перед зеркалом. И так, и сяк. И приговаривает: «Какая я красавица, какая я умница. Умница и красавица! Ай да я!». И тут она случайно пукнула. Смутилась и убежала.
К чему это он? А правда ли, что рассказчик всегда говорит о себе?
Как подтаявший снег цепляется за покатые весенние крыши, так отсвет улыбок ещё не сошёл с лиц, когда Павел Николаевич обвёл глазами круг и словами отменил перерыв:
– Вернёмся к нашим баранам.
Тренинг – это не лекция, не семинар. Чтобы помочь участникам и самому себе вернуться в состояние предобеденной непринуждённости, он намеренно начал шутливо. Прогрохотали те слова, которым было поближе: просто скатились по жёлобу из мозга на ложбинку языка. Естественно, осознавать или не осознавать двусмысленный контекст поговорки приходилось тем, к кому она была обращена. Прощение было неизбежно; здесь проявился талант Фомина через пару дней занятий создать в группе обстановку бережной уважительности, которую поддразнивание лишь оттеняет. Это поддразнивание – нечто сродни мальчишескому снежку в сторону девочки, которая почему-то нравится: естественная непоследовательность в обучении психологическому консультирования, где сначала идет допущение о собственной непоследовательности, а уж потом – признание факта непоследовательности клиентов. Как многое может измениться между незнакомыми до того людьми за неделю, проведённую вместе! Не то, чтобы так происходило исключительно в тренингах, но в пространстве тренинга это было почти предопределено. Наличие такого «почти» всегда бросало Павлу Фомину вызов, извлекало ощущение чего-то реально происходящего, будило азарт. Тот самый, любимый им в себе.
Следуя намеченному плану, он начал разбирать тему о ревизии прошлого.
Долой пересказ учебника. Кого интересуют закономерные тяготы путника, уверенного в несомненной правильности курса, но идущего по рыхлому, выше колена, снегу? Нынче фоминообразный преподаватель апеллировал к альпинистской связке исторических фактов с их современными интерпретациями; связке много перестрадавшей, потёртой от многократной эксплуатации и ненадёжной. Стоит проделать путь несколько раз, и вот уже каменная скала под ногами оказывается совсем не твёрдой опорой, а облачным сгустком, дробимым наскоками ветра на разноцветные фантики-фантомы – горькие, сладкие, кислые, солёные. Это ли не есть искомый, установленный факт – четырёхтактный, неоспоримо надёжный факт физиологии вкусовых ощущений? Но, подобно семенам зрелых одуванчиков между страниц толкового словаря русского языка, когда тот раскрывает всё сущее, даже на открытом пространстве пробивается к нам терпкий и нежный вкус бабушкиного айвового варенья; рукотворная секретность для языка обеспечена не бабушкиной скрытностью, не утаиванием рецепта!
Фомин принялся пояснять:
– Одно из очень ранних воспоминаний, мой день рожденья. Мне четыре года. Празднование устроено родителями так, как это было принято тогда повсеместно и в Нижнем Вяземске, и «по всей Одессе». – (Фомин нет-нет да и вставит, как сейчас, заметное «э», выпирающее занозой: говорил иногда «Одэсса», «шинэль», «новэлла». Тупое эхо от удара кувалдой по забиваемому в мягкую землю деревянному колу.)
– Кого приглашать, определял я сам, – продолжил он.
Среди приглашённых были и закадычные друзья из детского сада, и друзья-соседи – соратники по штурму снежных крепостей во дворе, с двух сторон ограниченном деревянным забором. Они же – спутники по экспедициям в бескрайние прерии запретного зазаборья, которые определённо и строго не одобрялись взрослыми. К счастью для всех, те не афишируемые экспедиции в большинстве своём оставались без последствий, если не считать за них бесчисленное чередование досок, оторванных для прохода одними и приколоченных обратно другими. Чего никак не удавалось – так это вспомнить «истинные» размеры двора. (Павел пытался вычислить их в соответствии с количеством подъездов в доме, образующем угол двумя своими корпусами, но цифры никак не сходились с меркой четырехлетнего шага.) Некоторые из приглашённых на день рождения соседских ребят были старше, а один – в чине первоклассника, как синий кит среди дельфинов. Очевидно, значение имел не возраст, а приверженность правилам игры, честность в их соблюдении. Поэтому в их дворовом содружестве имелась даже одна девочка, Дина. Сейчас нашлись бы те, кто посмотрел бы на её родителей осуждающе, но тогда имелась судейская коллегия старушек, заседающих на паре скамеек, установленных друг напротив друга – для удержания сектора перекрёстного наблюдения посредством проникающих глаз с кумулятивным эффектом. Так вот, даже они не видели ничего необычного и предосудительного в том, что девочка участвует в сражение на деревянных мечах (годилась и просто палка), которое предсказуемо переходило в «клубок сцепившихся бродячих собак». (Это не фразеологизм – это о собаках и дворах Нижнего Вяземска тех лет.) Единственным принимаемым сигналом к отбою могла быть пущенная кровь; пустить же слезу – быть изгнанным навек. Век мог продолжаться и целую неделю… А то и две.
Однако в своей новелле Павел Николаевич оставил эти декорации в полумраке и сразу перешёл к моменту, когда угощенья, поданные на стол, были, по выражению чьей-то мамы-лошадницы, «сметены стремительным кавалерийским наскоком». Он не менял темп повествования:
– Мои родители и родители тех моих гостей, что жили не по соседству и пришли в сопровождении, остались в гостиной, а дети переместились в соседнюю комнату, где стали стрелять по мишени. При нажатии на курок из ствола подаренного мне утром пистолета с тугой пружиной вылетала стрела: палочка с резиновой присоской на конце.
При соприкосновении с подходящей поверхностью – дверца шкафа, холодильник, портфель, которым успевает закрыть лицо старшая сестра – стрела издавала звуки разные по тональности, но всегда одинаково торжествующие. Да, такие военные игрушки были вполне в духе времени. Так же, как было естественным понимать моду как единообразие, идентичность одежд.
– Дети начали стрелять, и мне, как главному на празднике, предоставили привилегию быть первым в очерёдности, – Фомин в рассказе старался излагать очищенный сюжет, оставляя при себе вкусовые детали воспоминания. Да и память по-честному не сохранила того обстоятельства, что он сам и выдвинул эту идею права первого выстрела.
– Когда все по очереди отстрелялись по мишени, должен был начинаться второй цикл, такой же. И мне, четырёхлетнему Павлику, предстояло стрелять после того мальчика, который стрелял передо мной. О, какой обман!!! Как это могло быть, чтобы я, первый в очереди, вступал в дело после кого-то?! Случись такое со взрослым человеком, можно было бы сказать, что у него случился сбой мышления. И что следует поддержать рассуждение этого человека корсетом аргументации. Но тогда до моей взрослости – как до вершины Эвереста! Или, если хотите, как до дальних планет Солнечной системы – таких, какими они были до изобретения телескопа! Мне, персоне дня, уступили…
«В зале» возникло шевеление.
– Не улыбайтесь, так и было, – откликнулся на движение Фомин. – Когда обман в кавычках стал повторяться в третий раз, я стал отстаивать от посягательств своё законное, но поруганное право быть первым. Вследствие чего случилась попытка драки… Обида и злость! Как бы то ни было, но те чувства – есть не что иное, как факт: исторический, биографический. В той же степени, как драка, как последующее чаепитие с невероятно вкусным безымянным тортом, тотчас организованным командой недипломированных медиаторов из числа мудрых взрослых.
– Разве имеет значение, что слово медиация тогда напрочь не существовало в обиходе, а мудрость я сегодня не склонен измерять своевременностью торта!? – За то время, которого занятой вращением кленовой крылатке с семенами не хватит, чтобы добраться от ветки до земли, Павел Николаевич успел встретиться уголком глаза с каждым, кто слышал вопрос. Слушатели курса повышения квалификации. Сейчас они ждали, что в сюжете будет развязка. Разгадка. Очень разные, но все они в таком же чувствительном возрасте пользовались рецептом барона Мюнхгаузена: неокрепший ум должен придумать способ, как вытащить себя из болота. Болота, что образовалось как раз вследствие детской немощи своего же ума.
Фомин-рассказчик зачем-то поднялся, направился было к доске, но тотчас вернулся на стул.
– Итак, каково моё личное прошлое в действительности? Можно ли отделить стрельбу из игрушечного пистолета на дне рожденья от переживания обмана или даже предательства, которое я сейчас не испытываю? Что именно составляет моё прошлое – воспоминание о нечестной игре тогда или же моя улыбка сегодня, в которой есть снисходительность, но не насмешка: неугомонный мальчишка со стремлением быть первым и побеждать. Я сочувствую тому, как непроста была его внутренняя жизнь, как он сам создавал конфликты, «заваривал кашу», не умея её хлебать… Не могу обойтись без отстранённости третьего лица… Когда сегодня я именно так смотрю на своё четырёхлетие, то констатирую: с изменением взгляда изменилось само событие! – Рассказчик подождал, словно считал до трёх. Затем продолжил, алогично и резко:
– И, как следствие, мы подошли к категории ответственности. – (Павел Николаевич, о чём это вы? Слово, произнесённое в ущелье смыслов, затянутом туманом. Покажется ли, пусть ненадолго, его содержание, подобно вылетевшей из тумана птице? Надеюсь, хотя бы юристы знают, что имеют ввиду, произнося данное слово. Возможно, зря.)
– Все мы ответственны за своё прошлое! От нас зависит, как мы помним, как хотим помнить своё прошлое: думать о нём, понимать его, и, как следствие, переживать. – Фомин помолчал, предоставляя время попривыкнуть к мысли. Словно к невиданному доселе незнакомому заморскому фрукту, выложенному на прилавок. Персональная репа для сноба.
Затем он продолжил короткими предложениями, как ручным штемпелем по расплавленному сургучу4* припечатывал:
– Всё, что мы умеем, знаем и ценим в себе сегодня, пришло к нам из прошлого. Прошлое – учитель. Отрицательный результат, положительный результат – это и есть механизм обучения. Боль и радость. Мы избегаем боли, избегаем неудач. Но заодно отрицаем их ценность. Не признаём, не хотим признавать, что благодаря боли, вопреки трагизму событий и ошибок мы научились чему-то важному. И сегодня можем больше. Вольны осознавать себя не жертвой, распластанной под копытами обстоятельств, а наездником. Ну, а маршрут – это другая история.
Фомин не любил проповеди: не любил их слышать и просто присутствовать при них, не любил как жанр. Сопротивлялся и посмеивался вслух над собой – «мне это позволительно, у меня преподавательская профессиональная деформация». Увы, это не отменяло того обстоятельства, что создаваемый им контекст равенства собеседников, искренность, интонация взаимоуважения, лёгкая и будоражащая ирония: всё это регулярно бывало приплюснуто неестественной тяжеловесностью речи.
Скажу в защиту – Павел Николаевич всячески старался, чтобы сказанное не оставалось красивой и звонкой проповедью. Поэтому сейчас предложил участникам объединиться в пары собеседников и рассесться отдельно. Затем постарался тщательно объяснить задание:
– Передайте, донесите до человека рядом с вами, чему вас научило совершенно нежелательное прошлое событие или ситуация. Что вы узнали: о себе, о людях, о жизни? Как случилось, что это оказалось источником чего-то, что вы цените, или послужило основой для важных изменений? Найдите для своего визави понятные, недвусмысленные слова. Например, если бы кто-то сказал, что стал, или стала, сильнее, то проясните, как эта сила сказалась, проявилась в дальнейшем, на что повлияла.
И тут Серафима, почти перебивая, воспользовалась точкой между словами, вклинилась, как спешащая пчела между первыми дождевыми каплями. В сильном возбуждении возразила, воскликнула: «Вы хотите сказать, что любое трагическое событие "икс", даже такое, как смерть моего брата два года назад – это хорошо»!?
Слова найдутся; всего лишь подходящая упаковка для посылки.
– Серафима, ваш вопрос построен на цепочке: икс – это обучение, обучение – это хорошо, так как направлено в будущее. Первоначально вы соглашались с этими двумя утверждениями, но теперь возникает заминка с выводом: следовательно, «икс» – это хорошо. Серафима, а как вы сами думаете, так что же, что именно вы узнали о себе, о других людях посредством упомянутого «икс»? Что принесла смерть брата в вашу жизнь такого, что важно для вас, что осталось с вами спустя два года?
Возмущённая Серафима переминается на месте, на развилке дорог, перед выбором: отвергнуть ли – сказать, пусть и не вслух, «да пошёл ты со своими идеями!» – или… Попробовать ли?! Зачем обороняться от друга? Надо ли атаковать человека, который не нападает? И не нападёт… Как это узнать, как поверить? Известное дело, вера выведена из-под юрисдикции логики…
Серафима резко встала, зашла за свой стул и упёрлась руками в его спинку. – Да, возможно… Возможно, когда теперь у меня бывают сложности, то я не паникую… Они для меня как вызов, как задача, у которой есть решение. И решать её должна я и только я… Брат воспитывал сына один, жена умерла давно, когда тот был совсем крохой. И я должна, я была обязана справиться с паникой… Со ступором, в который прежде, до этих событий, позволяла себе иногда впадать. Не отказывала себе в этом, и даже моя маленькая дочка меня не останавливала. И муж. Вся моя семья страдала… Да, было такое… Да, когда приняла решение взять племяша в свою семью, сперва было очень трудно. Но ступор позволить себе не могла никак. Смешно сказать, но оказалось, что я вовсе не беспомощная. А наоборот, – Серафима засмеялась. – Нет, вы не подумайте, что я железная леди. Я и к мужу обращаюсь, и детей могу попросить помочь, сделать что-то. Только теперь – это часть моего решения! Теперь – они не делают это без меня, вместо меня.
Поскольку в группе девять человек участников, получилось так, что Зинаида осталась без пары. (Случайность – удобная штука, которая сработана специально для неё.) В растерянности она то поглядывала по сторонам, то рассматривала небольшой кусочек пола перед своими ногами, словно выискивала там ответ относительно того, как поступить.
Подобная ситуация предусматривалась; в таких случаях Фомин сам участвовал в парной работе.
