Анатолий Андреев
Всего лишь зеркало
1
Ноябрь все никак не мог угомониться: лил и лил блеклый дождь. С какой-то тупой иронией, как будто доказывая кому-то правоту, в которой и сам изрядно сомневался. Сделает краткую паузу – и опять нудно сыплет плотной стеклянной кисеей, успокаивая себя и раздражая других. Ноябрь…
Делать мне было абсолютно нечего, и я не придумал ничего лучше, как с утра включить телевизор, этот никчемный ящик в пластиковом корпусе со стандартным размером по диагонали (средним), набитый информационным хламом. Смотреть телевизор с утра, по моим меркам, – это верх деградации, ниже некуда.
Через час он мне надоел хуже дождя. Сколько изобретательного энтузиазма по поводу ничтожных вещей! Сколько усилий и материальных затрат, чтобы снять нелепый клип или смазливое шоу! Съемка только одной заковыристой погони в идиотском боевике, где мельтешили сотни искореженных машин и горы трупов, облитых кетчупом, требовала от всех участников этого звездного эпизода такого фанатизма и веры, будто интереснее игры в кошки-мышки не может быть ничего на свете, что это окончательно отвратило меня от людей. Я еще могу понять тех недалеких гениев, что расписывали величественные храмы своими несравненными фресками, отдавая жизнь и здоровье во имя чего-то светлого, хотя и несуществующего. Люди забавлялись с размахом. Но кошки-мышки для взрослых людей…
Мелькание, дробление, пыль…
Планы и кадры, будто капли занудного нидерландского дождя, невозможно сосчитать, они сыплются на вас бесконечным мозаическим каскадом, погребая вас под валом пестрого мусора.
Библейское пророчество «суета сует» нашло, наконец, свое достойное и адекватное воплощение в клиповом сознании.
Долгожданная передышка: рекламная пауза. Место раскрошенных и вышибленных мозгов спешат занять слоганы и девизы, виртуально представляющие мегатонны плотно упакованного товара, который надо продать. «Выбери лучшее», «просто сделай это», «стань самим собой», «верь жажде своей, не дай себе засохнуть», «разве я этого не достойна», «образец вашего вкуса», «управляй мечтой»…
Дьявольское мелькание превращается в вакханалию куцых потребностей, мыслей, вкусов, в карнавал этикеток. Все продается, планета, залепленная лейблами, превращается во Всемирный торговый ларек, а человек – в почтенного потребителя. За вас все решено, расслабьтесь, разве вы этого не достойны? Все к вашим услугам. Сама смерть становится рекламой здорового образа жизни. Где-то на задворках сознания у тебя мелькает мысль, что боевик – это способ продать косметику или новый сорт печенья, а не наивная версия борьбы добра со злом. Кино продано. Тут ты отвлекаешься на рекламу пива, потом тебя прельщают кусочками колбасы, внезапно потоком изобилия посыпались колготки, маечки, лимонад, машины стиральные, джипы…
Продано, продано, продано.
Мир, порезанный в лоскуты, рассыпался в прах…
И единственный способ собрать мир воедино – включить телевизор.
Ты этого достоин.
Лично я предпочитаю всемирный потоп: это более романтично. Жизнь зародилась из воды, пусть водой все и закончится. Да будет так. Вот почему вместо экрана телевизора я тупо уставился в окно. Во-первых, я сделал свой выбор, а во-вторых, это был своего рода протест. Было уже не так скучно.
Вечером, когда отходишь ко сну, всеобщий идиотизм действует как-то успокаивающе, поэтому телевизор не раздражает, а приятно возбуждает; с утра же человеку необходимы иллюзии. Боевик с привкусом чипсов с утра – потерянный день.
К полудню стало заметно темнеть. К четырем часам светло-серое небо погасло. К пяти город Минск погрузился в сплошную тьму. Дождь не прекращался. Скука сгустилась до кромешных сумерек.
Я вновь включил телевизор, чтобы порадовать себя анекдотами.
Новых, как обычно, не было, из старых запомнился один. Постоянный ведущий ток-шоу, избалованный вниманием почтенной публики актеришко с испитым лицом, вяло балагурил, обозначая паузами места, где следует смеяться.
«Вождь индейского племени, которое жило пчеловодством, при смерти. (Смех.) Он был старым и знал о пчелах все. (Смех.) Соплеменники ждут его прощального и напутственного слова.
Вождь поднял слабую руку, индейцы сосредоточились.
– Все на свете фигня. Кроме пчел, – изрек вождь. (Аудитория захлебывается смехом.)
Племя одобрительно зашумело.
Вождь поднял руку, толпа затихла.
– Впрочем, пчелы тоже фигня, – сказал вождь и умер. (Слабый, с оттенком недоумения, смех в зале.)»
По-моему, публика не поняла сути смешного анекдота; впрочем, он не разогнал мою скуку, а только подчеркнул ее.
Тогда-то мне и принесли эту дурацкую телеграмму: «Алик скончался. Похороны понедельник 14 часов. Ждем непременно. Все».
Возможно, телеграмма была и не дурацкая, возможно, в ней и был сокрыт какой-то трагический смысл. Но, во-первых, я не знал никакого Алика. У меня вообще нет друзей, близких настолько, чтобы меня могла взволновать их смерть или жизнь, а уж достойных того, чтобы провожать их в последний путь в такую погоду, и подавно. Во-вторых, получить привет ото «всех», которые ждут меня с нетерпением…
Надо знать меня. Я и «все» – несовместимые понятия. Я уже давно живу отдельно от «всех». К тому же адрес «всех» был совершенно конкретен: Ангарская, 17. Кто у нас там? Никого. Сплошной ноль.
Нет, это явно не ко мне. Меня с кем-то перепутали. Не за того приняли. Обойдется Алик без меня, господа. Я ему чужой, как и всем вам. Адью.
Через час я получил вторую телеграмму. «Встретимся на похоронах. Скорблю. Леха Бусел». Адрес отправителя: Игуменский Тракт, 17.
Это другой конец города – по отношению и ко мне, и к Ангарской. Можно посмотреть по интернету план города. Но никакого Лехи, тем паче Бусла, я не знал. Зачем смотреть?
В 19.03 я получил третью телеграмму: «Приходите на похороны и поминки. Мне надо с вами познакомиться. Оля С.»
Адрес отправителя: главпочтамт.
Я включил компьютер, залез в дебри всемирной паутины, где хаоса и суеты в сто раз больше, чем на телеэкране, и минут через десять благополучно выбрался оттуда, зная уже номер телефончика всех тех, кто жил, надеюсь, в добром здравии, на Ангарской 17. Если терпеть не можешь людей, это еще не повод желать им всем погибели.
TV смотреть не хотелось: клипанутый мир по-прежнему летел вверх тормашками. Это зрелище меня не радовало. Читать не хотелось тем более. Все стоящее или давно написано или еще не написано. Написанное давно – давно прочитано. И мир от этого не поменялся. А то, что не написано…
В общем, это тоже не ко мне.
И я решил потратить время на то, чтобы разочаровать «всех»: я сообщу им, что не приду завтра к 14 часам. И вообще не приду к ним. Причина?
Видите ли, я не был знаком с покойником. А хоронить чужих мне людей…
Я не большой любитель панихид вообще, а не имеющих ко мне никакого отношения – в особенности.
Мне и собственные, боюсь, будут в тягость.
2
– Алло! – приветствовал меня очаровательный женский голос, чересчур жизнерадостный для той, которая собралась хоронить Алика.
– Добрый вечер, – сказал я и тут же вежливо закашлялся, вспомнив, что вечер на Ангарской 17 не мог быть добрым, по крайней мере, если верить телеграммам, никак не должен был быть.
– Добрый, – между тем ответили мне, забыв стереть (готов поклясться в этом!) улыбку с румяных уст.
– Меня зовут…
Тут я назвал свою фамилию, имя и адрес, по которому я получил телеграмму, отправленную с Ангарской 17, из квартиры, куда я, собственно, звоню.
– Так-так, – сказала милая дама (почему-то захотелось считать ее милой), находившаяся на другом конце города. – И что вам угодно?
– Алик умер? – спросил я совершенно по-свойски.
– К сожалению, – жизнерадостно воскликнула дама. – Вам, наверно, нужна Света. Света!
На том конце провода последовало краткое объяснение.
– Я слушаю, – сказал ровный, несколько чинный голос, впрочем, свежий и женственный. Я люблю угадывать людей по голосам. Между прочим, это нелегко. Иногда за басом скрывается дохленький доцент, а за роскошным альтом – невзрачная соседка. Голоса обманчивы.
Я повторил то, что минуту назад сообщил жизнерадостной дамочке.
– Так-так, – сказал голос. – Вы придете?
– Нет, не приду. Произошла ошибка…
Тут я изложил второй даме (тоже, скорее всего, милой) то, что читателю уже хорошо известно.
– Так-так. Вы хотите сказать, что совсем не знали Алика?
– Я не только хочу это сказать; я на этом настаиваю.
– Позвольте, как же так? Он считал вас другом, лучшим своим другом. Он каждый день о вас рассказывал. Вы же встречались с ним ежедневно!
– Я?! С Аликом?! Помилуйте, здесь какая-то ошибка. Уверяю вас, я его не знал вообще и ничего не слышал о нем до сегодняшнего, возможно, печального для него дня.
– Что же я скажу его друзьям? Все соберутся. Они хотят увидеть вас. Все считают вас его лучшим другом.
– Это недоразумение. Вероятно, речь шла о другом человеке, не обо мне. Если угодно, я сожалею, но ничем не могу помочь. Я не был его другом, и это уже не исправишь.
Она еще раз без запинки назвала мое имя-отчество, упомянула два-три моих романа, не столь уж, кстати, популярных среди неискушенной в изящной словесности публики. Я был широко известен в узких кругах. И это меня устраивало.
– Романы-то мои. Но я не знал никакого Алика, – уже не слишком уверенно сказал я. Перспектива хоронить Алика, моего лучшего друга, о котором я ничего не знал, меня явно не прельщала.
С другой стороны, опять сидеть целый день под дождем, у телевизора…
– Может быть, вы все-таки придете? Он оставил для вас большой запечатанный конверт.
– Прочитайте, пожалуйста, адрес и имя получателя, написанные на конверте. Медленно и внятно.
Она идеально исполнила мою просьбу. Выходило, что лучшим другом Алика был я.
– Спасибо, Светлана. Я приду, – неожиданно для самого себя сказал я. – Кстати, будет ли там Оля?
В трубке напряженно затихли. Мне это определенно понравилось. Назревала хоть какая-то интрига. Давненько в моей жизни не было интриги.
– Ладно. Неважно. Я приду. Оле ничего не говорите.
Зачем я произнес последнюю, бессмысленную во всех отношениях фразу, я и сам не знал.
Боюсь, своим поведением я разочаровал бы друга.
3
Похороны Алика стали для меня рождением очаровательной загадки, так мило раскрасившей мою унылую жизнь. Так часто бывает, по моим наблюдениям: гибель одного порождает что-то другое. Интересно, что родится в результате гибели нашего мира?
Безостановочный цикл или круговорот иногда служили для меня источником не очень-то уж и нужного мне оптимизма. Я даже по-своему благодарен был Алику; особенно трогало меня то обстоятельство, что сначала он умер, а потом объявился в качестве моего друга. Вряд ли у нас получилось бы наоборот. Извини, дружище, за откровенность. Я не вру даже ради себя; с какой стати мне брать грех на душу ради друга?
Дождь уныло, с гнусной принципиальностью хлестал даже на похоронах.
На свадьбе, я слышал, дождь – хорошая примета: к богатству, к изобилию. Вода и жизнь совмещаются неплохо: жизнь ведь когда-то зародилась из воды, я слышал. Скорее всего, из чьих-нибудь слез. На свадьбе люди, как правило, еще на что-то надеются, и приметы там весьма кстати.
На похоронах же, по-моему, просто нелепо рассматривать дождь в качестве приметы. «Хорошая» или «плохая» примета для покойника, для того, кого не стало: это ведь нонсенс, если предположить, что все скорбящие в здравом уме. Дождь просто мешает еще живым, портя им и без того сомнительное удовольствие от прощания с безвременно усопшим.
(По моим наблюдениям, люди чаще всего отходят в мир иной безвременно; мне кажется, бессознательно все ориентируются на цифру 100; если меньше ста – значит, безвременно. Измерять жизнь покойника делами его как-то не приходит в голову скорбящих. «Безвременно» становится дежурной отговорочкой: дескать, если бы дожил до ста – то-то бы наворочал дел; а так – просто не успел. А если человек дожил до ста лет, главной его заслугой, что бы он там ни сделал, провозглашается именно это. Долгожительство рассматривается как подвиг, но покойника перестают жалеть. Считается, что он давно умер. Безвременно скончался.)
Единственный, кому было наплевать на дождь, мог бы быть сам виновник торжества; однако о нем и этого не скажешь. Чтобы наплевать, надо быть живым. Безразличие – это реакция временно оставшихся в живых друзей.
А может быть, дождь на похоронах – это ко всемирному потопу?
Стоило бы проверить эту примету, если, конечно, жить ради этого пришлось бы не слишком много. Да, жить…
Алика же, повторю в сотый раз, не стало. И по этому пустому, пустяковому, опустошающему поводу, по поводу исчезновения в пустоту, собралась приличная толпа людей. Протяженность похоронной процессии за гробом свидетельствует о вашей социальной значимости, имейте в виду. А интенсивность всхлипываний – это индекс печали. Чем длиннее и извилистее толпа, чем больше в руках носовых платков всевозможных расцветок – тем безвременнее кончина.
Я порадовался за Алика. Мне стало где-то даже лестно, что я был его другом. Совершенно растроганный, я дал Алику прозвище Zero. Друзьям ведь всегда дают прозвища, я слышал. Алик Zero: по-моему, неплохо. Во всяком случае, для меня, еще неопытного в дружбе.
Кто-то в толпе провозгласил дрожащим, рыхлым от слез, но громким голосом, что дождь – это не просто так; это природа скорбит вместе с нами. Какой-то надтреснувший и отсыревший голос поддержал его. У людей, я понял, ничего не бывает просто так. Интересно, что такого совершил мой друг Zero, чтобы так растрогать природу?
Свою версию о всемирном потопе я решил пока не оглашать.
В руках у меня были две бордовые гвоздики, которые от дождя (который лично мне мешал) и от того, что их всего две, стали вдруг жалкими. Огромные стебли также делали их жалкими, похожими на крепких, но угловатых подростков, которые любят темными вечерами сидеть на скамейках возле подъездов и орать, не попадая в тональность (хотя какая может быть тональность на расстроенной гитаре, то есть куске фанеры, чем-то напоминающем два склеенных пузыря?), нечто вроде песен (я бы назвал их угловатыми зонгами), чтобы обратить на себя внимание таких же угловатых барышень. Зонги, разумеется, бессмысленные, клиповые. В сущности, подростки уподобляются котам. Кстати, о котах…
Нет, боюсь, коты и похороны – это вещи разные настолько, что мне их не объединить. О котах как-нибудь в следующий раз. Дождь, зонты, отсыревшие голоса, подростки – все это причудливым образом сливалось в кошачью тему. Но приличия не позволяют. В следующий раз. Да…
У меня был небольшой опыт расставания с близкими мне людьми, но и он убедил меня, что не стоит ждать от себя слез. Лучше честно запахнуть темно-синий плащ поплотнее, поправить освежающий мой облик теплый шарф в клеточку и ниже опустить огромный купол черного великолепного зонта, неизменного моего спутника в долгих прогулках по осенним бульварам.
Да, да, я не всегда бывал недоволен дождем. Он нравился мне уже за то, что разгонял праздные толпы по домам, поближе к TV ящикам. Словно осерчавший Верховный Пожарный, водяными пушками гнал их в коробки квартир, к коробкам телевизоров или компьютеров; люди напоминали стаи серых крыс с мокрой шерсткой, ринувшихся на приманку в виде мелко нарезанной духовной окрошечки. Много ли им надо, крысам?
Вроде бы, нет.
Но они пожирают все.
4
На этот раз одиночество мое длилось недолго. Рядом со мной, в линию, носик к носику, остановились изящные осенние сапоги отличной рыжей кожи, и женственный голос произнес мою фамилию, словно пароль. Я поднял зонт и предложил свою руку.
Меня обволокло густым ароматом умеренно легкомысленных духов, особенно обжигающим в сырую погоду, – ароматом, возможно, излишне сильным для такого непраздничного случая, но в самый раз для меня. Мне пришло в голову, что мой бессмысленный визит может статься и не таким уж напрасным. Я как-то упустил из виду то обстоятельство, что и на похоронах присутствуют симпатичные женщины. Присутствуют, конечно, со всей силой своего обаяния, особенно когда уходят из жизни их дорогие мужья. Кокетливо скорбеть – особое искусство, а роль вдовы – всегда на виду. Кстати, о вдовах и об их бенефисах…
Нет, боюсь, и это тоже некстати. О вдовах и котах поговорим в нужное время в нужном месте. Между прочим, в этом и заключается искусство романа: нужная краска в нужное время в нужном месте.
Кроме того, это формула удачи, в известной степени – счастья.
А также жизни.
И смерти.
Чтобы происходящее не выглядело так двусмысленно – на похоронах нескромно глазеть на хорошенькую незнакомку, возможно, вдову, – я сначала опишу покойника, к ногам которого я с видимым почтением опустил жалкие гвоздики.
Покойник мне понравился. Глаза, зеркало души, были закрыты, разумеется, но и на лице его можно было разглядеть и прочитать немало любопытного. Высокий лоб, умное выражение лица (зачем оно покойнику?), пленяющее чем-то значительным или из ряда вон выходящим, сразу не скажешь. Мне польстило, что это человек читал мои романы. Пожалуй, таким и представлялся мне идеальный читатель.
Прощай, друг, вот мы и встретились.
Теперь обратимся к даме, безо всякого стеснения, как у себя на тахте, расположившейся у меня под зонтом. И не считайте, Бога ради, что я уделил своему усопшему другу, лежащему в обрамлении гвоздик, белых, красных и пестрых, мало внимания. Во-первых, при жизни мы общались еще меньше. А во-вторых, многим из ныне живущих моих приятелей я не уделяю и половины внимания, доставшегося Алику Zero.
Итак, она звалась…
– Светлана, не так ли?
С таким вопросом обратился я к незнакомке, стараясь не поддаваться чарам духов, уклоняться от них, что на расстоянии, сближающем людей, было совсем не просто.
– Совершенно верно.
– У меня хорошая память на голоса, лица и еще, пожалуй, на дурацкие идеи. Да, и на приличные духи. Ваши духи я не забуду никогда.
– А на что же плохая?
Если правильно вести разговор, то женщина непременно задаст вам тот вопрос, который вы и хотите услышать; при этом ей самой ее вопрос покажется очень неожиданным и оригинальным. Ставящим мужчину если не в тупик, то в положение весьма щекотливое. А что может быть для женщины более приятным, нежели поставить мужчину в щекотливое положение? С умным собеседником женщина всегда довольна сама собой.
– Плохая? На печальный любовный опыт, например. Как-то быстро забывается. На гнусную погоду…
– А счастливый любовный опыт вы помните?
– Да, но это не делает честь моей памяти. Это было один раз. Давно. Это и опытом-то назвать сложно: он мне так и не пригодился.
– Вы не верите в любовь?
Похороны определенно начинали мне нравиться. Вовремя умереть – тоже, знаете ли, большое искусство.
– Верю, конечно. Я не верю в то, что мне это поможет…
Если вы сказали, что верите в любовь, дальше можете говорить все что угодно: женщина не обратит на это никакого внимания. Но если вы признались, что не верите в любовь, разговор теряет смысл.
– Вы чем-то удивительно напоминаете Алика. Вы его действительно не знали?
– Алика Zero? Действительно не знал.
– Как вы сказали? Козерог? Откуда вы об этом знаете?
– О чем именно, Светлана? Я столько всего знаю…
– О Козероге. Алик так называл сам себя. Козерог – была, так сказать, его подпольная кличка, о которой мало кто знал. Но вот вы – знали о ней, вы были его другом. А теперь зачем-то отрицаете, что были. Это не очень порядочно, чтобы не сказать, что сильно напоминает предательство.
– Мне очень жаль, но я его не знал.
– Вот и Алик, бывало, отрицал очевидное. Упрется, как козерог, и ничем его не прошибешь. Говорю вам: вы с ним страшно похожи.
– Виноват, я еще жив в отличие от Алика Zero. Я даже чувствую, что мне зябко и мокро, несмотря на теплоту вашего тела…
Искусно сменить тему – значит, сделать женщине комплимент; комплимент же – это процентов на 80 внимание, оказанное женскому телу. Вот тут менять тему не рекомендую. Невнятный комплимент – это гораздо хуже, чем не доведенная до конца любовная игра, чем даже неоконченный роман.
Она не отстранилась; напротив, едва уловимо прильнула ко мне. Все приключения на свете начинаются с интереса женщины к мужчине. Да здравствуют похороны!
– Что вы сказали о моем теле?
– Я сказал, что оно теплое, и не успел сказать о…
– Окажите мне одну услугу, – перебила меня дама, демонстрируя скромность, так украшающую всякую броскую женщину, особенно вдову. А на похоронах каждая вторая женщина выглядит как вдова.
Ее голос обнажал и тут же попытался скрыть симпатию ко мне. Какая тонкая игра!
– Одну я уже оказал.
– Я это оценила. Вы пришли сюда. Спасибо.
Я кивнул, собрав воедино все свои светские навыки и упустив из виду, что она едва ли увидит мой сдержанный кивок, будучи на полголовы ниже меня. Обожаю, когда женщина ниже на полголовы, младше на много лет и при этом ставит тебя в щекотливое положение. Собственно, это и есть сбывающаяся мечта.
– Окажите еще одну. Или две услуги в один день для вас непосильное благодеяние?
– Вы будете моей должницей. Две услуги подряд – это мой рекорд.
– С удовольствием буду вашей должницей.
Она сказала «с удовольствием». На мой нынешний вкус – чересчур откровенно. Я с удовольствием сделал вид, что не обратил на это внимания.
– О какой услуге на сей раз идет речь?
Мы подошли к автобусу (ах, все хорошее когда-нибудь кончается), который должен был везти собравшихся на кладбище.
– Обещайте, что для всех его друзей, пришедших сюда, вы будете тем самым загадочным другом Алика.
– Могу я спросить: зачем?
– Можете, конечно. Но лучше не спрашивайте.
– Это будет уже третья услуга. Таким безвольным я не был со времен моей счастливой любви.
Моя леди выскользнула из-под укрытия и растворилась в траурной толпе, отливавшей мокрым блеском черных тугих зонтов.
Нет, на этот раз описать ее мне не удастся. Я ее толком даже не разглядел. Правда, в памяти сохранилось так любимое мною длинное платье, скрывающее все, кроме самого главного (прямолинейные мужчины называют это «подчеркнуть достоинства»; решительно с ними не согласен; считаю, что в подобных случаях уместнее говорить о таинственном исчезновении недостатков), да еще мое беглое, но категорически благосклонное впечатление.
Но кого интересуют впечатления случайно попавшего на похороны человека, которые случайно оказались похоронами его лучшего друга?
Опишу Светлану в следующий раз, в обстоятельствах более подобающих столь несуетливому занятию.
Она этого достойна.
