Анатолий Никифорович Санжаровский
Говорила мама…
Без тебя
И паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Фёдор Тютчев
Сегодня десятое сентября.
Мой день.
Уже перед тем как встать приснилась такая глупь.
Я проснулся (во сне) и лап, лап рядом по дивану. Разбежался разговеться! А веселушки-то моей нет!
Лежу жду.
Жду-пожду. А её нет как нет.
И пошёл я её искать.
Нашёл.
Переходим вброд речку. Я по пояс голый. А вода в речке чистая-пречистая.
Заходим в какой-то дом. Чего-то набрали. Идём. Заходим в лифт. И тут жена пропадает. И я спускаюсь со старушкой уже, похожей на нашу почтальоншу Марью Ивановну Жукову.
Выходим из лифта – нас поджидает моя жёнка.
Только – всякий кочет кукарекать хочет – разогнался я ей что-то сказать, она снова пропала.
Как на человека спрос – так он сразу пропадает!
Цену набивает?
Тут я во зле и проснулся.
И в следующий миг не забыл слегка обрадоваться, что жена у меня только во сне пропадает.
Вошла мама.
– Ма! А когда я родился? Утром? Вечером? Ночью?
Мама обиделась:
– И всё ото я должна помнить?
Она не помнила ни дня, ни года моего рождения.
– Ма, а когда я маленький был, Вы мне игрушки покупали?
Мама махнула на меня рукой как на двинутого.
– Яки там игрушки? Из твоих игрушек я помню тилько три. Кирпичина, ржавый обод с выброшенной кадушки и тунговая коляска. Кирпичина була тебе машиною. С кирпичиной ты один носился по куче песка на пятом районе и выл. Так тяжеле ехала машина. С ржавым ободом летал по дорогам, подталкивал ладошкой. А коляска… Сначала я сама тебе её робыла. На коротку палочку насаживаешь посередке меленькое, с голубиное яйцо, тунговое яблочко. По бокам от этого яблочка сажаешь на ту же палочку крупные тунговые яблоки. Это колёса. В маленькое яблочко втыкаешь палку. Коляска готова! И с воем мотался ты с той коляской как оглашенный… Вот и все игрушки. Ничего покупного… Нам живуха яка уродилась? Охушки була и жизь… Колы ж ты, мечталось, похужаешь?.. Нищета крутила нами, как худым мешком. Хлиба по кусочку давали. Тонэсэнькому, як листик. Всё прожито, всё забыто… И вос-поминать престрашно…
На велосипеде я с карточкой сына утащился мимо кладбища на бугор.
Было солнечно.
Я один. Со мной лишь неунывающий весельчак ветер.
Горизонт, который я объехал в поисках шиповника для сына, лежал подковкой.
Чернели убранные поля…
Какие-то пронзительные дали…
Молча смотрел я вокруг, и всё виденное лилось в стих про маленького Гришу.
Без тебя
Почернели грустные поля.
В печали дали синие.
Пало лето. Не поднять
Восторга в смехе трав.
Ветры рвут тепло,
И замывается оно дождями.
До весны, сыновец, далеко,
А зима уж целится снежками.
Я на маминой территории.
За сарайчиком.
В огородчике.
Мама любит здесь побыть в одиночестве.
Она и сейчас сидит на перевёрнутом ржавом жбане, покрытом какой-то дерюжкой. Собирает последнее тепло.
Я подсаживаюсь к ней. Не за горками конец ноября, – грустно улыбается мама. – Земля вжэ на покое… Зима, как говорят стари люды, с коня слезае, встае на ноги, кует седые морозы, стелет по рекам-озерам ледяные мосты, сыплет из одного рукава снег, а из другого – иней… Всэ щэ впереди… А пока тепляк щэ, славь Бога, трошки держится, ушедшему лету вследки растерянно кланяется, – в печали качает мама головой. – Всякэ тепло кончаеться… Запасаюсь тёплышком на зиму… Всёжки сентябрь – дверь в дожди, в холода. Журавли сбираются на болотине уговор держать – яким путём-дорогою на тёплые воды лететь… Ветер разом колыхнёт… Аж жарко! То холодно, то парко… Бачишь, як ворон против ветра кричить? Край! Край! Край тепла! Дождь будэ… Волосья у меня свалялось, як валенок. Надо сёгодни помыть голову…
Гриша идёт на низ. Там центр села. Магазины.
Он крикнул:
– Ма! Бегу в лавку сорить деньгами. Что брать?
– Бери побольшь та подешевше! – смеётся мама.
Мама долго молчит. Потом тихо роняет:
– Дней у меня, сынок, остаéться всё меньче… Як хороше, шо ты приихав… Хочь надывлюсь на тэбэ. А вот уедешь… Ну… Когда Гриша в доме, ще ничо… А як уйдэ на завод, одной сидеть скушно. И стены, Толенька, боляче кусаються…
– Ма… А мне сегодня пятьдесят шесть. Что бы Вы мне пожелали?
– Та шо ж я тоби, сынок-золотко, возжелаю? Ты Грише скажи. Он казак при грамоте. Лучше шо придумае пожелать.
– Да не Гриша мне нужен. Вы! Я хочу, чтоб Вы сказали.
– Ну шо?.. Я всэ забула, як барашка… Тут помню… тут не помню… Даже вчерашний день потеряла… Не помню, шо учора делала… Кибитка, – стучит себя ногтем по виску, – не варит. Тилько отбывае фокус… Ну… Счастья… Здоровья… Здоровье – это наше всё! А без здоровья всё – ничто. И дай Бог тоби жить туда надальшенько.
Ни торжественной ружейной пальбы по случаю моего 56-летия, ни стрельбы из бутылок с шампанским, ни глухого перепоя, ни просто примитивного буревестника.[90] Ничего…
Никто из наших и не заикнулся про мой день.
И я ни на кого не в обиде.
У нас просто не принято отмечать чьи-то дни рождения.
И тянется это издалека.
Растёт из вечной нищеты.
10 сентября 1994. Суббота.
А через день я уезжал из Нижнедевицка.
Провожали меня до автобуса и мама, и Гриша.
Мама плакала, винилась, что у меня не отпуск получился, а каторга:
– Отдохнул – и погреб вырыл! Хиба цэ отдых?
– И погреб, мам, надо рыть, раз есть в том нужда. На своих работа не барщина… А отдохнуть ещё успеется. Вот подбежит новое лето. Приеду отдохну.
И не знал я тогда, что говорил с мамой в последний раз.
Она умерла через полгода.
А спустя ещё полтора года умер, так и не женившись, Гриша, мой милый братик…
Могилки Мамы и Гриши в одной оградке. Рядом. С печальной берёзкой в изножье.
Примечания
Повесть А.Санжаровского «Говорила мама…» напечатал впервые общеросийский литературный журнал «Подъём в № 3 за 2013 год.
Главный редактор «Подъёма» Иван Щелоков поместил в газете «Коммуна» 21 декабря 2012 года искреннюю рецензию на повесть «Говорила мама…»
Виктор Жилин написал положительную рецензию о повести в газете «Коммуна» за 17 мая 2013 год.
