bannerbannerbanner
О быте

Анатолий Васильевич Луначарский
О быте

Полная версия

Молодежь и хулиганство

Теперь я перейду к вопросу о молодежи, ее положении и быте. Это – вопрос колоссальной важности. Это та человеческая фаланга, которая идет непосредственно нам на смену, и нам нужно знать, в какие бытовые условия она поставлена. Проблем обучения, проблем педагогических, я касаться не буду, не потому, чтобы я их считал неважными, не потому, чтобы я думал, что они не интересны, не потому, чтобы я был в них мало осведомлен; наоборот, именно потому, что они очень важны, очень интересны, потому, что я очень в них осведомлен я и считаю, что в таком общем изложении вопросов быта мельком касаться вопроса о нашем обучении нельзя. Это вопрос специальный и требует особого обсуждения.

Наблюдая комсомольскую жизнь, изучая ее по нашей печати, по «Комсомольской Правде», которая очень хорошо отражает жизнь нашей молодежи, по таким сочинениям, как сборник «Быт и молодежь», который можно всячески рекомендовать, я видел большие недостатки в жизни нашей молодежи. Я усматривал там, в особенности среди организованной молодежи, в нашем полуторамиллионном комсомоле, который не только является авангардом молодежи, но и колоссально влияет на весь быт ее, я видел там крупные дефекты. Я указывал неоднократно, вместе с т. Бухариным, на то, что у нас в комсомоле и у всей молодежи заметно романтическое разгильдяйство, существует такой взгляд, будто труд учебный, фабричный, который каждый день встает перед нами, недостоин «настоящего революционера»; заметно крайнее пренебрежение к чистоте жилища, костюма, в отношениях к людям и замена всего этого несколько босяцким подходом: нам-де, революционерам, неуместно в этом отношении быть похожими на мещанских юношей Запада. Мы ведь даже и фуражку прямо надеть не можем, а на ухо. И в связи с этим у нас все жесты наплевательские.

Я указывал вместе с т. Бухариным, что это тяжелая ошибка, что это было еще приемлемо в ту пору, когда мы разрушали, но совершенно неприемлемо в ту пору, когда мы строим, когда нам нужна колоссальная точность, колоссальная аккуратность. А вот такой босяко-романтик аккуратности не любит, ему претит «немецкая точность». – «Наше нутро революционно-славянское этого не любит». А мы требуем аккуратности, мы требуем расчетливости в отношении здоровья, в отношении времени, в отношениях к окружающим.

Размеренность, дисциплинированность, практичность стоят на первом плане. Это – неуклонное требование революции в период строительства. На это я обращал сугубое внимание, но я обращал внимание и на другое – на педантизм, на чиновничество, на портфелизм, который развивается иногда у комсомольцев, на эти поджатые губы, серьезное серое лицо. При таком юноше сказать о чем-нибудь смешном, веселом, о танце, молодой радости и т. д. – даже как то стыдно. Такой комсомолец так посмотрит на вас, что душа в пятки уйдет. Он страшно серьезный, делает все по программе. Спит по программе. Во всяком случае, пока не заснет, у него все по партийной программе. Он страшно серьезен, от него все веселое, живое прячется под землю, он и самый Комсомол, как свидетельствует т. Слепков, выдающийся наблюдатель Комсомола, стал было замораживать. И были факты, когда крестьянские или фабричные парни и девушки говорили: пошли бы в комсомол, да скучно очень, размяться нельзя, школу сплошную устроили, бюрократическая канцелярия там.

Но все это относительно пустяки. Я на этом останавливаться не буду, сверх того, что я уже сказал по этому поводу, ибо сейчас в более грозном виде выпятился родственный этому, связанный с этим факт хулиганства среди молодежи.

Т. Томский был прав, когда говорил в своем докладе: не преувеличивайте вопроса о хулиганстве, не говорите, что в этом, главным образом, виновата рабочая молодежь. Это верно, – не надо преувеличивать; но не надо и преуменьшать.

Статистические цифры говорят, что хулиганит, главным образом, молодежь от 16 до 25 лет. Цифры говорят, что хулиганство развивается как раз среди рабоче-крестьянской молодежи, и что сюда, в эту пропасть хулиганства, скатываются отчасти и комсомольцы.

Что такое хулиганство по своему внешнему определению? Это озорство, нарушающее нормальный ход жизни, которое доходит от просто неприятной шалости до преступления, в тех случаях, когда хулиганят скопом, подталкивая друг друга и доводя друг друга до преступления. От какого-нибудь острого, не совсем приличного словечка, сказанного девушке, до изнасилования скопом более или менее прямая линия. Когда я и другие исследователи всмотрелись в это явление и постарались в явлении хулиганства молодежи найти более общую причину, то увидели, что уныние и озорство идут в паре; отсюда линия, постепенно переходящая к более неприятным выступлениям, вплоть до преступления, и в другую сторону, уныние, все увеличивающийся пессимизм, вплоть до самоубийства.

Явление уныния, которое кульминирует самоубийство, явление озорства, которое кульминирует преступление, – вот явления, которые не надо ни преувеличивать, ни преуменьшать. Конечно, это не захватывает большинство и даже большое меньшинство, но, во всяком случае, захватывает заметное меньшинство нашей рабоче-крестьянской молодежи. Этого достаточно для того, чтобы привлечь наше сугубое внимание. Там, где скрещиваются эти линии, – озорство и преступление, уныние и самоубийство, – в центре стоит бутылка водки.

Вообразим два типа молодых людей – Ивана и Степана. Иван – натура активная от природы; когда он трезв, вы в нем не рассмотрите никаких особенностей, кроме того, что он активен, шумен, энергичен, любит выражаться откровенно по поводу того, что видит. Выпил он водки – и его задерживающие центры, соображения о своем достоинстве, о том, что скажут люди, не подведет ли это под наказание и т. д., водкой съедаются, водкой пожираются. Остается одно: какое-то глубокое внутреннее недовольство, досада, желание кому-то что-то доказать по поводу этого недовольства, большое желание внести «в эту серую жизнь» какой-то подвиг, авантюру – «размахнись рука, раззудись плечо», – когда он выходит из кабака, хочется совершить что-то необычайное. И он совершает озорство. А когда другие это озорство хвалят и говорят: ай да Иван, штуку то какую сделал и милиционера не побоялся! – он в следующий раз закручивает еще более значительный вензель, – ведь его за это похвалят еще больше! Собирается компания, которая занимается этим делом; он становится божком, совершает все более и более «знаменательные» поступки, доходит, в конце концов, до озверения. Вот – один путь, и вот какую роль играют ослабленные алкоголем задерживающие центры, которые заставляют скользить в пропасть без задержки.

А Степан – унылый человек: ходит – руки в карманах, глаза в землю, не выражается никак, а больше ворчит против судьбы. Но в обычное время, пока не выпьет, ничего замечательного собою не представляет – так какой-то незаметный молодой человек. Есть у него и свои надежды: сейчас плохо, сижу без работы, все обижают, но, может быть, завтра будет лучше; может быть, на работу завтра наймусь; повезет мне – девушки обратят на меня внимание. Сегодня плохо – завтра будет лучше. А выпив N – ое количество рюмок водки, начинает плакать пьяными слезами, поет грустную песню: «Эх ты, жизнь забубённая! Пропадай моя голова! Нет ничего впереди; никто не любит; последний я, лишний человек!». Всегда находятся подпевалы и начинают вместе, хором, друг друга подзуживать по части пессимизма. Дальше-больше, от одного момента до другого, вплоть до мысли: не лучше ли покончить горькую, неудачную жизнь в петле? Водка и здесь ломает сдерживающие центры и направляет молодое существо, которое зачастую не умеет одуматься, которое слишком скоропалительно в своих решениях, к такому иногда печальному концу.

Но одна ли водка в этом виновата или виновата сама молодежь? Не только водка одна в этом виновата и не только молодежь, а причина общая – обстоятельства переходного периода, исторический момент. В этом нужно разобраться.

Борьба с упадочными настроениями молодежи

Хулиганство, доходящее до преступления, разрушения, вплоть до убийства, существует во всех странах: Франции, Англии, Америке – где угодно. Чем это там объясняется? Тем, что занятия для молодежи серы, тусклы, молодежь не удовлетворяют. Их создает буржуазный строй, иногда навеки закрепляя такое положение молодежи. Буржуазный строй, по самому существу своему, обрекает десятки людей на роль лишних, выброшенных из жизни, поэтому в буржуазных странах хулиганский протест часто даже симпатичен – он, в зависимости от условий, переходит иногда в анархизм. А когда пролетариат подымает красное знамя, некоторые хулиганы примыкают к нему, потому что они недовольны строем, обижены им. Они – активные натуры, они безобразничают, пока нет революции, а когда есть революция, то поток безобразничающих вливается в революционную массу, частью перерабатывается ею, ассимилируется, а частью разлагает ее, борется с ней. Это – судьба активных. А тем, которые слабы, которых жизнь переехала поперек, что же им остается, как не выразить протест тем, что они или плачут, или себя убивают? В странах буржуазных это объяснимо.

А у нас в нашей жизни допустимо ли это? Конечно, мы прямо и сразу можем сказать: нет, не допустимо. Но почему же, несмотря на то, что власть буржуазии свергнута, такие явления наблюдаются в последнее время и в нашем Союзе? В каком смысле говорю я, что это недопустимо в нашей стране? Да в том смысле, что у нас эти недостатки – безработица и то, что у нас многие заняты постылой им работой, – это временное явление. Самый принцип буржуазный есть принцип неравенства, принцип эксплоатации. А у нас жизнь постепенно устраивается, она идет к тому, чтобы уничтожить всякое неравенство, чтобы планомерно организовать хозяйство, чтобы всякому дать светлый труд и его долю радости.

Но почему же тогда у нас могут быть такие явления? Потому, что этот путь к разрешению противоречий в общественной жизни еще не осознан многими элементами и рабочей, и крестьянской молодежи; даже не вполне осознан он комсомолом.

 

Когда мы переживали эпоху военного коммунизма, хулиганство исчезло, как в Ленинграде исчезают лужи во время наводнения. Какие уж тут лужи, когда залило вторые этажи! Когда вся нация устремилась к разрушению, молодежь была захвачена такими чувствами: разрушай, мсти, грабь награбленное. Рядом с самыми сознательными и передовыми в революцию втянулись и такие элементы, какие описал Блок в своей поэме «Двенадцать». Трудно переносить голодовку на фронтах под шрапнелями, – но вот еще одно усилие, вот возьмешь этот вал и перед тобой будет стлаться ровная дорога к счастью. Еще один удар плечом, хотя оно у тебя в крови, и рана так глубока, что кости видны, но еще один удар – и ворота распахнутся, и ты очутишься в социалистическом раю. Вот как ощущали тогда события.

Перешли этот вал, распахнулись ворота и мы получили гигантское право строить социализм, но не получили выстроенного социализма. Надо его еще строить. Мы получили разоренную землю, политую кровью, и на ней надо строить наше счастье. А строить не то, что разрушать. Тот молодой человек, который говорил: дайте мне винтовку, я всех врагов сразу перестреляю, на предложение: а не угодно ли вам пойти на завод и заняться машиностроением, отвечал: я не учился этому; стрелять я могу, а машину смонтировать не могу. Колоссальное количество наших сограждан, в том числе молодых сограждан, не обучено строительству, и мы вынуждены поэтому давать им скучную, черную работу или привлекать их к тяжелой учебе в страшно трудных условиях. Это-то их и разочаровывает.

Мало того, мы им сказали: нужна новая экономическая политика. А это значит – призвать буржуазию в ту брешь, которую мы не можем заполнить сами. Мы не можем сразу организовать госторговлю, надо призвать частных торговцев. Мы не можем пустить сразу все мелкие и средние фабрики, надо сдать их в аренду.

Для чего этот частный торговец возьмется за работу? Для того, чтобы нажиться. А раз он имеет прибыль, то он хочет эту прибыль тратить соответственно своим вкусам и потребностям и, стало быть, надо иметь предметы комфорта, предметы роскоши – иначе нэпман этим делом и заниматься не станет. В то же время, нашей коммунистической молодежи, которая проливала кровь за революцию, мы не можем еще дать более или менее удовлетворительную жизнь. Ей приходится ждать.

Спецы. Спецы нам нужны до крайности. Спецу, как сказал Владимир Ильич, нужно создать товарищескую атмосферу для его работы и оплачивать его так, как оплачивает буржуазия, чтобы он был доволен своим положением. Надо его прикормить, надо его приручить, надо для него завести условия более или менее комфортабельной жизни, а то он уедет в Англию, не захочет с нами возиться. А нашему собственному коммунисту, который кровь проливал, мы этого не можем дать. И он говорит: вы спецу мирволите, а мы за что кровь проливали? Он разочаровывается. Отсюда у него досада. Активная, но неорганизованная натура с помощью водки приходит к озорству. У пассивного, с помощью водки, это переходит в пьяный плач, в уныние.

Замечательным показателем того, как, попав в эту расщелину, в это трудное положение, наша молодежь в бытовом отношении не справлялась со своей задачей, является так называемая «есенинщина». Кто такой Есенин? Талантливый писатель, крестьянский поэт, вся судьба его – как на ладони – ясна социологически так, что ее можно вобрать в пару формул. А результат его жизин и смерти оказался неожиданным, свидетельствующим об известных болезнях некоторой части нашей молодежи.

Вспомним биографию Есенина. Крестьянский парень (не вполне, конечно, крестьянский. Когда он приехал в безрукавке и в розовой рубахе, это был маскарад: Есенин кончил учительский семинарий и был крестьянским интеллигентом), попал он сюда во времена Распутина, когда крестьянский запах и при дворе был приятен. Есенин был знаком с Распутиным и со двором, его туда приглашали. И писал он со всей свежестью своего таланта крестьянские песнопения, отдающие ладаном, с церковным устремлением. Это – первый Есенин, искренний, но подпорченный, подпорченный церковью и т. п.

Когда он приехал в город, его начали на руках носить – вот, мол, что нам подарила деревня. Что он усмотрел в городе? Увидал он труд в городе, науку, увидал он город революции? Нет. Он увидал кабацкий город. Его подхватила интеллигенция футуро-имажинистская, кабацкая богема уцепилась за него, сделала из него вывеску и в то же время научила его нюхать кокаин, пить водку, развратничать.

Пришла революция. Первое время революции принесло с собой какой-то колоссальный гром. Есенин почувствовал, что где-то что-то сыплется – стекла, камни, железо. Почему? Чорт его знает, почему. Но кабак остался, хоть и покривился, в кабаке остался Есенин. Здесь начался третий период, когда он задумался прежде всего потому, что гром революции ударил ему в уши. Во-вторых, ему стало страшно перед кокаином, водкой, развратом, которые пожирали его тело, душу и талант. Он рванулся тогда к новой жизни, к революции; и в одном замечательном стихотворении он пишет: «Хотел бы я, задрав штаны, бежать за комсомолом». Вот чего он хотел тогда. Бросить все и бежать за комсомолом, чтобы спастись. Он обращался ко всем нам, и ко мне в том числе, и просил: спасите – я в этом хулиганстве, в этом надрыве нервов, которые жаждут кокаина, погибаю. Протяните мне руку!

Рейтинг@Mail.ru