Анатолий Кузьмич Матюхин
Книга памяти. Воспоминания солдата
ДНЕПР
Дождь, грязище, разбитая дорога. Мокрые, усталые, еле-еле плетемся. Всем миром помогаем вытаскивать постоянно попадающие в глубокие, наполненные грязевой жижей, колдобины пушки, телеги с боеприпасами и другим снаряжением. В ночь на 29 сентября подошли к Днепру. Темень непроглядная. Остановились. Наш взвод управления подошел к стожку сена. Я с двумя солдатами залезли в стог, зарылись в сено. Снизу донесся какой-то разговор на повышенных тонах. Прислушиваемся: голос нашего командира взвода старшего лейтенанта Хрупанова И.И. Не любили его. Солдафон, служака в худшем понимании этого слова (ему тогда было лет 30), на солдат смотрел, как в полном смысле на «карандашей», так с целью маскировки в телефонных разговорах на передовой называли солдат-пехотинцев: карандаши пошли, подбросьте нам карандашей и т.д., словно немцы и в самом деле дураки, что не понимают, о чем речь. Нашим тоже понимали, что они понимали, но уже вошло в привычку так же, как о снарядах «огурчики» и др. Оказывается, под этим стожком расположились связисты армейской связи. Здесь была у них то ли промежуточная станция, то ли остановились, чтобы тянуть линию дальше, через Днепр. Старшим у них был старшина, он протестовал против того, чтобы возле точки связи располагался кто бы то ни было. Вообще-то он был прав. Вдруг раздался выстрел из пистолета. Мы сползли вниз. Старшина лежал возле стога, Хрупанов прятал пистолет в кобуру. Там были бойцы нашего взвода, они слышали весь разговор: но они и в мыслях не могли допустить, что такоеможет сделать человек, даже такой, как Хрупанов. Поведали те, кто был рядом: Хрупанов не грозил, не просил, он хладнокровно достал пистолет, отвернул борт наброшенной на плечи старшины шинели и выстрелил прямо в сердце. Скотина! И сейчас не могу вспоминать этого без содрогания, отвращения к этой гадине, а тогда даже мысль была пристрелить его здесь же…но… если бы это было хотя бы в бою… убил ни за что, ни про что хорошего человека, бойца, награжденного правительственными наградами. Хрупанова взяли, велось следствие, но он якобы «выкрутился». Так как через шесть дней после описываемых событий был ранен.
На участке правого берега Днепра, против которого мы вышли, зацепились уже пехотинцы 60-й Армии, в составе которой действовал и наш артполк. Через Днепр саперы соорудили понтонную переправу. Днем по ней беспрерывно вела огонь артиллерия противника, бомбила авиация. Мы переправлялись, как я уже сказал, темной, осенней, дождливой ночью В двух шагах ничего не видать, ориентировались по тихим приглушенным окликам. Через Днепр тихо, без шума, с командами вполголоса переправлялись части. В двухстах-трехстах метрах от переправы рассредоточились подразделения, ожидающие своей очереди. Изредка на противоположном берегу поднимались осветительные ракеты, время от времени, не часто, возле переправы слышны были разрывы снарядов – вести прицельный огонь у немцев возможности не было. Поздней ночью переправились и мы – пушки и наш взвод управления. Помню: низкий песчаный берег, в начале –голый, а дальше – поросший тальником, молодым невысоким сосняком. Километрах в пяти от берега в таком же сосняке заняли огневые позиции. Пушкари рыли окопы для пушек, устраивали свои позиции; мы, связисты и артразведчики тоже копали ровики-щели, землянку для связистов. Разведчики и часть связистов сразу же направились на передовую оборудовать наблюдательный пункт (НП).
Разведчики взяли свои стереотрубы, мы, связисты, навесили по две катушки на плечи, третья – в руках и потянули телефонную линию. До передовой от огневых позиций было километра два. устроились на КП командира пехотного батальона. Когда рассвело, огляделись. Наша передовая установилась практически на открытой местности, на песчаных невысоких холмах с жухлой высохшей травой. Среди холмов виднелись островки соснового молодняка – самосева. Впереди, примерно в километре, село. Там немцы. День начался атакой противника. Кратковременный налет фашистской артиллерии, атака. Танков. Правда, не было. Накрыли их пушечным, минометным огнем, встретили огнем пулеметов и винтовок. Немцы залегли, а затем перебежками повернули назад. Сил у них, видно, было негусто. Но и у нас дела обстояли не лучше. Танков нет, не слыхать самолетов (очевидно, еще не перебазировались аэродромы). Очень мало снарядов для пушек и мин для минометов, установлен жесткий лимит на их расходование, надо было беречь на случай танковой атаки. Поэтому приказ «Взять село», несмотря на то, что в пехотные роты для пополнения были отосланы бойцы из тыловых подразделений: повара, ездовые, писари, ординарцы (это для очищения совести командира), ибо сколько их там в сравнении с необходимостью. Да и какая у них подготовка- выполнен не был. С горьким юмором шутили солдаты: «Приказали одному Ивану окружить и взять село». В самом деле, в ротах, взводах было в 4-5 раз меньше людей, чем положено. Но захваченный плацдарм надо было удержать. Это были бои за удержание и расширение так называемого Димерского плацдарма, который позже сыграл решающую роль в освобождении Киева. Атаки немцев сменялись нашими. Но успеха они ни нам, ни немцам не приносили.
В ночь с 4-го на 5 -е октября я дежурил на огневых позициях. Утро – без дождя, в небе высокие с разрывами облака – началось с артиллерийского обстрела немцами наших огневых позиций. Артналет был интенсивным – снаряды густо рвались в редколесье, где стояли наши пушки. Я прыгнул в ровик-щель, приник к земле. В таких случаях правило одно – лежи и не высовывайся. Попадет – что ж, такая судьба. Начнешь бегать – больше шансов не на спасение, а на «тот свет». Во время артналета погибли два человека: один не успел прыгнуть в окоп, а второй бегал искал место, где якобы безопаснее (рассказывали те, кто были рядом в окопе – сказал: «Побегу на вторую батарею, туда меньше стреляют» ). Артналет закончился. Слышу, мой напарник кричит: «Сосна! Сосна!». Я: «Елка! Елка!» но «Сосна» молчит. Порыв на линии. Вешаю катушку на правое плечо, автомат на левое, телефонный аппарат в правой руке, в левую беру провод на согнутые пальцы и – на линию. Надо спешить, артналет неспроста, немцы пойдут в атаку, а связи батарей с наблюдательными и командными пунктами нет. Выбежал из леска, уже открытая местность. Пригибаюсь, мешает шинель, съезжает вперед катушка, противно бьется о колени. Посвистывают шальные пули. Вверх мне смотреть некогда, неудобно, да и незачем. Вдруг донесся какой-то гул. Посмотрел – со стороны передовой на значительной высоте идут самолеты – штук 8, Юнкерсы- 88. Иду дальше, наблюдаю за ними. Вдруг под ними что-то рассыпалось. «Вот гады, еще и листовки бросают» – подумал я. Действительно. Очень похоже было на белые листочки. Только это подумал и услышал противный нарастающий, но не сильный свист. Сразу же «стукнуло» – противопехотные мины! Я однажды уже под ними был. Это случилось на левом берегу Днепра. Наши пушки разместились в неглубоком овраге, до передовой километра три. Между передовой и огневыми позициями, ближе к передовой – картофельное поле. С одним пушкарем мы отправились нарыть картофеля. У меня этот пушкарь и сейчас перед глазами: невысокий, в шинели и пилотке, на спине полупустой солдатский вещмешок, к нему же привязан солдатский котелок. Только начали копать – откуда ни возьмись «Юнкерсы», сыпанули противопехотные мины. Ими наполняются большие сигарообразные контейнеры, которые подвешиваются под фюзеляжем самолета. Когда их сбрасывают, они раскрываются, из них высыпаются не менее (а может, и больше) сотни шарообразных мин величиной с добрый кулак. Мины рассеиваются и накрывают большую площадь, падают густо. Взрываются они при первом же соприкосновении с преградой, воронок почти на оставляют, осколки разлетаются в радиальном направлении, прочерчивая на земле смертоносные лучи. Спастись от них на ровной местности тяжело. Мы пригнулись к земле здесь же, искать каких-то углублений было некогда. Частые хлопки от взрывов мин… Закончилось… я поднялся. Мой напарник метрах в пяти – не шевелится. Подошел – он лежал как-то на боку. Увидел пробитый котелок. Осколок прошил котелок, пробил спину, и, очевидно, попал в сердце. Солдат был мертв.
…И вот теперь я снова попал под эти мины. Размышлять некогда, растянулся здесь же, втискиваясь в маленькую бороздку. И сразу же, словно град, послышались негромкие глухие взрывы, схожие чем-то на разрывы надувных воздушных шаров. Лежу, уткнувшись лицом в землю. Вдруг сильный, резкий, словно камушком, брошенным из пращи, удар в левую ногу, ниже колена. «Есть один» – равнодушно отметил для себя и лежу, вокруг еще слышны взрывы. Наконец, утихло. Вообще, это тянулось недолго – 3-4 минуты. Поднялся, посмотрел – в голенище сапога рваная пробоина, нога в сапоге в чем-то мокром, теплом – кровь. Мелькнула мысль: «Повезло. Только один. И в ногу». Позже, когда сбросил шинель, увидел еще несколько дыр в шинели, но уже, видимо, или слабые осколки, или по касательной зацепили, до тела не добрались. Поднялся на ноги. Боли не почувствовал, намерился идти по линии вперед. Выполнять задачу, но в это время увидел, что по линии, со стороны огневых позиций приближается ко мне наш связист .Его послали после артналета бомбардировщиков для подстраховки.
–Я ранен.
–Куда?
–В ногу.\
–Сам дойти сможешь?
–Попробую.
Он побежал по линии, а я направился на огневые. Сначала нога не очень тревожила, но затем с каждым новым шагом тупая, ноющая боль усиливалась, охватывая всю голень. Боль самой раны как бы не ощущалась – уже нестерпимо ныла вся кость. Я еле-еле двигался, сильно хромая. На левую ногу почти не опирался. На батарее заметили, выбежали навстречу, помогли. Сняли сапог. Вся портянка мокро-красная, штанина тоже. Штанину разрезали, рану перевязали. Прилег здесь же, на полянке, под елочками. Боль немного утихла. На батарее были еще 4 раненых. Где-то пополудни шла полуторка в тыл за снарядами. В кузов положили сено, помогли раненым в него забраться. Я лежал крайним возле правого борта. Двинулись. От тряски нога сильно болела, поднимал ее, старался держать на весу, в таком положении боль немного притуплялась. Но долго так не удержишь. Но страшнее всего было на берегу. Возле переправы собралось много разного транспорта: автомашины, подводы, какие-то военные команды. С той стороны тоже автомашины с боеприпасами, пушки, солдаты… движение одностороннее. В первую очередь пропускают сюда, на берег, где идут бои. Конечно, все это рассредоточено. Мы тоже сначала остановились вдали от переправы, в сосняке. Больше всего боялись налета авиации. В самом деле : куда денешься Ни подняться, ни побежать. Это страшнее всего – чувствовать себя беспомощным, беззащитным в момент угрозы смертельной опасности. Нам этот раз пронесло. Часа через полтора переправились на левый берег и к вечеру прибыли в село. Где размещался медсанбат. Разместили нас в избе, на полу, на душистом сене. Здесь заночевали. Нога, пока спокойно лежу, ноет, но терпимо. Если же поднимаюсь, и нога оказывается на весу – боль невыносимая, а нога словно свинцовая. Утром рану осмотрела, перевязала симпатичная, чернявая, молоденькая медсестра, еще, помню, угостила шоколадом, приветливо посмотрела, улыбнулась, сказала «красивый», спросила, откуда.
Затем меня вместе с другими ранеными снова уложили в кузов грузовой автомашины и повезли. Машину трясло, бросало на ухабах. Боль невыносимая. Ехали медленно, долго. Наконец, остановились. Водитель сказал: «Приехали». Местечко Носовка, здесь армейский госпиталь легкораненых (ГЛР).
РАНБОЛЬНОЙ.
Поместили меня в длинный палаточный барак. В нем с обеих сторон были сплошные дощатые нары. Здесь ночевали, отдыхали раненые. В этом госпитале находились только легкораненые. По сигналу «Подъем» они выходили из барака, гуляли в рощице, часть – помогали на кухне по хозяйству, на хоздворе: рубили дрова, ухаживали за лошадьми. Утром я остался на нарах один – передвигаться я не мог. Заглянула медсестра.
–Почему не идешь завтракать?
–Какой там черт «идешь»? Я на ногу ступить не могу!
Завтрак принесли. Затем пришел какой-то обслуживающий то ли недоучка-студент, то ли быстроиспеченный фельдшер, посмотрел рану:
–так у тебя же здесь касательное, кожа немного содрана и все.
Меня прорвало:
–Ах ты ж, туда твою перетуда, ты что, не видишь? Смотри (ткнул пальцем) в направлении раны. Осколок ударил в кость прямо, а где, куда он вышел? Здесь слепое осколочное ранение, а ты мне «к-а-с-а-т-е-л-ь-н-о-е»!
–Ну, хорошо, приедет рентген, тогда разберутся. (В ГРЛ своего рентгенаппарата не было). После этого меня не тревожили подъемами, пищу приносили. Через два или три дня появился передвижной рентген. Помню, меня уложили на стол лицом вверх, рентгенолог – мужчина средних лет – смотрел, коснулся пальцем раны.
–здесь больно?
–Да.
–У тебя здесь осколок 1,5х2см.
–И я ведь тому олуху говорил, что там осколок, а он мне «касательное».
–Тебя нужно оперировать. Отправят в тыл.
Через день или два меня отправляли в тыловой госпиталь. Санитарный поезд – не менее 50 «телячьих» вагонов. Все заполнены ранеными. Лежали на сене – и внизу, и на верхних нарах – кто мог забраться. Шли разговоры, что нас выгрузят, а Нежине, но за день или два до прибытия нашего эшелона ст. Нежин бомбили немцы. Рассказывали, что творилось что-то страшное. На станции стояли три эшелона: с горючим, боеприпасами, а между ними состав с ранеными. Начался пожар, рвались мины, снаряды. Раненые, кто мог, пытались уйти или уползти со станции в разных направлениях. Одних добило, другим добавило. Этими последними еще дополнили наш эшелон. Двинулись дальше. Продвигались медленно, долго стояли на станциях. Не единожды слышали завывающее гудение самолетов. Становилось до жути страшно, ведь все мы беспомощные: не спрыгнешь, не спрячешься. Перевязок не делали. В вагоне неприятный запах, в ранах – зуд. Начали самостоятельно снимать бинты – во многих ранах черви. Я развязал – у меня тоже. «Ну, это хорошо, значит, заражения нет» – успокаивали бывалые солдаты постарше. Двигались от города к городу, но нигде нас не выгружали. Наконец, 25 октября эшелон прибыл в г. Моршанск Тамбовской области. Здесь был эвакогоспиталь №3893. Эшелон уже ждали. Были повозки, машины, молоденькие медсестры с носилками, их добровольные помощники из выздоравливающих ранбольных. С чьей-то помощью взобрался на повозку, лег (сидеть не мог, нога на весу казалась налитой свинцом, с тупой, ноющей болью). Госпиталь разместился в корпусах школы. Я попал в небольшой одноэтажный корпус. Помню две смежные комнаты: большая, проходная, в ней человек 25 раненых, из нее дверь в меньшую, в ней было 6 человек, положили меня седьмого, сразу направо, у двери. Ходить я не мог, с большим трудом, превозмогая адскую боль, на двух костылях, е6ле допрыгивал до туалета. Почти все время лежал, да и все в палате были лежачие. Помню, у двоих ампутированы по одной ноге, у одного перебита плечевая кость руки. Говорил, в санбате хотели отнять руку, но он не дал, надеется, что срастется. Рядом со мной лежал казах. Лет сорока пяти, раненый в ногу. Он не ел сало, свинину, (сало нередко давали вместо масла)– отдавал мне: «Ешь, Тола». Я ему отдавал табак (курил я мало), делился сахаром. Развлечений никаких не было- не было даже радио, книг, газет. Да и светить было нечем, а зимний день короткий, вечера длинные. Ускоряли течение времени мои рассказы о прочитанных книгах. Читал я в свое время, особенно, когда учился в школе, много различной литературы, в т.ч. и приключенческой. Большинство же из тех, кто лежал со мной в палате, читали, по всему было видно, мало, и они охотно и внимательно слушали мои довольно подробные пересказы захватывающих «Дети капитана Гранта», «Капитан Немо», «Граф Монте Кристо» и много другого.
Медсестрой в нашей палате была Мария Кунавина, угловатая, не очень красивая, но симпатичная и приветливая девушка лет 18. Она делала перевязки, помогала во всем раненым. Часто, в свободные минуты, слушала мои рассказы. Да, я забыл сказать, что еще до ранения, на фронте. После освобождения Краснокутска (август 1944г.) я послал письмо маме и там же получил ответ. И радость, и печаль: мама и сестра живы, в Краснокутске, брат Владимир на фронте, брат Григорий в феврале 1943 погиб на Карельском перешейке, брат Виталий после освобождения района тоже пошел в действующую армию (в декабре 1943 он погиб неизвестно где и как). Из части сообщали, что он был ранен и отправлен в госпиталь. В другом ответе писали, что служил, но ввиду обстоятельств военного времени документы части, где он проходил службу, не сохранились. Можно разное думать: часть вела тяжелые бои, был ранен, его отправили, а часть попала в окружение, и его не успели вывезти в тыл, и погиб, как погибали тысячи, чьи имена неизвестны. Возможно, умер в эшелоне, и по причине чьего-то равнодушия не сообщили. Еще на фронте я получил письмо от Володи, от отца (он находился в Котласе, куда переехал после 8 –летнего отбытия наказания на Дальнем Востоке). Теперь, в госпитале, я регулярно обменивался письмами с Краснокутском.
Уходила неделя за неделей, рана моя затягивалась, хотя полностью не закрывалась, оставался свищ. Боль уже так не мучила, я уже мог совершать более длительные выходы сначала на двух, а затем и на одном костыле, мог уже сидеть на кровати, свесив ноги. Появилось новое развлечение – карты. Правда, настоящих карт не было, не было и чистой бумаги. Их делали из газет, из оберток «Моршанская махорка», в городке была табачная фабрика, и мы использовали обертки для писем, на них писали даже официальные документы (например, справки о ранении). Играли в подкидного и в очко. Получил солдатское жалованье -46р. Сел играть – выиграл 500 руб. Попросил Марию, она купила яиц, сало, не помню, что еще, в госпитале кормили не «ахти». Остались у меня рублей 100, сел – проиграл. Прислала сестра рублей 300, сел – почти все проиграл, больше в очко не играл. Осколок в ноге основательно обжился. Он меня уже почти не беспокоил. Месяца через три после ранения я уже мог двигаться даже без костыля. Но свищ не закрывался, выписать с открытой раной меня не могли, но и операцию не делали. Почему? Потому, что хирурги не успевали делать неотложные, срочные операции: в нашем эшелоне было много раненых, бои на Днепре в октябре, ноябре продолжались, затем началось наступление на Кировоградщине. эшелоны с ранеными прибывали, многим раненым требовались неотложные операции.
Ранбольные, которых вот-вот выпишут, составляли «команду выздоравливающих», . им выдавали какую-нибудь, видавшую виды одежонку, они помогали госпиталю по хозяйству. По-братски они одалживали свое обмундирование подобным мне, чтобы выйти в город. Ходил и я. Особого впечатления городок не оставил. Да, собственно, и рассматривать по-настоящему было некогда- прошелся несколько раз по одним и тем же улочкам.
Вот и весна. Середина марта. Однажды утром в палату впорхнула небольшого роста, ладная, кареглазая девушка с русыми косами в халате медсестры – не наша, в нашем корпусе такой не было.
–Ты Матюхин?
–Я
–собирайся, пойдем.
–Далеко?
–Не очень.
Дело солдатское, приказывает начальство – выполняй. Собрал свои нехитрые манатки, набросил халат, попрощался с палатой и зашагал за своей симпатичной проводницей. Прошли двор, вошли в вестибюль большого трехэтажного корпуса. Направо коридором прошли в палату.
– Вот твое место – указала н6а свободную кровать.
Палата небольшая, всего 5 кроватей, высокий потолок, продолговатая, два больших окна, светлая. Сказали, что предоперационная палата. Значит, вскорости надо ждать операцию. Возможно, очередь подошла, а может быть увидели, что надежды на заживление раны без операции не сбылись. Кушать носят в палату, хотя ходил я уже почти не хромая. Перевязки делали в перевязочной, хозяйками там были медсестры. Периодически раненых осматривал врач-хирург. Нашу палату обслуживала та, которая привела меня сюда – Мария Николаевна Коновалова. Раненые называли ее «Мушка». Веселая, подвижная, приветливая – возле нее в перевязочной всегда вертелись под предлогом помощи один-два из выздоравливающих. В 1942г. она закончила 10 классов, курсы медсестер и уже больше года в госпитале.
Прошла неделя, может, чуть больше. Как всегда, утром медсестра и санитарки принесли завтрак. Поставили на тумбочки всем, а мне не несут. Мария что-то не та, в мою сторону и не смотрит.
–Марийка, а мне почему завтрак не несешь?
–Не заработал, – буркнула, где вчера был? У той кикиморы? и убежала
Какой там у “кикиморы”! С ребятами, которые уезжали в часть “втихаря” выпили понемногу какой-то дряни – денатурат что-ли – синеватая с резким запахом жгучая жидкость.
Я вообще не увлекался водкой, даже на фронте, на Северо-Западном, где нам давали по 100 гр. “наркомовских”, свою пайку в большинстве случаев отдавал более охочим. Поэтому теперь и в голове, в животе было противно.
Закончился завтрак, снова вбежала Мушка и ко мне:
–Давай ногу! – присела на кровати, поставила мыльницу, помазок, в руке бритва. Схватила ногу, положила себе на колени и молча принялась обрабатывать рану. Понял: готовили к операции. Наконец, и она подтвердила; буркнув:
– После обеда на операцию, – и убежала.
В голове шумело, в животе “варакудило” – противно. Как-то будет под наркозом.
Где-то часа в три вошла Марка и уже как-то приглушенно, сочувственно, и, мне показалось, даже нежно сказала:
–Пошли, – помогла встать и повела коридором, затем по ступенькам на второй этаж. Со мной пошли еще два “ходячих”, охотники “держать”. Дело в том, что операции делали тогда, как правило, под общим наркозом. И, рассказывали, попадались оперируемые, которые на какой-то определенной стадии действия наркоза проявляют буйство, агрессивность: пытаются сорваться с операционного стола, непроизвольно размахивают руками, брыкаются ногами, становятся похожими на буйнопомешанных. Девушки-медсестры ничего с такими сделать не могли, поэтому и шли двое-трое ребят, присутствовали в операционной и, в случае необходимости, придерживали такого “буйного” до успокоения.
Положили и меня на стол, привязали руки, ноги, подвернули на левой ноге холщину подштаников (я был в нательном белье). На лицо положили марлевую повязку, и, не знаю, очевидно, капнули хлороформ или что-то иное – в нос только нечто густое, слезкое, удушливое…
–«Считай», —кто-то сказал. Я не считал. После нескольких вдыханий мне стало легко, тело вовсе не чувствовал, словно оно невесомое парит в пространстве. Я что-то рассказывал о том, как мне хорошо, как я, словно птица, рею в поднебесье…
Затем мне надоело, я рывком поднялся на столе.
–Почему до сих пор не делаете операцию? – и осекся, взглянув на ногу. Хотя в голове был туман, понял, что все уже сделано. Нога покоилась на столе, забинтованная белоснежным бинтом. Ребята приставили к столу носилки, помогли передвинуться на них и понесли. Уже у двери услышала голос хирурга:
–Вот, посмотри, какое железо было у тебя в ноге, – показал осколок, я как-то безразлично взглянул – был еще в полупомрачнении.
Через некоторое время мне в палату принесли 100 гр водки, что-то поесть. Выпил, неохотно, уснул. Спал до утра. Опьянение прошло, чувствовал себя нормально. Ребята рассказали об операции. Вел себя спокойно, разговаривал, девчата спрашивал, где и с кем был, кто нравится – и я все рассказал. Я этого не помнил. Оказывается, при наркозе бывает такой момент, когда ты сам ничего не чувствуешь, не помнишь, а на все вопросы отвечаешь, притом – правильно. Рассказали, как хирург долотом выдолбил осколок, кость вокруг почернела (еще бы! – осколок “просидел” в кости почти шесть месяцев).
После операции рана быстро заживала. Чаще выходил во двор: уже пригревало весеннее солнце. Пошел сфотографировался – маленькая такая фотография, послал домой.
–«Скоро выпишут», —сказала Мушка во время одной из перевязок. Я это и сам видел. Прошло еще несколько дней. Швы сняли, рана закрылась.
Точно не помню, но где-то в 20х числах апреля 1944 г. меня выписали.
Прощай, Моршанск, прощай, госпиталь!