Анна Малышева
Потерявшая сердце
Глебушка тем временем незаметно сомкнул веки, свернулся калачиком и подложил под щеку ладошку. «Может быть, все еще и образуется, – думала Евлампия, глядя на умильно детскую позу этого так рано повзрослевшего ребенка. – Даст Бог, малыш опять поправится…»
Она взяла со стола свечу и направилась в комнату старшего брата. Борисушка в конце концов успокоился и даже принялся дописывать пьесу, начатую в Липецке, но уснул прямо за столом с пером в руке. Евлампия раздела сочинителя и уложила в постель. Уходя, она накрыла темным платком клетку с попугаем. Мефоша имел обыкновение будить мальчика на рассвете, методично выкрикивая весь свой запас ругательных французских слов, которых знал не меньше, чем иной наполеоновский капрал.
В своей комнате, прочитав вечернюю молитву и готовясь ко сну, Евлампия продолжала думать о внуках.
Она удивлялась сильному, упрямому характеру Глеба. Такой человек пройдет сквозь огонь и воду, вот только придется ему в жизни не сладко. Одолжить бы Глебушке толику мягкости и доброты у Бориса, а то нелюдимость закроет для него многие двери и сердца. Куда ему тогда податься? В монахи? Не хотела бы она такой доли для Глеба… Евлампия вспомнила, как однажды в молодые годы едва не переступила порог монастыря. Она тогда целую неделю провела в дороге, перебираясь от одних родственников к другим, неся крест вечной приживалки. Шла пешком из Владимира в Хотьков, сбила ноги до крови. Съестные припасы давно закончились, просить подаяние было совестно, и карлица питалась лесными ягодами да грибами, в которых понимала толк. Слава богу, уже пошли еловые мокрухи, жирные и вкусные в отличие от сыроежек. Обычно она устраивалась на обочине дороги, чистила грибы ножиком, круто посыпала их солью и ела сырыми. Проходившие мимо крестьяне, очевидно, принимали ее за ведьму. При виде карлицы, с хрустом уплетавшей пестрые сиренево-желтые грибы, которые в округе никто не собирал, мужики и бабы крестились, и трижды сплевывали через левое плечо. На девятый день пути Евлампия издали заприметила голубые купола старинного женского монастыря, известного своим строгим уставом еще со времен Бориса Годунова. Уставшая, изможденная, она твердо решила поступить в святую обитель послушницей. Одна из сестер во Христе как раз пасла под монастырскими башнями гусей, и Евлампия направилась к ней.
Монашка в это время сражалась со строптивым своенравным вожаком. Гусак был не на шутку зол, он вытягивал длинную шею, расправлял мощные крылья, шипел на свою обидчицу и готов был ринуться в бой. Та же, по всей видимости, хорошо изучив характер гусака, запаслась палкой и размахивала ею, словно саблей. Евлампия, с детства любившая птиц и зверей, не могла не вмешаться в эту дуэль. Она приказала испуганной монашке не двигаться, а сама, присев на корточки, запела нежным приятным голосом: «Ах ты, голубчик! Ах ты, гусенька мой золотой! Да каков же ты красавец, каков молодец! Зачем же так серчать, родненький? Иди ко мне, гусенька, я тебя приголублю, хлебушка дам, кваском напою…» На счет угощения карлица прилгнула, у нее не только хлеба не было, но и соли оставалась последняя щепотка. Однако гусак ей поверил. Выругав напоследок монашку, сложив на спине крылья, он вразвалочку, не теряя достоинства, пошел к Евлампии. Словно привороженный, гусь положил ей голову на колени и заурчал совсем по-кошачьи, когда та принялась его гладить да щекотать меж глаз.
– Всякой твари ласковое слово приятно, – вдруг раздался у Евлампии за спиной хрипловатый голос.
Она и не заметила, как на дороге остановились две необычные кибитки, запряженные редкими в этих краях животными – ишаками. Говоривший оказался примерно одного с нею роста. Это был сутулый мужичок с черной, как смоль, бородой, смуглым лицом и копной кучерявых волос. В его зеленых глазах сверкали озорство и цыганская удаль. Евлампия и приняла поначалу незнакомца за цыгана, а необычные кибитки с разноцветными шатрами – за табор. На самом деле это был бродячий цирк лилипутов, а рядом с нею стоял его директор, бессарабский еврей Яков Цейц. Внимание директора приковала комичная сцена у монастырских ворот. Он приказал кибиткам остановиться, и циркачи с интересом наблюдали, как маленькая карлица укрощает взбесившегося гуся. «Это ж готовый цирковой номер!» – воскликнул Яков Цейц и, спрыгнув на землю, направился к Евлампии.
– Если барышня притомилась, мы можем барышню подвезти… – предложил мужичок с ноготок, указывая на кибитки. Он смотрел на нее по-родственному ласково, будто знал Евлампию давно, с самого детства.
«А впрямь, лучше к цыганам, чем в монастырь», – подумала тогда карлица и приняла приглашение, несмотря на то что кибитки ехали в обратную сторону, на Макарьевскую ярмарку в Нижний Новгород.
Два года она выступала в цирке, веселя людей своим удивительным даром подражания голосам детей и животных. В афишах ее называли Евой Кир, урезав настоящие имя и фамилию – Евлампия Кирсанова. Яков Цейц, или просто Янкеле, как звали его в труппе, несколько раз предлагал юной артистке заняться дрессурой, но она отказывалась, полагая, что любая дрессировка не обходится без насилия над животными, а это грех. Насчет того, что грех, а что нет, у нее с Янкеле частенько разгорались жаркие споры. По его религии считалось грехом есть свинину, раков, рыбу с нераздвоенным хвостом, мешать мясное с молочным… «Ишь, разборчивый какой! А мучить несчастных зверушек плеткой и огнем, по-твоему, можно?!» – кричала разгневанная Ева Кир. Однако Цейцу, как никому на свете, удавалось успокоить вспыльчивую девушку. Он был человеком добрым и набожным, молился два раза в день. Где бы ни застал его рассвет и закат солнца, Яков надевал талескотн, филактерии, покрывал голову талесом и, встав на колени лицом на восток, начинал что-то гнусавить, раскачиваться и бить себя кулаком в грудь. Обычно Евлампия вставала рядом, крестилась и читала «Отче наш», не видя в этом никакого противоречия. Цейц также, казалось, его не замечал.
Исколесив всю Европу от Нижнего Новгорода до Атлантического океана и вернувшись опять во Владимир, Ева Кир приняла тяжелое для себя решение навсегда покинуть труппу. Дальше так продолжаться не могло. Они слишком любили друг друга, чтобы оставаться вместе. Евлампия прекрасно понимала, что никогда и никого уже не полюбит так, как любила Янкеле, но религии его принять не могла, хотя и привыкла молиться рядом с ним.
С тех пор минуло двадцать лет. Мало кто догадывался, что шутихе князя Белозерского, пятиюродной бабушке Бориса и Глеба, нет еще и сорока. По ее детскому личику невозможно было определить возраст, а одевалась она всегда, как старуха. Цирк лилипутов под руководством Якова Цейца каждое лето приезжал в Россию, и они непременно виделись и не могли наговориться, надышаться друг другом. Вот только в прошлом, двенадцатом году, Янкеле не приезжал из-за войны. И неизвестно, приедет ли он в погорелую Москву.
Евлампия долго не могла уснуть, ворочаясь с боку на бок. Ей не давала покоя страшная мысль. А что, если она больше никогда не увидит маленького бессарабского еврея с добрыми зелеными глазами? Он сказал ей однажды: «Мы будем сильно страдать и никогда не забудем друг друга. Мы будем жить единственной надеждой еще раз увидеться…» Все эти годы она и жила надеждой увидеть его еще раз, а потом снова ждала. Думала, что так будет всегда, но жизнь диктует свои правила.
Она уснула под утро с молитвой на устах.
Разбудил ее голос Архипа.
– Евлампиюшка, просыпайся! Вставай, родная! – возбужденно хрипел старый слуга. – И айда к нам! Глянь, что у нас делается!
– Что случилось? Что с Глебом? – вскочила она как ошпаренная и, накинув на плечи шаль, побежала в детские апартаменты.
То, что она услышала, приближаясь к комнате Глеба, повергло ее в изумление. Вечно мрачный, необщительный Глебушка хохотал так звонко, что наверняка перебудил весь дом. В первый миг ее страшно напугал этот необузданный смех, но как только она заглянула в приоткрытую дверь, все разъяснилось. Глеб, как турецкий султан, восседал на подушках, а на постели, у него в ногах, сидел Борисушка. В руках он сжимал исчерканную рукопись, в которой Евлампия сразу опознала неоконченную пьесу.
– Ты, братец, верно, чего-то не понимаешь! – возмущался Борисушка. – Что ты нашел здесь смешного? Вот послушай еще раз…
Борис был крайне смущен реакцией слушателя. Набрав в легкие воздуха, как настоящий артист перед трудной мизансценой, он изобразил страдание на своем кукольном личике и продекламировал почти басом, придав голосу трагическую хрипоту:
Почто я льщусь твои столь хладны видеть взоры?
Почто тебе одной, суровая, пою?
Прервать ли мне стихи? Сложить ли песни новы?
Сложу…
Глебушка, не дослушав до конца, свалился под кровать и забился в конвульсиях от нового приступа смеха. Евлампия, стоя за дверью, закрыла обеими руками рот, чтобы не прыснуть и не выдать своего присутствия. Старый Архип за ее спиной хохотал беззвучно, обнажив беззубые десны.
– Ну, право же, братец, я не думал, что ты еще так мал, чтобы не понимать трагедии! – в отчаянии всплеснул руками Борисушка.
– А я, братец, не думал, что умею так долго смеяться, – вылезая из-под кровати, задыхаясь, сказал Глеб.
«Он говорит! Опять говорит!» – ликовала за дверью Евлампия. Долее она не могла удержаться и, вбежав в комнату, обняла внуков.
– Ах вы, мои касатики, голубочки сизокрылые! Оба здоровы нынче, а давеча-то как напугали меня!
Глеб отстранился от няньки, Борисушка же, обиженно выпятив нижнюю губу, бросился к ней на шею и принялся жаловаться:
– Евлампиюшка, Глеб не понимает моей трагедии, смеется…
– Не надо сердиться на брата, – погладила его по голове шутиха и крепче прижала к себе, – ведь Глебушка твой первый слушатель. Если ему смешно, знать, трагедия не шибко удалась. А не попробовать ли тебе, Борисушка, написать комедию? Так часто бывает – то, что кажется печальным, на самом деле смешно, и, наоборот, смех часто кончается горькими слезами…
Она бы говорила и дальше, но вдруг увидела, что Глеб в страхе съежился, сразу сделавшись меньше ростом. Карлица обернулась. В проеме двери стоял князь Илья Романович, облаченный в черный бархатный халат. Он зловеще взирал на происходящее, словно ворон, узревший вдруг беззаботно прыгающих синичек.
– Почему мне никто не желает «доброго утра»? – раздраженно обратился он к присутствующим.
– Доброе утро, папенька, – первым отозвался Борис. Ровными шажками заводной куклы он подошел к отцу и поцеловал ему руку.
– Доброе утро, батюшка, – как всегда по-старинке, приветствовала его шутиха. При этом она не двинулась с места, и в голосе ее прозвучали холодные и даже пренебрежительные нотки.
Старый Архип хлопнулся перед барином на колени и плаксиво заныл:
– Прости, батюшка, за вчерашнее! Не ожидал я, что вернетесь так скоро…
– Ну-ну, встань с колен-то, – неожиданно ласково ответил князь. – Попал под горячую руку, не серчай… И ты меня прости, Борисушка, – он поцеловал в лоб старшего сына. – Отец твой бывает излишне крут… Ну, да отцу ведь можно и простить это. Ведь у него о тебе сердце болит.
Князя будто подменили. Таким добрым и разговорчивым, как в это утро, домочадцы его не видали, пожалуй, с тех пор, когда Наталья Харитоновна была еще здорова.
– И ты, Евлампия, меня не сильно ругай, – продолжал виниться князь. – Видишь, сам каюсь, публично.
– Ты, батюшка, никак, выпил натощак, с утра? – не узнавала его шутиха.
– Не пил и не собираюсь. Я только решительно желаю мира и согласия в своей семье! – заявил Илья Романович.
– К чему бы это? – недоумевала Евлампия.
Князь тем временем присел на кровать Глеба и, вынув из кармана халата большую конфету, протянул ее сыну.
– На, Глебушка, скушай, – ласково предложил он, – и больше не серчай на отца. Забудем былое, начнем все сызнова.
Глеб, однако, не торопился брать конфету из рук отца. Он по-прежнему глядел на него волком.
– Возьми, раз батюшка угощает, – подыграла князю нянька. Сердце ее в этот миг готово было выпрыгнуть из груди от счастья. Наконец-то отец подобрел к младшему сыну, нашел и для него ласковое слово.
– Ну, право, братец, не упрямься. – Борисушка подошел вплотную к брату и, подбадривая, похлопал его по плечу. – Конфекта, должно быть, вкусная. А не то я сам ее съем…
Он ловким движением выхватил из рук отца конфету и стал ее разворачивать, очевидно, желая подразнить Глеба.
– Не смей!!! – вдруг не своим голосом заорал Илья Романович. Он ударил Бориса по руке. Конфета упала на пол, и князь, вскочив на ноги, поспешно раздавил ее каблуком.
Все оцепенели. Борисушка, придя в себя, готов был уже разреветься, но отец, тяжело дыша, произнес:
– Пойдем, я дам тебе другую… Никогда не бери чужого… Я видеть этого не желаю…
Лицо его было налито кровью, в глазах стоял неподдельный ужас. Он сгреб Бориса на руки и вынес его из комнаты.
Евлампия пребывала в состоянии ступора. С ее глаз будто спала пелена, и миг прозрения был настолько тяжел, что слова застряли в горле. Осталось единственное желание – бежать из этого страшного дома куда глаза глядят.
Тем временем простодушный Архип, бурча что-то себе под нос, хотел убрать с помощью веника и совка раздавленную конфету, но Глеб закричал, подражая отцу:
– Не смей!!!
Мальчик опрометью спрыгнул с кровати, выхватил из рук слуги совок и сам соскреб с пола конфету. Понюхав ее, Глебушка усмехнулся и сказал остолбеневшей Евлампии:
– Папенька не оригинален. Это «лекарство» он мне уже давал…
Нянька выдавила хриплый звук. Глеб удовлетворенно кивнул, будто услышал именно тот ответ, которого ожидал.
Глава третья
Надежды и сомнения торговки табаком. – Несколько встреч в пути. – Раскольник в императорском парке
Сестра застала Афанасия в гостиной за шокирующим занятием. Он снимал со стены иконы, которые утром по ее приказу вывесила напоказ девка Хавронья.
– Что ты делаешь, братец? – картинно изобразила ужас Зинаида.
– Ты сама не понимаешь? Живешь, можно сказать, у царя под носом, и вдруг на тебе – развесила дедовские иконы! Нельзя быть такой распустехой, сестрица, – выговаривал ей Афанасий. – Не ровен час, прознает квартальный и отправит тебя по этапу в Сибирь. Вспомни, как родители наши утаивали веру, дедовские иконы держали под занавесками…
Зинаида не стала объяснять ему, что местный квартальный надзиратель никого не отправляет в Сибирь за иконы, а только берет взятки, и что нынче в России вольно живется всяким религиям, даже на раскольников смотрят сквозь пальцы. Она решила, что рвение брата ей на руку, и сама снесла иконы в чулан.
– Что думаешь делать дальше? – спросила она, вернувшись. – Долго хорониться у меня не сможешь, народ здешний любопытен, все выведает.
– Да, место многолюдное, – согласился он. – Вот пристрою Елену Денисовну, а потом ворочусь в леса.
– Как же ты ее пристроишь? – не могла взять в толк Зинаида.
– Ей только надо попасть к матушке-императрице, рассказать про дядюшку-злодея, а уж та сама решит, как дальше быть.
– Ну а ты тут каким боком? – усмехнулась Зинаида. – Аль при дворе мечтаешь устроиться? Места там хлебные да непыльные…
– Сам пока не знаю, – пожал плечами Афанасий, – там видно будет. На что-нибудь да сгожусь Елене Денисовне. Я спас ее от французов, спас от разбойников, спасу и от дядюшки-кровопийцы. Она мне теперь названая сестра, и помочь ей – мой первейший долг. – Он сгорбился, словно взвалил себе на спину тяжкую ношу.
– Какой такой долг, не пойму, – развела руками Зинаида.
– Тут и понимать нечего, – отрезал брат и добавил, понизив голос: – Елену Денисовну никому в обиду не дам.
– Ты не влюблен ли, Афанасий? – ехидно рассмеялась она.
– Даже думать об этом не смей! – прикрикнул он на сестру.
– Тогда я в толк не возьму, братец, зачем тебе все эти хлопоты? Или… погоди… – Зинаиду вдруг осенило. – Ты, кажется, сказал вчера, что она ждет большое наследство? Так вот где собака зарыта! Хочешь потом получить с нее кругленькую сумму, так?
Афанасий не успел ничего ответить, потому что в это время в комнату вбежала Хавронья.
– Хозяйка, – взволнованно обратилась она к Зинаиде, – госпоже наверху плохо, ее прямо выворачивает наизнанку…
Брат и сестра бросились в комнату Елены. Юная графиня полусидела на смятой постели. Она была бледна, как полотно, и, увидев вошедших, чуть слышно прошептала:
– Не знаю, что со мной творится…
– А я знаю! – вдруг воскликнул Афанасий. – Здесь такая вонь, кого угодно стошнит! Надо перевести гостью в столовую, – предложил он сестре. – А я переберусь сюда.
– Как скажешь, братец – с деланой улыбкой повиновалась Зинаида. Она решила не перечить, твердо уверовав, что Афанасий извлечет выгоду из знакомства с Еленой и поделится с ней потом частью графского наследства.
Он бережно взял девушку на руки и отнес ее в столовую, уложив на диван. Действительно, к вечеру юная графиня почувствовала себя гораздо лучше и даже поужинала с братом и сестрой. Зинаида была с нею обходительна и дружелюбна, однако вопросы, которые она ей задавала, Афанасия озадачивали.
– Сколько душ крестьян было у покойного вашего батюшки? – интересовалась лавочница, пристально разглядывая гостью.
– Точно не могу сказать, – отвечала графиня. – К подмосковной усадьбе, куда мы собирались с матушкой бежать от французов, было приписано до двухсот душ, а то и поболее. А всего, кажется, около десяти тысяч мужиков в семнадцати деревнях.
Цифра произвела на Зинаиду огромное впечатление. Она заерзала на стуле и с уважением взглянула на брата.
– Должно быть, ваши деревни приносили немалый доход? – продолжала она гнуть свою линию.
– Я никогда особо этим не интересовалась, – призналась Елена. – Знаю только, что доходы во многом зависят от управляющих имениями и от старост деревень, а также оттого, насколько хорошо родит земля в данной губернии. К примеру, отец жаловался на одного управляющего в нашем южном поместье. Там и земля была хороша, и крестьяне трудолюбивы, а вот управляющий попался вороватый, да к тому же беспричинно истязал бедняг. Батюшка хотел его прогнать, но война помешала…
– Довольно об этом, – вмешался Афанасий, увидев, что воспоминания действуют на девушку не лучшим образом. Графиня погрустнела, ее щеки снова покрыла нездоровая бледность. – Завтра я поеду в Павловск, на разведку, – сообщил он и добавил: – Засиживаться здесь нам без надобности.
– Погоди-ка, братец, – остановила его благородный порыв Зинаида. – Так дело не пойдет. Посмотри на себя в зеркало! Ты одет, как разбойник, а с такой бородищей могут расхаживать по столице разве что попы. Бороду надобно сбрить, волосы коротко остричь, и еще я постараюсь одолжить для тебя немецкое платье.
– Одолжить? Купить тогда уж? – удивился Афанасий.
– С луны ты, что ли, свалился? – рассмеялась она. – На что покупать дорогую новую одежду, когда носить ты ее будешь всего пару дней! Васильевский остров кишмя кишит немцами. У меня много знакомых среди лавочников. У них-то и раздобуду.
– Твоя сестрица очень разумно говорит, – впервые за последние сутки улыбнулась графиня. – Матушка-императрица сплошь окружена немцами, и в таком наряде тебе легче будет проникнуть во дворец. И насчет бороды – правда! В Петербурге ты станешь легкой добычей для первого встречного жандарма.
– Раз так, будь по-вашему, – развел руками Афанасий. – Брейте, стригите, хоть на лысо. Мне не привыкать.
За какой-то час Зинаида с помощью мыла, бритвы и ножниц совершила чудо, изменив внешность брата до неузнаваемости. Елена ахнула, когда перед ней предстал безбородый красавец, с сияющими небесно-голубыми глазами. Афанасий разом помолодел, будто вместе с разбойничьей гривой сбросил и бремя тяжелых воспоминаний. В первую минуту графиня даже слегка смутилась, едва узнавая в этом парне своего спасителя, и только встретив его взгляд – преданный и бесконечно добрый – успокоилась и ответила ему улыбкой.
Граф Евгений Шувалов, проехав больше половины пути, начал понимать, что денег, вырученных им за перевод зингшпиля, вряд ли хватит до Санкт-Петербурга. Хоть пристанционные трактиры, не в пример московским, были дешевы, из-за нехватки лошадей приходилось засиживаться в них подолгу. Среди путешественников преобладали господа офицеры, мелкие чиновники, а также небогатые купцы, не имевшие собственных экипажей. Все желали непременно поспеть в столицу до разлива рек.
Станционные смотрители не брезговали взятками, и если у путешественника не было при себе какой-либо важной государственной бумаги, дело решали деньги. Евгений вынужден был несколько раз прибегнуть к этому старому русскому способу, ускоряющему любое предприятие, и оттого кошель его быстро опустел. Написать же матушке о своем бедственном положении и попросить помощи он считал для себя крайне унизительным. Да и вряд ли Прасковья Игнатьевна смилостивится над непокорным сыном, посмевшим ослушаться ее приказа ехать во Владимирское поместье и вместо этого тайно сбежавшим из дома. Уж чего-чего, а ослушания она никогда ему не прощала.
На одной почтовой станции Евгений застрял на трое суток. Досуг он проводил в трактире, в компании двух офицеров, время от времени посылая Вилимку к смотрителю узнать, нет ли лошадей? Мальчишка всякий раз возвращался с понурым видом и красноречиво качал головой. Ему тоже надоело торчать в этой дыре.
– Сдается мне, господа, – обратился как-то к своим товарищам граф Евгений, разливая в кружки кислое местное пиво, – что мы не выберемся отсюда до самого лета.
Офицеры угрюмо с ним соглашались. Один из них, совсем еще юный поручик гренадерского полка, с едва пробившимися над губой усиками и наивными глазами, крепко выругался, вызвав усмешки у собутыльников. Его спутник, постарше, в чине гусарского ротмистра, завел речь о женщинах.
– Что еще нам остается, господа, в нашем незавидном положении? – цинично заметил он. – Застряли мы тут надолго, а в компании женщин время пройдет незаметно. Вот не далее как вчера я познакомился с одной весьма пикантной особой… – Он обвел взглядом трактир, ища кого-то, и вдруг встрепенулся. – Да вот она, кстати! Легка на помине! Глашка! – крикнул ротмистр статной девке с распущенными черными, как смоль, волосами. Та о чем-то развязно беседовала с трактирщиком, облокотившись на прилавок, и тут же обернулась к офицерам, заслышав свое имя. – Поди сюда! – позвал ее ротмистр.
Глафира не заставила себя долго ждать. Через миг она уже уселась на коленях у гусара и, выхватив из его рук кружку с пивом, приложилась к ней губами.
– Фи! Что за дрянь вы пьете? – поморщилась Глашка, ставя на стол кружку.
– А тебе небось хотелось бы пуншу? – с лукавой улыбкой подмигнул ей ротмистр.
– Разумеется, красавчик, – она растрепала его редкие волосы, – я ничего, кроме пунша, не пью.
– А вот приведешь к нам подружек, тогда закажем пунш. – Он покачал ее на коленях, чем вызвал у Глафиры приступ смеха.
– Постойте, ротмистр, – остановил его Евгений, – на меня не рассчитывайте.
– Разве вы не будете с нами пить, граф? – На этот раз гусар подмигнул юному поручику.
– Пить я не отказываюсь, – несколько смутился Шувалов. – Но вот… – Он все больше мешался и не знал, как выразиться, никого не обидев.
– Они брезгуют нами, – проницательно закончила за него Глашка, бросив на Евгения недобрый взгляд.
– Если бы, господа, вы были в моем положении, – Евгений упорно не смотрел в сторону девицы, – то, не сомневаюсь, тоже воздержались бы от веселья.
– В каком положении, граф? Объяснитесь, – заинтересовался юный гренадерский поручик.
– Да будет вам известно, что я предпринял это путешествие с одной лишь целью – найти свою бывшую невесту, которую не так давно от себя оттолкнул…
Шувалов начал свой длинный рассказ с пожара Москвы, с того момента, как его дворецкий Макар Силыч принял обугленное тело няньки Мещерских за труп его невесты. Офицеры слушали с большим вниманием и ни разу не перебили его, а Глафира, ерзая на коленях ротмистра, прямо-таки пожирала глазами рассказчика. Ее сознание, замутненное алкоголем, постепенно прояснялось, и когда Евгений начал описывать внешность Елены, Глашка вдруг разразилась заливистым смехом.
– Ты что, девка, спятила?! – толкнул ее в бок гусар. – Что смешного тут нашла?
– Это я так, сдуру, – оправдывалась Глафира, с трудом унимая свое веселье.
Однако Евгению этот смех не показался случайным. Его будто что-то подтолкнуло.
– Вы видели Елену? Что-то о ней знаете? – глядя ей в глаза, отрывисто спросил он.
Вместо ответа Глашка выхватила из рук ротмистра кружку и, осушив ее залпом, с грохотом поставила на стол.
– Вижу, не дождешься от вас пуншу, – хрипло вымолвила она и сползла с колен гусара.
– Эй, куда ты? – возмутился тот.
– Пойду на двор, тут дышать нечем. Может, и подружек повстречаю, вам пришлю.
Глафира заплетающейся походкой направилась к двери.
– Она что-то знает о вашей невесте, – в свою очередь, сделал вывод юный поручик. – Вам, Шувалов, надо бы ее догнать.
– И выпотрошить как следует! – добавил ротмистр, явно уязвленный тем, что не снискал благосклонности у распутной девицы.
Глафира между тем вышла из трактира. Евгений бросился вслед за ней.
Во дворе не было ни души, если не считать старой клячи, нервно прядающей ушами и шамкающей беззубым ртом. Она была впряжена в какую-то рухлядь, которую язык не поворачивался назвать каретой. Подобных сооружений на колесах Шувалов не встречал ни в Москве, ни в Петербурге. Именно оттуда, из этой рухляди, отчетливо донесся чей-то всхлип. Он подошел ближе. Вместо оконца в карете зияла черная дыра. Евгений заглянул внутрь и увидел Глафиру. Она плакала, размазывая слезы по опухшему лицу.
– Почему вас так расстроил мой рассказ? – спросил он.
Девица вздрогнула, повернулась к нему, но не произнесла ни слова.
– Вы что-то знаете о Елене Мещерской, – продолжал граф, – но не хотите говорить. С ней случилось что-то страшное? – Он произнес последнюю фразу медленно, выделяя каждое слово.
Глафира и на этот раз не удостоила его ответом.
– Почему вы молчите?! – сорвался на крик Евгений.
– Не знаю я никакой Елены Мещерской, – выдавила сквозь слезы молодая женщина. – Оставьте меня в покое!
– Вы лжете! – в гневе бросил он.
На этот раз Глафира посмотрела на графа с иронической улыбкой и сказала тихо, почти ласково:
– Послушай-ка моего совета, касатик. Коли пташка выпорхнула из клетки, не надобно ее ловить. Пускай порхает себе на воле!
И она залилась таким немелодичным смехом, что в окнах станционного трактира задребезжали стекла. Евгений растерялся. Он не знал, как трактовать слезы и смех этой распутницы, но продолжал считать, что та наверняка видела Елену и, возможно, общалась с ней.
За спиной у него раздался топот копыт. Во двор въезжала карета. Евгений обернулся и не поверил своим глазам. Из остановившейся кареты вышел молодой офицер высокого роста, с залихватски закрученными кверху усами, с непослушными, торчащими в разные стороны волосами, на которые едва налезал кивер. Его серые грустные глаза смотрели на мир строго и с недоверием.
– Рыкалов! Вот так встреча! – воскликнул Евгений, узнав в офицере боевого товарища.
– Эжен? – с некоторым сомнением произнес тот, но тут же был заключен в объятья друга. – Погоди-ка! – на миг отстранился от него Рыкалов. – Дай сперва взглянуть на тебя. А как же твои ноги?
– Как видишь, снова носят это бренное тело, – засмеялся молодой граф. – Я цел и невредим, Андрюха…
– Это похоже на чудо! – все больше удивлялся Рыкалов.
– Чудо, что мы с тобой встретились…
– А что ты здесь делаешь, кстати? – поинтересовался боевой товарищ.
– Жду лошадей. Так я, глядишь, и за месяц не доберусь до Петербурга, вот уже третьи сутки сижу в этой дыре, – развел руками Шувалов.
– А прислуги много с тобой?
– Один мальчишка, – признался Евгений, – я, брат, привык по-спартански…
– Тогда собирайся. Через полчаса выезжаем.
– Так ведь лошадей нет, а твоим нужен отдых.
– Для меня, брат, лошадей найдут, – не без гордости заявил Рыкалов. – Я везу в столицу письма государя. Так что не теряй времени…
Через час они летели в санях, запряженных четверкой покормленных молодых рысаков. Дорога к ночи обледенела, и на поворотах сани заносило так, что они едва не опрокидывались. «Ух, ты! – только и покрикивал Вилимка, устроившийся на козлах рядом с кучером. – Эк, их забирает! Аж душу вытряхивает!»
– А ведь ты оказался прав, Эжен, – выдохнул Андрей в ухо Шувалову, припомнив их спор перед взятием Вильно, – русский Бог, наверное, и вправду добр и справедлив, коль смилостивился над тобой…
Шувалов не ответил, сделал вид, что спит. Он никак не мог избавиться от наваждения. Перед глазами все стояло заплаканное лицо распутной девицы, в ушах звенел ее смех, полный ненависти и презрения… К кому?
О чем же так горько плакала Глафира Парамоновна в старой изуродованной карете своего бывшего любовника Дмитрия Савельева? Рассказ Евгения напомнил ей о собственной неудаче. Она хотела женить Савельева на богатой купеческой дочке и остаться при них экономкой. Вместо этого Дмитрий сыграл потешную свадьбу с юной московской дворяночкой-бесприданницей, невесть откуда взявшейся в здешних краях. С его стороны это была глупейшая затея. Свадьба окончательно разорила Савельева, и даже усадьба его была прибрана к рукам Фомой Ершовым, бывшим крепостным крестьянином, а ныне богатым купцом. Глафира знала обо всем, что творилось в Савельевке. Верные люди ежедневно привозили ей в Кострому вести из родной деревни. Дворяночка сбежала от Савельева на третий день, да еще увела из стойла его любимого коня Цезаря, с которым он прошел две войны. А ведь Цезарь никого близко к себе не подпускал, копытами мог зашибить насмерть. Фомка Ершов с помощью судебных приставов описал все имущество своего бывшего барина и выгнал его из собственного дома. Савельев вот уже несколько дней жил в доме отца Георгия, местного священника, которого раньше все звали не иначе как Севкой Гнедым.
Глафира боялась показываться Дмитрию на глаза, после того как украла его фамильную карету. Кроме того, она продолжала жить в доме его покойной матери, полученном ею в наследство от старого барина. «Все мы обокрали Митьку! Пустили по миру простую душу!» – говаривала она себе не раз в порыве раскаяния, выпив немалое количество пунша в станционном трактире. Потом ей становилось жаль саму себя, ведь она, с ее-то умом и внешностью, была достойна иной доли, чем таскаться по вонючим трактирам, служа кратковременной усладой для заезжих господ офицеров и мелких купчишек. Тогда она начинала рыдать, смеяться без причины, и дело кончалось истерикой.
На другое утро после встречи с Шуваловым она решилась на отчаянный шаг. От верных людей Глафира знала, что Дмитрий на днях собирается ехать в Петербург. Она помнила, что у него в столице живет богатый родственник в высоких чинах. Не медля больше ни секунды, Глафира отправилась в Савельевку. Она повинится перед бывшим любовником, вернет ему карету, и он, сжалившись, возьмет ее с собой. Втайне она мечтала устроиться в богатом столичном доме прислугой. Ну а там, коли повезет понравиться хозяину, можно завертеть им как угодно… Почему бы Дмитрию не рекомендовать ее своему родственнику, к примеру?
