Анатолий Ехалов
Поле Жильцовых. Есть ли будущее у северной деревни?

Секретов не держим

Из «Родины» не выезжают делегации.

– Поделитесь секретами высоких урожаев!

Лобытов на трибуне понижает голос:

– Честно сказать, все дело тут в говнище. Берешь его побольше, вывезешь на поле, запахиваешь. А больше говнища положишь, больше урожай вырастет. Больше зерна и соломы, лучше скотину кормим, она больше говнища дает. Больше его в землю положим, больше урожай получим, опять же лучше скотину кормим…

Вот так и живем. Вся ставка на говнище.

Не выгорело

Звонят Лобытову из обкома партии:

– Михаил Григорьевич! Тут у нас товарищи из ЦК. Не покажете ли им Ваше хозяйство, комплекс в Харычеве?

– Показать не жалко. Пусть приезжают.

– И еще одна просьба. Организуйте для них обед. У вас там столовая хорошая и комната подходящая есть.

– Отчего не покормить? Покормим, – отвечал Лобытов.– Ждем.

– Вот и прекрасно, – радуются в обкоме партии.

– Опять обкому денег жалко, – говорит Лобытов своему по-мошнику. – Хочет за наш счет гостеприимным выглядеть. Пусть едут.

Делегация скорехонько осмотрела животноводческий комплекс, и далее – в столовую. Зал для гостей готов, столы накрыты. Гости сытно отобедали и, подобревшие, стали выражать благодарность Михаилу Григорьевичу.

Лобытов раскланялся, а когда машины с начальством скрылись за поворотом, набрал номер бухгалтерии:

– Валентина! Не забудь счет в столовой взять за угощение. Там на двадцать два рубля тридцать копеек. Отошли его в обком. Пусть оплатят. А если не оплатят, то отправь в ЦК. Пусть Центральный Комитет платит. У нас колхоз, а не богадельня.

Не та справка

Лобытов не любил поездок в верха и приемов у высокого начальства. Проку в этом особого не видел.

– Вы уж нас извините, мы люди практические. Мы теорию туговато воспринимаем, – деликатно отклонял он наставления, идущие сверху.

Однако не всегда удавалось избежать посещения высоких кабинетов.

Было время, когда повсеместно начали ликвидировать колхозы и открывать на их базе совхозы. Колхозники теряли право распоряжаться заработанными деньгами и имуществом. Государство эти функции брало на себя. И вот тут Лобытов грудью встал на защиту колхозной собственности и демократии. Дошел до самых верхов, но колхоз сохранил.

Потом в присутствии большого начальства мог позволить себе этакий кураж:

– А мы колхоз. Что хотим, то и делаем. А вот возьмем и всю прибыль раздадим колхозникам. Это тысяч под сто выйдет на брата.

– Эй, Иван, – окликает он мужика, сидящего с цигаркой в тенечке. – Тебе деньги нужны?

– Нужны. А как же?

– А зачем?

– Пойду поллитру куплю.

– Ну, на поллитру и трешника хватит. Я про большие деньги говорю. Тут и запиться можно.

– Не, больших мне не надо. Солить их что ли?

– Ладно, убедил. Раздавать не станем. Купим лучше новую сушилку да комбайнов новых.

…Как-то перед очередным партийным съездом пришла правительственная телеграмма с требованием срочно прибыть на прием к заведующему отделом сельского хозяйства ЦК товарищу Капустяну. С отчетом.

Тут уж не отвертишься. И работа над отчетом прошла

полным ходом. Под руководством райкома. Под контролем обкома. Секретарь парткома колхоза Сергей Козырев со специалистами написал, наверное, полтора десятка вариантов этой справки, а руководство выдвигало все новые и новые требования. Наконец, справка легла на стол секретаря обкома по селу. Тот справку одобрил и тут же сел ее переписывать.

Наконец, Козырев с Лобытовым едут. Как положено в таких случаях – в спальном вагоне. На вокзале встречает их машина ЦК и везет в гостиницу «Россия», в двухместный номер из трех комнат.

Полчаса спустя – телефонный звонок: «Пропуска заказаны. Прибыть в такой-то кабинет.» Далее Лобытов с Козыревым попадают в строгие руки инструкторов. Все справки проверены, замечания сделаны, недостатки устранены, бумаги перепечатаны, инструкции выданы: как вести себя в высоком кабинете, что говорить и о чем умолчать, как отвечать и когда отвечать не положено…

Спустя время ведут их на нужный этаж к нужному кабинету, отворяется дверь, и из-за стола, протягивая руки, подымается скромный, улыбающийся, с ленинским прищуром глаз человек, радушно приветствует гостей, усаживает, угощает чаем с сушками.

Спросив про погоду и виды на урожай, достает скромный человек папку с золотым тиснением, открывает ее и с карандашиком в руках пробегает сводки по надоям и привесам. И чем дальше он читает их, тем мрачнее и суровее становится.

– Это как же так понимать? – спрашивает он строго гостей.-

Да как можно мириться с такими результатами работы? Это разве рост? Это разве показатели?

Лобытов сидит спокойно, не возражает. Не велено. А Козырев и вовсе парнишка, только-только с комсомола. Ругают – значит так заведено тут. Если и самых лучших чистят, если даже и такие достижения их не устраивают, значит требования высокие.

А Капустян и вовсе расходится:

– Видимо, верно сказано: кто рожден тяжеловозом, скакуном никогда не станет. Видимо, зря мы тебя, Михаил Григорьевич, на вторую Звезду тащим.

Лобытов покраснел, а молчит. Не велено возражать. Да и что возразишь?

…Вечером добрались до гостиницы. Накупили карамели в подарок родным, сели перекусить в буфете перед отъездом.

Молодому старого спрашивать неудобно. Первый раз в жизни видел он, чтобы вот так его шефа чистили. Но Лобытов сам заговорил, усмехаясь:

– Ты, Сережа, не заметил, что справку-то он читал не нашу? Чья-то другая справка ему попала. Видать, инструкторы в запале перепутали. Я уж его поправлять не стал. Рожденный скакуном, не может быть тяжеловозом.

Тайная вечеря

Звонок из ЦК:

– Поздравляем, Михаил Григорьевич! Только что Политбюро приняло решение о награждении Вас второй медалью «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда. После обеда будет заседание Верхового Совета, на котором должны это решение подтвердить. Ждите по радио правительственных сообщений.

Михаил Григорьевич положил трубку, и слезы потекли по его лицу. Мог ли когда-то деревенский голодный парнишка помечтать, что достигнет таких вершин!

Но предаваться воспоминаниям было некогда. Плотно пошли звонки с поздравлениями. А за его спиной уже вовсю шла

подготовка к приему вышестоящего областного начальства.

Принять – дело нехитрое. Но вот беда: как быть со спиртным, которому объявлена беспощадная война? Будь ты самым первым в обкоме, но если молва донесет, что первый подымал стакан, не поздоровится и ему.

Приняли все меры предосторожности. Отпустили работников конторы по домам. В дверях поставили охрану из самых надежных и проверенных дружинников. Из руководящего состава остались самые приближенные. А водки, вина, как на грех, нет в магазине. Нашли бутылку шампанского на квартире завмага, пошли собственные запасы трясти. Еле-еле наскребли на застолье.

Часа в четыре летит кавалькада черных машин. Все первые лица области во главе с первым секретарем В. А. Купцовым. И Дрыгин, уже пенсионер, с ними.

Накрыли столы. Подняли бокалы. С великой осторожностью чокнулись, чтобы на улице было не слыхать.

Вместо банкета тайная вечеря получилась.

Каждое ведро – на учете

Одно время было модным лечиться овсом. Логика прямая: лошади овес едят и вон какие здоровые живут. Жена одного корреспондента центральной газеты тоже решила попробовать овсяной диеты. Посылает мужа в деревню за этим натуральным продуктом. Тот до «Родины» доехал, в контору пришел, а вот к самому Лобытову обратиться постеснялся: стоит ли за такой мелочью тревожить председателя крупнейшего хозяйства.

Пошел по низам. Так и так, говорит.

– Сделаем, какой разговор, – отвечают в низах.– Вот только к Михаилу Григорьевичу за дозволеньем сходим.

И верно, пошли к Лобытову.

– Корреспондент, – говорят, – овса просит. Дадим, или как?

– Отчего не дать хорошему человеку? Пусть выпишет в бухгалтерии, оплатит. Квитки возьмет и на склад едет получать, – соглашается Лобытов.

Выписал корреспондент бумаги, оплатил, поехал на склад.

Птицы под крышей парят, как в поднебесье. Сусеки забиты под самые стропила.

Кладовщица бумаги приняла, отвесила корреспонденту полпуда овса, а вот куда его высыпать, не нашла: у корреспондента тары не оказалось.

– Ладно, – говорит, – возьмите наше цинковое ведро. Только с возвратом.

Уехал корреспондент с овсом поправлять здоровье. А, наверное, год спустя присваивают Лобытову вторую Звезду Героя. В колхозе по этому поводу – митинг. Все начальство, все видные сколько-нибудь деятели, вся пресса и телерадио в «Родину» катят. Едет и наш знакомый.

Вокруг Лобытова столпотворение чинов и авторитетов. Еле очереди дождался:

– От имени и по поручению разрешите Вам, Михаил Григорьевич…

– Погоди, погоди, – остановил его Лобытов.– Скажи лучше: ты мне ведро цинковое привез?

Отдыхаю на работе

Михаил Григорьевич был уже в преклонных годах. Присылают ему на выучку группу слушателей высшей партийной школы.

Мужики – кровь с молоком. Пожалели Лобытова: такое хозяйство вести – не башкой трясти.

– А чего мне уставать? – отвечал спокойно Лобытов. – Я на работе отдыхаю. Приду, посижу – и домой. У меня специалисты работают. А я так, руковожу…

На выходные стал собираться на охоту. Стажировщики приступились: возьми да возьми. Потом и сами были не рады, так загонял их старик по лесу, что еле ноги приволокли.

– Ничего, – говорит, – на работе отдохнете. Главное там процесс запустить, а потом все само собой пойдет.

Два Лобытова

По закону дважды Героям Социалистического Труда на родине устанавливали бюст.

Вылепили и Михаила Григорьевича, отлили в бронзе, водрузили на гранитный постамент у колхозной конторы.

Не любо было такое соседство председателю. Выглянет в окно:

– И чего этого идола тут взгромоздили! Эстолько денег вбухано.

Деньги, хоть и не колхозные тратились, а все равно жалко.

Немного погодя снова выглянет:

– Опять вороны мне все голову обляпали!

На своих дрожжах

Вечер в овчарне

Директор совхоза «Вохтога» Валентин Владимирович Зажигин был человеком в области известным, орденоносным, совхоз его числился в десятке лучших.

В. В. Зажигин. Он и в мирной жизни оставался танкистом.

Как-то во времена всеобщей борьбы с алкоголем пригласил он меня с товарищами отужинать в совхозной овчарне. Чтобы любопытных глаз меньше было.

Рядом с овчарней стояла неказистая, просевшая венцами избушка водогрейка. В избушке была маленькая комнатка с отклеившимися обоями, лавками вдоль стен и большим деревянным столом.

Вышел сторож овчарни, поставил на стол огромное блюдо с дымящейся похлебкой и резанный большими ломтями хлеб.

– Жили-были рыбак да птичница, – сказал скороговоркой Зажигин.– У них, что ни день, то яичница. Уха и та из петуха.

Он распахнул пузатый портфель, извлек из него большой кусок окорока, водку, шампанское.

Делал он все стремительно. Тут же в одной его руке оказалась бутылка водки, в другой- шампанское.

Из обеих принялся наполнять стаканы. В народе такой ерш называется «белым медведем».

– Вы уж меня простите. Я чистую водку не пью, я по-стариковски, разбавляю шампанским.

Едва я успел убрать свой стакан, а товарищи не успели, и скоро поплатились. «Стариковский» напиток запросто мог свалить быка. Но не Зажигина.

Что это была за колоритнейшая фигура! В ту пору Валентину Владимировичу было под семьдесят. На вид, что дуб развесистый, кряжист, жилист, но быстр, поворотлив. Глаза с лукавинкой, острые, что шилья. Силой своей, умом ли умел блеснуть.

Какой чудесный вечер подарила мне судьба в этой полусгнившей водогрейке! Зажигин был в ударе.

Тридцать девять лет руководил он хозяйством. А было за эти годы столько…

– Вот, братцы мои, – сказал Зажигин, откладывая ложку.– Первый раз меня исключали из партии, когда я был еще беспартийным. Как сейчас помню: 13 сентября 1950 года избрали меня председателем колхоза. Было тогда в хозяйстве под сотню лошадей, сотни полторы коров, да я еще сдуру прикупил телят столько же. А сена вполовину нужды.

Как зимовали, одному богу известно. Надо коров доить – сейчас собираем мужиков и – на двор жердями скотину подымать. Вывесим на двух вагах коровешку и держим, пока бабы не подоят ее. Я до чего доподнимал, что с пупа съехал.

Ну, думаю, надо головой вперед работать. А то век свой придется коров вывешивать.

Лето приходит, выдаю колхозникам свое решение:

– Все покосы, какие есть, делю между семьями. Косите, как можете. Десять процентов от накошенного – забирайте себе.

Дело неслыханное. А народ поднялся, горы готов свернуть.

В кои-то веки можно свою корову сеном без оглядки обеспечить.

Кормов заготовили в то лето не видано. Да и зерна наросло. Скотина оправилась, надои и привесы в гору полезли. И приезжает как раз перед великим постом из района инструктор. Мол, поделитесь опытом, как вам удалось таких успехов достичь?

Так и так, говорю. Головой стали думать, а не задним местом. Рассказал, как народ заинтересовали. А он на дыбы:

– Это что такое? Кулацким замашкам потакаете? Я вспылил, печатью о стол брякнул:

– Если ты такой идейный, так сам и руководи, заготовляй и сено, и солому.

Он эту историю в районе раздул, вызывают меня на бюро и принимаются «чехвостить» за недисциплинированность, за кулацкие настроения.

– Да вы что, мужики! При коммунизме и вовсе скотину кормить перестанем?

Секретаря в кресле так и подкинуло:

– Предлагаю Зажигина из партии исключить. Кто «за»? Проголосовали единогласно.

– Партбилет на стол!

– Нет у меня партбилета.

– Как так?

– А я беспартийный, – говорю, – и пока ты здесь командовать будешь, не вступлю!

Слава Богу, того секретаря быстро тогда сняли, а то он меня точно бы упек. Или исключил.

Особо опасный

Четыре раза меня судили. Колхоз наш был в системе семеноводства. Понятно, семена требуют особого отношения. Пока их почистишь, отсортируешь… Другие хозяйства уже вовсю хлеб сдают, а у нас в сводках- прочерк.

Вызывают опять на бюро.

– Почему медлишь со хлебосдачей?

Объясняю. Слушать не хотят. Тут прокурор, начальник милиции.

– Посадить как саботажника!

Прямо в кабинете арестовали и – в КПЗ. Улицей ведут, как особо опасного преступника. Сутки с хулиганами просидел, приходят:

– Зажигин! На выход.

Выпустили. Хлеб-то надо молотить.

Вдругорядь три года дали. Лишения свободы. Я молодой еще был. Не понимал. Думаю, меня гражданских прав лишили. Голосовать теперь не дадут.

Хорошо, что областной суд отменил решение нашего.

Вот так всю жизнь. То из партии исключают, то в тюрьму садят. Как-то с работы сняли за то, что я нарушаю трудовое законодательство: работники у меня в сенокос больше восьми часов в день работали!

Что ни день, то война. Окопы по полному профилю. Еле отбился.

На чужих дрожжах

Нас у отца пятеро ртов было. Соберемся за стол, так мамка подавать не успевает.

Батька дважды навылет ранен. А работать надо. Был председателем волисполкома. Двенадцать деревень под началом.

Ездил к Дзержинскому хлопотать о снижении налогов. Совсем мужика задушили. Потом столярничал.

Пошли сельсоветы. Наш сосед председательствовал уже. Как сейчас помню, Алексей Герасимовский. Из бедняков. Не было к работе и земле прилежания, вот и бедняк. Но в должности правил круто. Проводил раскулачивание. Надо разнарядку выполнять – подобрал двух богатеев, а у тех богатеев крыши соломой крыты.

Как-то приходит к отцу:

– Николаич! Я теперь на всю жизнь обеспечен.

Отец ухмыльнулся:

– Нет, парень, на чужих дрожжах не поднимешься.

И верно. Скорехонько все добро пропито было. Потом уж побираться пошли.

Как на ноги вставал

– Хороша наша деревня была. Как сейчас вижу. В полдень

солнышко жарким колобом вдоль деревни катится. Выйдешь за околицу – земля – матушка, даль неоглядная…

На агронома выучился. А поработать не успел- война.

Участвовал в обороне Ленинграда, на прорыв блокады бросали. Механик «тридцатьчетверки». Трижды брали 8-ю ГРЭС, и трижды нас разбивали в пух и прах. У немца каждый метр был пристрелян.

В четвертый раз пополнили нас танками с Кировского завода. Рванулись мы через линию смерти. Кругом ад кромешный. Считаю: минута, вторая, третья… – все еще живы, все не горим. Потом вижу в смотровую щель – немцы побежали…

Вернулся Зажигин домой в сорок четвертом. Полмесяца с костылями ходил, другую половину с двумя палками, потом с одной.. А потом как-то увидел в хлебах козу – кинул в нее палкой, а поднимать не стал. Дальше всю жизнь крепко на ногах простоял.

Как в Греции

В совхозе у Зажигина, как в Греции: все было. Жилье, соцкультбыт, современное производство… Чего еще?

Как-то две старушки в Вологде в пригородных кассах брали билеты:

– Милая, мне до Вохтоги.

– А мне сделай до Дресвищ.

– Где это? -удивляется кассирша.

– Левее Вохтоги, у Зажигина-то…

– А что и впрямь у вас в совхозе своя железная дорога? – спросил я Зажигина, когда колесил с ним по хозяйству.

Вместо ответа он повез меня в маленькую деревеньку Дресвище. От железной дороги государственного значения к деревне уходила насыпь для будущей ветки. Своей. Совхозной.

– На своих дрожжах? – спросил я Зажигина.

– Своим умом! – отвечал он удовлетворенно.

Зажигина – на правление!

«Белый медведь» скоро одолел моих товарищей. Мы сидели в Зажигиным одни у водогрейного котла и беседовали.

– Я книжку хотел собрать, столько лет записи вел. И вот, пропали записи. Тебя пригласил, может чего и расскажешь о нашей председательской и директорской доле. А? Глядишь и прочитаю на старости лет. На досуге-то?

…Я тогда от газетной работы отошел. Зажигин – от директорской. Отдыхал. С той памятной ночи прошло лет пять. А тут разруха в деревне началась. И слышу: снова в Вохтоге народ Зажигина на правление позвал. Жаль только, недолго он на этот раз правил.

КАК УХОДИЛИ ГЕРОИ

Виктор Алексеевич Ардабьев, наверное, сегодня один из немногих, кто знал и знает состояние вологодского села, его лидеров прошлого и настоящего. Вся жизнь его связана с вологодским селом. Он закончил в свое время Вологодский молочный институт и прошел все ступени сельской иерархии от агронома до начальника областного агропромышленного комплекса.

Мы довольно часто беседуем с ним на темы разрушения и развития вологодской деревни. Именно развития, потому что у каждого даже негативного процесса есть свои позитивные стороны… И вот последний наш разговор.

Папа Толя

– Я тебе расскажу то, чего ты, по всей вероятности, не знаешь. А ты должен это знать. – Этот рассказ записал я от бывшего партийного и хозяйственного работника Вологодской области времен Дрыгина Виктора Алексеевича Ардабьева

Исторический поворот. Горбачев изгоняет проверенных опытных партийцев.

– Это было в последний приезд Анатолия Семеновича Дрыгина в Череповец. Он уже к тому времени постарел сильно, но рука и голос его были тверды, а ум цепкий…. Уже Героя Социалистического Труда за подъем экономики Вологодчины ему дали.

Мы его встречали с Алёшей Титовым на границе Шекснинского и Череповецкого района. Такова была традиция. Я работал тогда первым секретарем Череповецкого райкома партии, а Титов был первым горкома.

И вот мы его встречаем, садимся в его машину и едем. И Дрыгин командует: «В поле!»

Он как был агрономом, так и остался им. Душа у него крестьянская, к земле тянулась…

А ты можешь себе представить, какие у нас в полях под Череповцом овощи росли! Это уже доказано было, что выбросы от металлургов, от химиков способствовали большим урожаям овощных. Капуста: 800 центнеров с гектара! Это невероятные рекорды. Морковь, свекла, турнепс… всё росло, как на дрожжах. Видимо, растения реагируют хорошо на выбросы – получая дополнительные питательные элементы.

У нас проблем в растениеводстве и овощеводстве не было. Мы вообще Вологодский район в соревновании на лопатки по овощам, по картофелю положили. Тогда все соревновались, Вологодский с Череповецким, Шекснинский район с Грязовецким… и т. д.

Дрыгин, похоже, недолюбливал Титова. Еще в поле начал к Титову придираться: «Ты, наверное, ему, то есть мне, не помогаешь.» И на меня показывает. Я в таком дурацком положении, как будто я жаловался на него. Он так говорит: «Ты плохо помогаешь ему». Ладно.

Ну вот, приезжаем в гостиницу. Там в Череповце есть двухэтажная гостиница – особнячок. Наверно, продали уже.

Там в лучшем случае министры останавливались. И заместители председателя совета министров России. Там вертушка, тройка, кремлёвка.

И вот, когда мы в гостиницу приехали, Дрыгин говорит: «Ребята, вы тут подождите. А я сейчас на второй этаж схожу, переоденусь».

Жена ему всегда готовила костюм, белую рубашку, галстук. Она за ним следила, молодец. Костюм, целлофаном накрытый, висел в машине.

Шофер зайдет в квартиру, она ему даст костюм, он повесит в машине. Дрыгин в полях походит в сапогах, а потом перед встречами переоденется. Так они и жили.

Вот он и говорит: «Сейчас я переоденусь и выйду».

И тут звонок. Я Титову говорю: «Бери телефонную трубку, звонит кремлёвка».

Он сробел. Тогда я подошел, взял трубку. Звонили из ЦК партии, заместитель заведующего организационным отделом. «Мне, говорит, доложили, что Анатолий Семенович у вас».

Я говорю: «Да, Анатолий Семенович у нас, сейчас я его приглашу».

Дрыгин спустился. Меня спрашивает: «Откуда звонят?» Я говорю: «Орготдел ЦК». А я знал, Сычев раньше мне рассказывал, что Дрыгин в ЦК со всеми по-свойски. Он никого не боялся. Его уважали все. А тут организационный отдел, тот отдел, который ведает кадровыми назначениями и кадровой работой.

Дрыгин трубку берет, а там рокот такой: «Анатолий Семенович, по вашей просьбе…».

Это у нас с пятном-то секретарь ЦК был. Горбачёв. Он эту политику повёл убирать старые, опытные кадры.

Дрыгин нак пенсии

Это он освободил, я знаю, нашего первого секретаря Дрыгина. Потом Смоленского первого, Романова первого Ленинграда, Псковского… Такие были мощные мужики – войну одолели. И Горбачев их пошёл чесать. И всех освободил.

Так же, как Ельцин в Москве освободил первых секретарей московского райкома в партии, за два года он всех их разогнал. Видимо, это такая политика была.

И вот мы слышим, что наш всесильный Дрыгин отвечает тихо так: «Да-да».

А я смотрю, он в лице переменился, позеленел. Видимо, он не думал, что так быстро произойдет, когда давал согласие на освобождение, на уход на пенсию.

И трубку так опускает медленно. И взгляд у него уходит в себя. Не поворачиваясь к нам, говорит: «Поезжайте, ребята, я сейчас подъеду».

А там, в «Алмазе» в большом зале на шесть тысяч зрителей – встреча, на которой он должен присутствовать. Мы приехали туда, скоро приехал и Дрыгин, Его было не узнать: он был такой темно-зеленый. Всем подавал руку. Ко мне два раза подходил, руку подавал. С ним что-то вот такое было невероятное.

И всё. Я 14 лет был членом обкома партии. Назначили пленум обкома. Первый пленум – освобождение Анатоля Семеновича Дрыгина от должности первого секретаря по заявлению. Всё, как надо. Освободили Дрыгина, он поблагодарил всех собравшихся за работу. Тишина в зале стояла гробовая, словно люди понимали, что совершается что-то неправедное, опасное…

Едва закончил он выступать, как сразу объявили перерыв. А Дрыгин пришел тогда на пленум в белом френче. Он служил ему с войны, армейский, белый такой. Он застегивался наглухо. На груди Звезда Героя.

И сразу объявляется второй уже организационный пленум, на котором должны были утвердить исполняющего обязанности первого секретаря Купцова. А в перерыве прошло бюро, на котором предложили новую кандидатуру, освободили Дрыгина от должности секретаря, члена бюро.

И вот после перерыва мы заходим, все члены бюро сидят в президиуме, а Дрыгин внизу, на первом ряду скукожился как-то… Видно, что ему очень плохо, словно его скинули с пьедестала. Двадцать четыре года служил области верой правдой, вытащил из трясины, бездорожья, травопольщины, вывел село на промышленные рельсы, настроил птицефабрик, свинокомплексов, откормочников, урожаи, надои поднял на небывалую высоту. Это его в первую очередь была заслуга… И вдруг демонстративное унижение. Его ученики, его выдвиженцы сбросили с пьедестала, получается…

Все члены бюро сели по местам, Елхачев там, мой старый приятель, Ильин, сейчас институт возглавляет. И секретари обкома, они члены бюро.

Купцов вышел, он небольшой докладик сделал, опять перерыв объявили – и ко мне сразу же секретари райкомов: Солдатенков Валерка, Притытченко…

– Витя, мы тебе доверяем, иди спроси их: «В чем дело? Заслуженного человека унизили. Что ж ему места в президиуме не нашлось?»

Я сразу к Купцову: «В чём дело, Валентин? Разве так можно? Это человек, под руководством которого мы всю жизнь отработали..».

И он нагнулся ко мне и говорит: «Витя, из ЦК поступило указание – стариков не героизировать, не устраивать им почестей…»

Я так и сел. Говорю: «Вы ошалели что ли? Ну, ладно, там в Москве с ума сходят. Но для нас это же национальная, русская традиция почитать стариков, уважать их мудрость. И всегда было. Когда Донской пришел с Куликова поля, две трети войска выбито, все молодежь полегла, все хозяйство на стариков легло. Старики с молодухами жили. Не осуждалось то, понимаете, чтобы восстановить население страны. Во всей Руси стариков всегда уважали».

Я вернулся и ребятам это же сказал. Из ЦК указание, а своей головы-то нет? Мало ли какое там указание.

И началось гонение на старые кадры. Это первый признак незрелости нового руководства.

Смоленского освободили, Дрыгина освободили. И так вот секретарей 20 освободили.

Назначают молодых и дают им указания. Не слушайте, чего там старики будут болтать, они давно отстали от жизни.

И председателя облисполкома Грибанова освободили, он тоже Герой Социалистического труда.

Поставили его на учет в партийную организацию, раз он на пенсии, чтобы не критиковал на собраниях, в жилкомунхоз.

Грибанов как-то мне жалуется: «Я пришел на партийное собрание, там рабочие, коммунальники, заведующий гаражом…» Издеваться стали над стариками. Опустили всех сразу.

В Харовске работал первым секретарем такой Бондарев. Небольшого роста такой. Звезд с неба не хватал. Но настойчивый и требовательный секретарь был.

Я с ним работал хорошо. Он 10 лет первым секретарём отработал в Вожеге, 5 лет в Харовске.

И вдруг Купцов там выступает. Он говорит: « Мы будем расширять демократию. Теперь выборы у нас будут на конкурсной основе. Таковы требования партии сегодня. У нас будет не один кандидат, а два-три кандидата. Здесь в Харовске мы обкатаем этот опыт.»

Бондарев такой порядочный мужик был, честный, не пьяница, ни какой-нибудь там забулдыга… А проиграл тоже хорошему мужику, но не руководителю, а торговцу «купи-продай.»

Вон в Вологде «Харовское мясо» – его заслуга. Организовал торговлю. Какая там партия, какая там организация? Понятно, торговлю мясом поднял, а организацию и район завалил.

Такие самородки, торговцы, нам тоже нужны, но в «Облпотребсоюзе». А его – первым секретарём, и пошло.

Из школы плохого учителя поставили секретарем, строителя вытащили. Вон в Вытегорском районе, что ему скажешь, то он и делает. Вот тут и всё. Наставили, навыбирали таких повсюду. То есть, пришли новые кадры, которые не умеют организовать дело. Вот и пошел развал. Все показатели покатились вниз. И пошло постепенное разорение, сначала мелкие хозяйства, потом крупные хозяйства, которые колоссальную прибыль приносили, технология одна из лучших в мире была.

Как Дрыгин ушёл, они удержать этого не могли. Пришло московское веяние на разорение. Вы можете представить себе завод «Электротехмаш»? Завод был построен с иголочки, самый последний современный завод. Зачем его разорять-то? Можно было сменить профиль на самое выгодное производство. Нет, давай разорим!

А там почти 3 тысячи рабочих. Это ужас какой-то. И пошло, и пошло. Из двенадцати заводов сегодня в Вологде остался один ГПЗ. Саша Эльперин, директор и владелец этого завода, уехал в Соединенные Штаты. Советы директоров каждый год проводили за границей. Вот как!

Когда Ельцин начал своё восхождение, мы уже знали, было как-то видно птицу по полету, кто такой Ельцин.

Ты, видишь, Ельцин – строитель. Он на строительство Пятой домны два раза приезжал, планерки проводил. Я на одной присутствовал. Он жестко вел планёрку. Он так жестко поставил задачи, что стройка пошла быстрыми темпами. Прошло шесть или восемь месяцев, приехал окончательно и пустили Пятую, крупнейшую в мире домну.

Это Ельцин всё тут заварил, он умел такое делать. Но с кадрами Ельцин отвратительно работал. Как можно было московских секретарей за первые два года всех сменить. Это ж потерять управление столицей… Так и случилось.

И кончилась эта свистопляска, изгнание старых, проверенных, опытных кадров – Беловежской пущей. Развалили СССР и пьяные позвонили президенту Соединенных штатов Америки оттуда:

«Мы решаем разделить Советский Союз».

А президент им говорит: «Ребята, это ваше дело. А вы тут не перегибаете палку?»

«Нет, мы не перегибаем».

Ну, Ельцина алкоголь-то забил, конечно. У него уже мозги стали сохнуть.

– Сегодня газеты рапортуют об успехах в сельском хозяйстве области. И картошки больше и молока, и мяса достаточно, – вернул я Ардабьева к разговору о селе.

– Я скажу о восьмидесятых годах, когда сельское хозяйство было на подъеме. Под началом Дрыгина развернулась работа по специализации и концентрации производства, переводу животноводства на промышленную основу. Сначала наше птицеводство вышло в число лидеров. Потом за 5—7 лет построили крупные свинофабрики. Отрасль нормально заработала, и Вологодчина попала в первую четверку свиноводческих областей. Была разработана специализация всех районов, и каждый руководитель хозяйства точно знал: когда и что у него будет строиться. Буквально в считанные годы мы создали систему семеноводства, построили семенные станции, организовали семеноводческие совхозы. Одновременно занялись повышением плодородия земель. При каждом крупном животноводческом комплексе, при каждой птицефабрике были построены площадки компостирования. Добились огромных объемов заготовки торфа. Не забывали и о минеральных удобрениях, которые вносили согласно анализу почв. Это была стройная система по всей области, по каждому району и хозяйству.

Урожаи росли. А появилось в достатке кормов – пошло в гору животноводство. К 1985 году потребление мяса на Вологодчине было доведено до 66 килограммов в год в среднем на каждого жителя. Все близлежащие области больше 50 килограммов не имели. По потреблению мяса, молока мы были в первой тройке по России, по яйцу – на втором месте. При этом очень много продукции мы поставляли в союзный и республиканский фонд: молока, например, отправляли ровно половину. В Госплане говорили: что союзный фонд формируют Россия, Белоруссия и Вологодская область. Вот это и был результат огромной работы, которая проводилась командой Дрыгина. А вот обстановка с сельскими кадрами массовых профессий была очень тяжелой. Люди убегали из деревни. И только после