Анатолий Кирилин
Белая дверь

В Москве осень. Крупные еще не свернувшиеся кленовые и дубовые листья ровным слоем устилают землю, мягко шелестят под ногами, будто внизу не твердь земная, а водная гладь. Есть в московской осени, когда наблюдаешь за ней не на шумных проспектах, а в тихих дворах, какое-то безнадежное воронье беспокойство, кошачье шмыганье и чувственное старанье голубей нагадить Вам на пальто. И такой родной и беспросветной провинцией вдруг пахне́т, что захочется податься на речку Пивоварку и долго думать на ее захламленном берегу, как же ухитриться утопнуть в этих мелких, мутных, печальных водах.

Я не торопился возвращаться, хотя магазин располагался в двух шагах. И правильно сделал. От самой двери я услышал веселую возню на три голоса под аккомпанемент пружинного матраса, что не оставляло сомнений в моей изначальной непричастности к мероприятию. Что тут поделаешь: деньги в Москве нужны не только будущим актеркам! Я потихоньку притворил дверь и вышел обратно на улицу.

– Возьми, – протянул я деньги первой вышедшей из подъезда представительнице столичного пролетариата.

– Что Вы! – замахала руками она. – У меня есть, у меня много, Иван Павлович дал. Вот… – она начала лихорадочно выворачивать из карманов купюры. – Между прочим, у нас ничего не было, Вы не думайте! Совсем ничего!

А почему я так долго хожу вдоль этого заводского забора? Завод бывший, забор настоящий. Все равно за ним ничего нет. Я бы заварил ворота, и сделался бы в итоге сплошной закрытый периметр. И пусть бы за ним роилась своя жизнь. Собаки, кошки, крысы, кроты… А потом разных обличий мутанты. Рано или поздно от скуки и безысходности они все начнут совокупляться и нарушат нетленные законы видового единства…

Глава пятая

Когда-то во времена не столь давние в моем родном городе на площади Октября, между бывшим Домом культуры меланжевого комбината и первым жилым домом по проспекту Калинина, росли три яблони. Без возраста и времени, помнящего их зернышками. По инерции. Росли себе и росли. И цвели каждый год в отведенное для этого время. Никому не мешали: дом на этом пятачке не выстроишь, кафе-ресторан не откроешь. Но шло время, и год от года они стали казаться все более неуместными. Ладно бы речь шла о людях случайных, посторонних, а то ведь и я стал думать о них как о некоем инородном теле – гнутые, корявые, дуплистые. А напротив аллея новых пирамидальных тополей.

И вот однажды… Тополя оказались не при чем. Вместо двух спиленных яблонь поставили коммерческие киоски, уродством своим соперничающиеся с навозными клетьми на задах скотного двора. И я ужаснулся себе! Ведь я же не зря знал о них, помнил все время, кидал взгляд в их сторону, когда ехал на велосипеде от Потока до Старого рынка. А кто-нибудь из вас знает, что от Потока до Старого рынка можно доехать ни разу не крутнув педали? Да, так устроен наш город, так он катится сверху вниз, и я вместе с ним, потому что я придумал эту дорогу через год после того, как придумали велосипед. Или через два – неважно. Потому что за все время этого дурацкого прогресса у меня было несколько машин. Они или были проданы со стыдом тайного убийцы автомобилей, или обрели естественную смерть за поскотиной позади дедовой деревенской усадьбы.

А велосипед цел и, можно сказать, невредим!

– Совесть, говоришь? Увы, эта штука всегда приходит с опозданием. Те яблони – твое время. Цвет сошел – год прошел. При чем тут совесть? Жалость? Тоже ерунда. Есть хорошее слово – «жаль»! Как там у твоего любимого Астрова из «Дяди Вани»? «…С каждым днем земля становится все беднее и безобразнее».

– Я верю в чудо!

– А я верю в чушь! Единицы понимают, что это и есть величайшее из чудес!

Доктор участливо поинтересовался, не мешает ли мне хрип деда. Я решил, что здесь, среди молчащих фигур, мне тоже отвечать необязательно. Между тем у меня перед глазами поставили дополнительную перегородку и соседом занялись врач и три сестры. Я догадался, что ему меняют искусственную трахею на трубку большего диаметра. Ну, не из-за меня же, на самом-то деле! Просто дед в любую минуту мог захлебнуться в собственных мокротах.

– Что, дед, полегчало? – спросил я притихшего соседа, когда волшебники в белых халатах скрылись за дверью служебки.

Дед молчит, дыхание вроде ровное. Вот те на! Теперь мне никакого ответа не дождаться. Для меня они постарались, как же! Раньше я хоть нос его с трубкой видел, а теперь лишь морщинистую пятку.

– Дед, ты подожди! Ты вон сколько прожил, поживи еще чуть-чуть! Ты заглянешь по ту сторону (ну, ненадолго, на чуть) и расскажешь мне, как она выглядит – Арктида, первородина человечества, колыбель, откуда явились прапраправаятели твоей изрезанной временем пятки. Говорят, некоторым Арктида открывается в первые мгновения попыток перехода отсюда туда. Но ты же вернешься, дед, ты только заглянешь! Иначе как я узнаю?

Смиренное сопенье и едва уловимый клекот.

Дьявол побери! Я бегу! Я никогда не был знаком с техникой бега, даже от обязательной школьной стометровки сумел отвертеться. Я не ускоряю шаг, не сгибаю руки в локтях, но как же еще можно назвать этот мой поход? Да-а-а… Фрейд считал, что бег во сне символизирует половой акт.

В Ивана Павловича точно бес вселился: он пожелал продолжать свой день рождения, пока не объедет все замечательные места Москвы, где можно отыскать свежих девочек с какой-нибудь экзотической начинкой или хотя бы приправой. Фантазии у него было с избытком, а вот остатка жизни вряд ли хватило бы даже при его небывалом умении обгонять весь транспорт столицы.

Только я-то здесь при чем? Мне не хватало подушек, чтобы как следует заткнуть уши, свернувшись на выделенном мне диванчике.

– Ну-ка, девчонки! Парню нужна инъекция жизни! Что он у вас тут от скуки подыхает?

И я уходил во дворы топтать листья, которые изо дня в день издавали под моими башмаками все более безнадежные звуки.

И Боже мой! Я знал в те минуты дорогу отсюда! Вслед за поэтом повторял: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто». Я действительно слышал, я правда знал. До меня долетал голос моих яблонь и звуки растекающейся по губам ночной ягоды!

Но я с бульдожьим упорством таскался за Иваном Павловичем и его компанией по кабакам и всякий раз требовал, чтобы платить доставалось мне. Причем в любом заведении к концу вечера официанты, звериным чутьем угадывая, у кого здесь настоящие деньги, обращались исключительно к нему. А еще у Ивана Павловича появилось любимое развлечение: едва обосновавшись за столиком, он собирал вокруг себя как можно больше народу. Это не составляло никакого труда, потому что в каждом ресторане его знала как минимум половина посетителей. И все охотно откликались на приглашение.

– Вот, братья мои пустоголовые! Полюбуйтесь, как пьют настоящие русские мужики. Заметим, из Сибири.

Мне подносили на маленьком хрустальном подносике хрустальный же фужер, объемом точно повторяющим дорогой каждому широкому русскому сердцу граненый стакан, и я выпивал его залпом без закуски.

– Иван Семёнович, Вы готовы к продолжению турнира? – фальшивым голосом циркового импресарио обращался ко мне Иван Павлович и, не дожидаясь ответа, сказал: – Пускай это будет форой, не было никакого фужера, начинаем с нуля. Итак, желающие!

Желающих почему-то не находилось, и тогда Иван Павлович предлагал в качестве форы выпить мне второй фужер. Слава Богу, до этого не дошло ни разу. Однако водки в продолжение вечера мне наливали вдвое больше, чем остальным.

– Ты где так ее жрать научился? – спросил он меня в один из первых аттракционов.

– А я и не умею, потому она не знает, что со мной делать.

Врал я, конечно. Заработанное на калымах мы пропивали с яростью пролетариата, ненавидящего деньги как инструмент эксплуатации трудового народа. Правда, обычный пролетариат столько не зарабатывал, поэтому и выпить столько не мог. Ну и не станешь же объяснять московскому полупопику, гуляке и бабнику, что питие крепких напитков требует, помимо всего, здоровья? Вся калымная братия города Барнаула знала, что мы с бывшим футболистом Толякой Брыкиным без передыху укладывали в фундаментные ленты по десять КамАЗов бетона.

И кто мне объяснит, какого лешего я месяц без малого не отлипал от Ивана Павловича? Однажды, когда его квартиру после шумного вечера наконец-то освободили погоны и регланы, он сел напротив меня, приблизившись насколько можно, и абсолютно трезвым голосом сказал:

– Надоели!.. Потерпи еще чуть-чуть.

Тот год был на редкость грибным. Наш начальник стройки (он же прораб, главный инженер, мастер, короче – Юрий Иванович) вытащил из вагончика панцирные сетки от кроватей и устроил из них сушила для грибов.

– Домой привезу! – потирал он руки. – Галька с ума сойдет. Это вместо обычного пузыря-то!

Одну из этих сеток в тот пьяный вечер, когда Таня Пирогова вывела меня подышать, я, не заметив в темноте, перевернул. И мы ночью собирали грибы! И ягоды! Вы же помните!

Чужие голоса преследуют повсюду. Я же не тебя вспоминал, зачем тогда?..

– Еще заметила, что меня везде сопровождает информационное поле. Вот пример. Вчера села писать эсэмэску одному мальчику про китайский язык (учить его захотел), и сразу же на НТВ пошел сюжет про китайцев, которые живут в России. То есть только подумаю о чем-то – сразу прилетает дополнительная информация. Я ощутила, что подсознательно начинаю контролировать мысли, слова… Не дай Бог подумать о плохом! Я даже слова выбираю позитивные, чтобы ушло в космос только хорошее.

Я раньше такого не встречала в своей жизни. И в связи с этим меня осенило: может, у тебя тоже так? Может, чем больше ты глаголешь о плохом, тем больше его становится?

Возможно, мы перешли на очередной виток развития сознания, только никто об этом не рассказывает в новостях?

А тут днями меня пробило. Жил ты себе тихо-спокойно, как получалось жил и не глючился ни по какому поводу. И тут я вперлась в твою жизнь, и пошла-поехала ломка. И глючит, и колбасит, и ответов нет. И хочется, и колется, и не знаешь, что делать. А ответ-то прост как белый день! Ты выкини меня из башки – и все снова встанет на свои места. Не надо будет ни думать, ни решать, ни ломать, ни строить. И я все правильно пойму и судить не буду…

Я купил себе японскую куртку на синтепоне: холодно стало в моей прежней. И тут понял, что это единственная и последняя покупка для себя из всех заработанных за полгода денег.

Неожиданно я получил приглашение в дом к своей бывшей. Через Ивана Павловича. Зачем ей это надо? Из-за непонятных расстояний Москвы пришел раньше времени и застал в квартире одного хозяина.

– Последние штрихи для праздничного стола, – объяснил Радик отсутствие жены. – Скоро будет. А мы пока, чтобы не терять время…

Он достал бутылку и (вот придумать же, разгадство!) налил мне огромный фужер под самый обрез.

И тут я не выдержал:

– Слушай, ты, космонавт из тарелочки, а тебе известно, что я всего лишь подсобный рабочий на стройке – землю копать, бетон месить, грузы стропить… И вообще никакой я не Саша, а тот самый бывший муж твоей жены, кого бы ты точно видеть в этой своей жизни не хотел.

– Я догадывался, я чувствовал, – забормотал он.

– Чего ты догадывался? Вам же в голову не придет: если нормальный человек появился в вашем доме, он уже никогда не покусится на ваше имущество, пусть это будет даже женщина, с которой он когда-то задыхался в объятьях. Вы сами воры по сути своей, так и норовите что-нибудь друг у друга стянуть… Саша! Сына своего так назовите, хорошее имя.

И тут он кинулся драться.

Подошедшая вскоре хозяйка застала меня сидящим на диване, а своего мужа – у меня под задом в бельевом диванном ящике. Он никак не хотел там утихомириться – ну не связывать же хозяина в его собственном доме! Я пообещал прибить крышку гвоздями намертво, с тем и ушел.

Любить нельзя много. Любить нельзя часто. Любить нельзя ни умно, ни глупо, ни каким-либо другим образом…

Ну, кто там провозгласил, что лишь благодаря узам любви наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл вечности?

Это все от слабости, это от бессилия, это от невозможности захотеть вдруг и сделать это!

Я вчера влюбился – бред, вранье, сказка про аленький цветочек, начатая с конца!

Я мало молитв помню, но почему-то все время повторяю слова из колыбельной, которую моя давно забывшая все на свете жена сочинила сыну:

– Мальчик мой! Не теряйся в ночи!

Таня! Танечка! Танюша! Ты рассеяна по белу свету! Я не разменивал тебя, не тратил по мелочам! Я не разносил твои запахи по безумным своим походам, не развеивал медные волосы по шалым ветрам. Я просто увидел тебя, но не нашел. У меня было мало времени и оказалось его так много!

И кто-то вероломный поместил тебя во все, из чего создан этот мир!

Я иду по Москве – в новой куртке, свободный и счастливый. Мы неделю не виделись с Иваном Павловичем (я попросту не выдержал, сбежал от него), однако он каким-то фантастическим образом отыскал меня. И вот я отправляюсь по указанному адресу.

– Эй, дядька!

Меня окликает человек как минимум вдвое старше меня. Видок еще тот, не иначе только что с гор спустился. У нас дома их много – соседи. Республика у них теперь. Своя.

– Алтаец, что ли?

– О! Как узнала?

И он взялся оглядывать себя, будто табличку искал, где написано, кто он такой есть. Со смеху помереть! Малахай с лисьими лапами, какое-то подобие стеганого халата, мягкие сапоги с галошами. Вообще-то можно еще с казахом спутать. Кто не разбирается толком.

– Мне, дядька, больница нада…

– Так их тут немерено.

– Мне особо нада, вот.

Он протянул бумажку с несколькими строчками, среди которых я разобрал слово «Бурденко».

– Ясно. Тебе лучше всего к постовому подойти, так-то никто не скажет, тут все или приезжие (вроде нас с тобой), или гордые старожилы. Понял?

– Понял.

– А что ж ты в такую даль приехал, у вас там шаманы, говорят, лучше всяких докторов лечат. Чего к шаману не пошел?

– Это которые экстрасенсы, что ли?

– Тьфу ты! – махнул я рукой, утверждаясь в мысли, что уголков с нормальной человеческой жизнью уже не осталось нигде. – А мы все равно рванем в Шамбалу! Точно, горный орел?

Иван Павлович насовал мне денег в карманы на билеты до дома. На первый случай, до зарплаты.

– А я бы все равно рассказал ему, кто ты есть на самом деле: с друзьями нельзя иначе.

Это, понятно, о моей бывшей и ее нынешнем.

– Странная у вас тут дружба… А во-вторых, не я этот цирк затевал. Ладно, проехали! Как там моя землячка, встречаетесь?

– Галина-то? Это отдельное собрание изящной словесности. Я ее прописал у людей в Крылатском, нормально с меня взяли, не постеснялись. А через несколько дней – вестовой к ним из местной власти: мол, вас сносят, здесь будет строиться какой-то спорткомплекс. А это что означает? Каждый законно прописанный гражданин имеет право на собственную жилплощадь. Ей как минимум надлежит получать однокомнатную квартиру. Хозяева ко мне с отступными: давай, мол, назад ее забирай, хоть за тройную плату. Я-то что, пожалуйста! Только паспорт с пропиской уже не в моих руках. А она не дура…

Московская квартира прямо с неба! Ха! Вот они, провинциалы!

– Слушай, я сейчас загнусь от восторга! Это вас-то, жучар московских, так обуть! Давай, я следующую вам подвезу! Да я готов вернуть все твои червонцы и топать до Барнаула пешком, чтобы больше времени хохотать было!

– Если уж о червонцах, это я вернул твои. Ты полный дурак, но парень неплохой. Я тебя к делу не зову, не будет из тебя дела. Меси свой бетон – меньше яду хапнешь. Кстати, вот тебе для смеха еще: она с меня за ночь по четвертаку берет.

С этими словами он отвел меня на кухню, где посреди помещения стояли две огромные запечатанные коробки.

– Здесь еда вкусная, считай, подарок к Новому году. Одну тебе, другую – на телевидение, сам знаешь кому.

– О-о-о! Ковровая дорожка с бриллиантами!

– Нет, ты точно дурак!

И тут – о диво! – я впервые увидел, как он улыбнулся. И ведь действительно, до того в голову не приходило, что он никогда не улыбается. Улыбка у него оказалась такой детской, беспомощной, удивленной. Вот пришел к тебе Дед Мороз, вытащил из мешка огромного робота, напичканного электроникой, – мечту любого мальчишки. А ты ждал щенка, ты слышал, как родители обсуждали новогодние подарки, укрывшись в спальне. И слышал про щенка…

– У меня в Долгопрудном дочка живет, Даша. Веришь, нет, а мне никто на этом свете больше не нужен!

Глава шестая

– Сынок, ты помнишь эту колыбельную? Мама ее пела тебе, когда ты уже был большой. «Мальчик мой, не теряйся в ночи!»

– Нет, папа, не помню…

Я придумал этот город!

Я придумал дом под названием «небоскреб», который не выше обычной хрущевской пятиэтажки. И сами хрущевки в небывалом количестве придумал я. Если, допустим, начать сносить их такими же темпами, как в Москве, две трети барнаульцев окажутся без жилья. Я придумал яму в районе улиц Гоголя и Короленко, куда скатывается весь холод с городских проспектов и переулков и все выхлопные газы. Я придумал закуток в старом деревянном доме на улице Никитинской, где можно с товарищами хоть сутки напролет играть в карты и пить портвейн. И никто никогда тебя не погонит оттуда. И полицию не вызовет. Я придумал новую архитектуру, когда на самом высоком месте города построили самые высокие дома. И стало казаться, что эта нависшая над Красноармейским проспектом громадина рухнет однажды и погребет под собой полгорода. Я придумал Светку с улицы Пушкина, 62 и сам себе воткнул в ногу нож, чтобы показывать потом друзьям, как пострадал за любовь от местных Светкиных ухажеров…

Вот я и услышал наконец!

– Да что ты мог здесь придумать, послевоенный выкормыш, когда город старше тебя почти в пять раз!

А вы, господа материалисты, головы разверните, устали, поди, глаза носить с одной стороны! Я родился в бараке где-то в районе улиц Червонной и Бриллиантовой (а вы говорите, у советских чиновников не было чувства юмора!). Так вот, интересно, был бы я, если б не было барака? А с другой стороны, был бы барак, если б не было меня? Для вас все вроде здесь очевидно, да так ли это на самом деле?

В общем, вы пока посомневайтесь, а я скажу следующее. У всякого из вас есть право придумать себе все что угодно, город в том числе. Только чур я первый!

И еще. Для чего мне придумывать то, что, может быть, давно уже придумано? Вы, может, это хотите спросить у меня? А вот об этом потом. И я буду помнить – за мной должок!

А голоса с небес все не дают покоя.

– Ах, белые штаны! А у нас дождик. Хорошая московская погодка: плюс двадцать три или четыре и легкий летний дождь. Зовут в Калининград погостить. Может, съезжу. Там тетенька живет из моего далекого прошлого, из юности. Мамина подружка! Давно зовет на море, а я все никак не соберусь. А ведь интересно – Балтика, янтарь, дюны, анклав…

Просматриваю списки вакансий (приходят автоматически с кадровых сайтов) – каких только профессий нет! Даже и не думала, что этакие могут быть. А на самом деле, скорее всего, сидят в носу ковыряются. Я долго привыкала к стилю работы местных офисов. Те, кто профессионально пашет, считаются идиотами, и от них стараются скорее избавиться… Ленивый день сегодня! Все вроде прибрала в доме, но вот до стола руки так и не дошли (бардак еще с твоих пор). Да и ладно, мелочи жизни!.. Да, все забываю тебе сказать: тут уже девочки в очереди стоят на «мальчика Мишу». Хочешь не хочешь, в разговорах с очень близкими подружками мелькает твое имя и, естественно, все спрашивают: а нет ли у него сына? Так что можно и для Миши найти московскую девочку.

Истерзанной душе всегда не хватает одного – любви!

– Я тебе двести раз произносила фразу: «Еще никто не умер от недостатка секса, умирают от недостатка любви», но ты все время пропускал ее мимо ушей и спорил со мной, когда я пыталась объяснить тебе, что надо научиться любить. Ты же все время говорил, что искал любовь. А раз много искал, значит, так и не находил. Хотя «научиться» звучит плоско, это не математика. Ничего случайного, как известно, не бывает. Вот я и думаю, почему у нас с тобой так: то потухнет, то погаснет, встречаемся, расстаемся… И так всю жизнь. Какой такой закон драматургии управляет нами? А мозг мой, словно диаграмму, рисует эпизоды наших встреч, четко совпадающие с теми периодами, когда воды двух морей раздвигаются и образуется дорожка суши, по которой можно идти. Значит, для чего-то это надо.

А годом раньше:

– Я прям встала и нервно стала ходить по комнате. «Ой» – это единственное, что я могу сейчас произнести. Этого просто не может быть. Я сейчас просто умру. Нет, любимый, мне это никогда не приходило в голову. Не знаю, что тому причиной. Ой, просто как ливень! Ты столько на меня орал, что я уже хотела было сделать себе харакири. Вот уже реву. Наверное, со мной следует говорить так, как в этом вчерашнем нашем разговоре. А по-другому, похоже, до меня туго доходит. Спасибо тебе. Я ошарашена… и счастлива!

А Таня сказала тогда, – запомнилось вот! – у нас, говорит, телочка родилась, забавная такая, чистенькая и вся белая, как молоко! И мама ее Муркой назвала! Мама, говорю, так же только кошек называют! Нет, Мурка – и никаких!

– Слушай, дед, ты ведь родился в начале века, того еще, когда атеистов не было. То есть были придурки среди всяких там ученых, но ты ж не ученый… Стало быть, ты с рождения знал, что душа вечна, хотя смерть – единственная безусловная реальность. Вы же не кричали на всех углах, что земная жизнь – это прихожая во Дворец Христа, а просто жили, чтобы за прихожей было что-то. Иначе в чем смысл жизни? Атеизм, говорят, произошел от ужаса, что придется давать ответ за все свои земные деяния… Ты кивнул мне, да? Ах, дед! Хорошую тебе трубку поставили!

– Тогда восклоните головы ваши, ибо наконец приблизилось избавление…

– Дед! Ты чего? Какое избавление?

Я приподнялся на своей койке насколько смог и увидел, что сосед мой все в том же состоянии. Кома.

– Кто здесь? – обратился я к пустому пространству.

Тишина.

– Иван Семёнович! – донеслось из небытия. – Тут хотят забрать три вишневые двери. По четыре штуки за каждую.

– Отдавай, чего спрашиваешь?

– Так дешево вроде…

– Пойдет. А белая с серебром?

– Стоит, не трогали пока.

– Во-от. Пускай стоит.

Мне ни разу не пришел в голову вопрос: «Не потеряют ли меня?» А, собственно, кто? С сыном и так неделями не видимся. На работе… Уже потеряли. И что? А кто-нибудь из шестидесятилетних вообще когда-нибудь, выходя из дому, задавал себе вопрос: «Я назад домой вернусь? А если да, то зачем?»

Был такой древнеримский ученый Колумелла – его почему-то даже и философом не считают, а так, аграрником, специалистом по орошению, – вот он хотел видеть человека, который знает, который хочет, который может. А более поздний философ Печчеи уточнял (или, если хотите, развивал) эту формулу следующим образом: может, но не хочет, потому что не знает.

Думаю, второй или не знал много чего, или лукавил. Хочет, потому что не знает, – вот это будет правильно. Богатство, власть, сила, честолюбие, прочие амбиции – все хотят, но никто не знает, к чему все это приведет. Тот же Печчеи задает страшный вопрос, на который ни сам он и ни кто-то другой не знает ответа: «Что следует за полным расцветом могущества?»

Из трех моих яблонь осталась одна. Киоски, в которых жарили куриц и торговали колониальными фруктами, снесли, и там теперь пусто. Три яблони в центре города – интересно, кому-нибудь приходило в голову, что это тоже архитектура? А я загадал на эту последнюю. Не скажу что.

Мы строим мост через маленькую речушку, протекающую в двух десятках верст от Барнаула. Все как в жизни: речушку и в половодье не разглядеть, а сооружение, чтобы переехать через нее, потрясает масштабами. Надо съездить к маме – год работай, чтобы скопить на билет. Надо выйти за угол в булочную – побрейся, вымой голову, выбери одеколон…

Лютый мороз (землю под фундамент можно выбирать только в мерзлом виде). Мы закутаны и замотаны во что попало, как немцы в походе на Москву. Работаем. Натыкаюсь своим отбойником на какую-то жилу, оказывается, это подземный узел, куда сходятся сточные воды со стоящих наверху скотных дворов. Я космонавт-водолаз, плаваю в огромной луже дерьма, по глинистым откосам скользят мои товарищи, пытаясь меня вытащить. Цепляюсь за крюк лебедки бульдозера, выбираюсь. Заработал полдня отдыха.

Я не женат, хотя давно забыл свою бывшую. Ту первую бывшую. Правда, она меня никак забыть не хочет. У нее многочисленная родня в Барнауле, старенькие уже почти все, помирают один за другим. И вот она почему-то решила, что я должен присутствовать на всех без исключения похоронах ее родственников. Неважно, знал я их при жизни или нет. Прихожу с парой гвоздик – шепотки за спиной. Вот что ей надо!

Живу в гостинице. Это в родном-то городе! Родительский дом теперь далеко отсюда. Наверно, скоро сниму квартиру, надо будет съезжать, потому что директор заведения направил мне последнее предупреждение по поводу неуемного оптимизма моих многочисленных гостей. Во Всеобщей декларации прав человека про меня сказано сплошь и рядом, про него же, директора гостиницы, ни слова, а он…

Да, я все еще не женат на женщине, которая родит мне сына. И умрет, не дожив до его десятилетия. Потому что ее постоянно будет преследовать Таня Пирогова!

Нет! Ерунда! Это я вру, это я придумал только что, чтобы придумать, как и многое из якобы случившегося со мной. Сильнее всего она смеялась, когда я врал. Это был настоящий смех – без истерики, без горечи, без досады. Никогда не понимал, чего тут такого смешного.

Мальчик мой! Не теряйся в ночи!

Суббота. Надо сегодня поужинать пораньше, иначе в ресторане начнется обычная выходная лабуда с бесконечной лезгинкой и песней, любимой всякими народами: «Ах, какая женщина, какая женщина!»

На подоконнике возле женского туалета сидела Нинка. Просто сидела. Просто курила. Просто не было того десятка – или чуть меньше? – лет, когда она вместе со своей подругой и по совместительству моей женой умчалась в Москву за счастьем. То есть как будто не было. Мне показалось, что на выпускном вузовском вечере она была в этом самом платье. Нинка сидела спиной ко всему миру – дорогие кольца, дорогие сигареты, дорогие туфли. В эту минуту мне казалось, что только Нинка и могла вот так сидеть, вызывающе беззастенчиво поставив ноги на общественный подоконник. Мне удобно – и идите вы все…

И тут я вспомнил песенку, которую она с подружками пела на школьных концертах. Папа у Нинки был директором музыкального училища, и она умела играть на фортепиано и хорошо пела. А в песенке были такие слова: «Четыре неразлучных таракана и сверчок». Может быть, песенка так и называлась.

Потом, через годы, она мне скажет:

– Господи! Никак не пойму, что тебе мешает жить нормально. Вот перечисляю все твои качества и не могу среди них отыскать такого, которое стало бы основой для твоих несчастий. Не может быть так, чтобы романтичный, умный, честный, открытый, веселый, добрый и заботливый притягивал к себе неприятности с такой силой! Так не бывает! Или ты от меня скрыл что-то существенное… Хотя я же не совсем дура, чтобы это «что-то» не вычислить. Ну, не вижу я в тебе проблемности. Скажи сам, чего я недоучла? Понимаю, каждый получает свою порцию граблями по фейсу за свои ошибки.

– Ты? – спросила она, будто мы расстались не далее как вчера. И тут же опомнилась, бросилась мне на шею с ревом: – Ты-ы!

Потом мы сидели в банкетном зале, где у ее брата была свадьба. На нее-то и прилетела она из Москвы.

Мы нахально целовались прямо за праздничным столом, а ее мама все время шипела:

– Нинка! Ты не забыла, у кого сегодня свадьба?

– А! Идите вы все! – послала она родственников и потащила меня к выходу.

На первом же лестничном пролете, ведущем в гостиницу, меня окликнули:

– Иван Семёнович, Вы не забыли, что у нас посещения посторонних лиц разрешены до одиннадцати?

Перегнувшись через перила, Нинка объявила:

– А мы и до одиннадцати… – И она произнесла словечко, после которого уронили очи долу даже видавшие виды вышибалы.

Закрывшись в номере, мы страстно целовали, ласкали друг друга, и при этом каждый целовал и ласкал кого-то другого. Мы к сему дню сожгли по куску жизни и теперь дожигали остатки угольков от этого куска. Вы думаете, это можно сделать мгновенно? Увы, не всегда.

Утопая в алых омутах, я почему-то цеплялся за одну и ту же дурацкую мысль – вот сейчас очнемся и запоем дуэтом: «Четыре неразлучных таракана и сверчок!»