Анатолий Кирилин
Белая дверь

Глава третья

Муха. Отвратительная зеленая помойная муха.

Анимация – оживление, одушевление. Тогда, выходит, реанимация – наоборот?

Меня-то зачем сюда привезли?

Все-таки не вяжется исключительная стерильность всего вокруг и эта муха, свободно разгуливающая по палате. Декабрь на дворе, между прочим!

Монитор над головой дедушки показывает несколько причудливых линий: синие, зеленые, красные, коричневые. Вот эти, коричневые, вызывают неприятные чувства, тревожные, они разгуливают по синусоиде, все время меняя ее амплитуду и ширину шага. Я знаю, у меня за спиной такой же, очень хочется повернуться и посмотреть. Но я, хотя и не привязанный, в движениях ограничен, шея не ворочается.

– А что на картинках? – спрашиваю сестру, скорее чтобы подразнить ее.

И тут она высовывает язык. Представляете, я лежу тут, можно сказать, в палате смертников, а мне официальный представитель персонала язык показывает! Да как она!.. Да я ее!.. А язычок аккуратненький такой, узенький, розовый, без намека на нездоровый налет.

– Боже мой! У вас тут мухи в реанимации! Понимаете, да?

Дед мне прохрипел сквозь бульканье мокрот в искусственной трахее:

– Реанимация – оживление мертвых, приведение в чувство зомбированных.

– Дед, а дед? Ты меня слышишь?

Хрипение в ответ.

– Деда! Ты меня слышишь? – тормошит соседа сестра. – Давай-ка мы с тобой почистимся… Ты трубку не закусывай, не закусывай трубку, говорю!

– Хр-р-р-р!

– Оля! Тащи эту железяку! Сейчас мы ему последние зубы попортим! Мать честная, да у него они все до одного целы!

Притащили что-то наподобие ширмы, отгородили деда от меня: будут делать санацию. Санация. Чистка. А ширма для того, чтобы поберечь мои нежные чувства.

– Вот так, разожми-ка еще рот, я же знаю, ты меня слышишь! Ты хитрый дед. Ну вот, услышал же.

Через некоторое время они уходят, но ширму оставляют.

– Дед, – окликаю его довольно громко, – я же знаю, что ты слышишь.

– Хр-р-р-р…

– Говорят, никто не болеет случайно, не слышал?

– Хр-р-р-р…

– Сказывал кто-то, что умирают от беспомощности перед жизнью, которая так и выражается: отказывают легкие.

– Хр-р-р-р…

– Дед, они мне всегда повторяли: если хочешь жить, выкидывай из башки все страхи и неприятности дальнейшего существования! И начинай нормально жить!

– Хр-р-р-р…

– Дети, к слову, тоже болеют неслучайно! Это доказано-передоказано. Зайди в любую детскую поликлинику и спроси у мамы любого ребенка: «У вас дома не все в порядке?» – и она ответит «да». В счастливых семьях дети здоровы. Только счастливых семей нет. Во всяком случае, там, где дети еще маленькие.

– Хр-р-р-р… Знаешь, меня часто стали одолевать воспоминания…

Что такое? Я оглянулся на дверь, но там никого не было!

– Это ты, дед?

Тишина. А после паузы опять:

– Какие-то мелочи, детали… И еще в последние год-два часто вспоминаю ту твою длинноволосую, похожую на гречанку с Крита. Раньше я ее не вспоминал так часто! А теперь почти каждый день. И я думаю, что это тоже из разряда неслучайностей. Она как бы сопровождает мои мысли. И ходит поверх твоих! Фантастическая женщина! С ней было интересно из-за того, что она умела не фантазировать. Она сама была фантазией! Глядя на нее, придумывали другие. Она же только усмехалась. Она вела! Думаю, именно за это ее любил… известный тебе затейник. А она почему-то любила тебя, беззатейника… Каждый год тринадцатого февраля вспоминаю ее. Память должна быть светлой.

– Дед, послушай, дед!

– Хр-р-р-р…

Мы с Галкой улеглись, предварительно разложив диванчик, и тут напал на нас смех. Я представил, как изводит себя жадная до всего моя жена и как ее Радик ищет пятый угол в квартире.

– А что, – спрашивает Галка, делая страшные глаза, – это тот самый генерал?

– Ты чего, телевизор не смотришь?

– Да как-то неожиданно… Слушай, мне твоя-то что сказала! Он, – Галка ткнула в темноту, – тут самый главный, у него денег – всем космонавтам вместе не снилось. Вот они и вьются тут тучей. А квартирку эту он себе после развода отхлопотал. Барахло, конечно, квартирка.

Хихикая, она стащила с себя верхнюю одежду, колготки.

– Дальше раздеваться? – И продолжает хихикать.

– Иди-ка ты… к стенке!

Галка – конфетка еще та, но, извините, у нас тоже есть принципы. К тому же Юрка! Тот самый дружок мой Юрка, который без зазрения совести затаскивал в постель всех моих подружек. Однако это его личное дело.

– А может, попритворяемся, попыхтим хотя бы?

– Давай!

Наша активность очень скоро была замечена. В углу закряхтели.

– А что бы нам, Ваня, не поменяться местами? – удушливо просипело из хозяйского угла.

Да, кстати, меня зовут Иваном, так же, как и хозяина московской квартиры. Иван Семёнович Адов – это я. Фамилия моя может показаться надуманной и даже зловещей, но с этим я ничего не могу поделать: эта штука, фамилия, хуже песни, из которой слова не выкинешь. Вам ничего не стоит убедиться, что лицо с указанной фамилией, именем и отчеством зарегистрировано во всех официальных документах и прикреплено ко всем значимым для добропорядочных граждан конторам и всяким разным заведениям необходимым набором удостоверений, мандатов и справок.

Итак, Иван Семёнович Адов рожден в одна тысяча девятьсот пятьдесят первом году в селе Зимовье Новосибирской области. Затем семья переехала в Косихинский район Алтайского края, следом – на станцию Гордеево Троицкого района того же края. А уж потом ставший самостоятельным выпускник техникума Иван Семёнович Адов переехал в город Барнаул.

Зачем так подробно? Так ведь речь идет обо мне, а не поверить в мое реальное существование никак нельзя. Ибо все, что я рассказываю, – чистая правда! И вы просто не имеете права не поверить! Правда, права – всего-то одна буква!

Ну как еще доказать, что я – это я? Вот выпишите на бумажку все мои метрические данные, и вам в милиции все подтвердят. А то привыкли: автор просит сходство с теми-то и теми-то считать нечаянным, совпадения – случайными…

На мысли о том, что когда-то наша родовая фамилия на далеких жизненных перекрестках потеряла в своем начале букву «р», Галка помешала думать, закусила пододеяльник и тихо заскулила.

– Не пойду! Старый, облезлый!

«Дура! – вдруг пришла мне в голову мысль. – Нашел дуру!» Она поняла все в ту же минуту.

И через несколько мгновений я, утонув в необъятных звездных телесах, спал самым невинным сном из последней пятилетки своей сумасшедшей жизни. А соседи по замкнутому пространству хитрили всяк на свой манер. Как выяснилось впоследствии, модель с провинциального подиума перехитрила старичка.

Он работает большим человеком в Московской патриархии, не священником – просто большим человеком!

А моя фамилия, если читать задом наперед, – «вода»!

А этот маленький негодяй, придворный шут, этот, кто аккуратно распределяет меня на части между экзопсихикой и эндопсихикой, занят нынче, видите ли, чем-то третьим. Он, вероятно, думает, что станет делать со мной, когда последует полный расцвет могущества. Здесь читателю необходимо пояснить, о чем идет речь. У большинства ученых светил эндопсихика определяется как подструктура личности, которая выражает внутреннюю взаимозависимость психических элементов и функций, как бы внутренний механизм человеческой личности. Она определяется отношением человека к внешней среде, то есть ко всей сфере того, что противостоит личности, к чему личность может так или иначе относиться. Эндопсихика включает в себя такие черты, как восприимчивость, особенности памяти, мышления и воображения, способность к волевому усилию, импульсивность, а экзопсихика – систему отношений человека: интересы, склонности, идеалы, преобладающие чувства, сформировавшиеся знания. Понятно, что в основе одной – биологические факторы, а в основе другой – социальные.

Этот некто издавна следил за мной, вечный соглядатай, сначала по заданию, а потом по привычке. Задание кончилось, и его работа тоже. Он никак не мог с этим смириться, не может до сих пор. Он, очевидно, запутался сам и теперь путает меня. Во всяком случае, когда он пытается обработать меня, я далеко не всегда нахожу разницу между этими самыми психиками. Так или иначе, ему удалось меня разделить, и я до сих пор не пойму, кто там впоследствии поселился в Москве или, вернее, который? И кто кому это говорит?

– Я не знаю, чем могу тебе подмогнуть, когда ты находишься в Барнауле… Это совсем другая территория – по ментальности, по «дыму отечества». Недавно был в Новосибирске, и было мне в тот момент очень нелегко, и я готов был даже остаться там… ну, накатило что-то. Так мне одна мудрая дама и говорит: «Ты уже не сможешь здесь. Ты и раньше был “не местным”, а теперь и тем более…» И когда я вернулся в Москву, я шкурой понял: есть какой-то местный инстинкт душить инакомыслящих… Меня от этой веревки спасла сначала бандитская крыша, а потом федеральная служба. А потом было мое стремительное восхождение к народной любви, а потом – Газпром, Черномырдин… В общем, все четырнадцать лет я имел возможность не обращать внимания ни на кого. В нашей стране этот независимый фактор, к сожалению, может иметь лишь человек с мощной защитой свыше. Теперь у меня ее нет. Я теперь такой же, как все. Но здесь другие условия, другой город – мегаполис. Здесь нет такого увеличительного стекла, как в наших любимых провинциях.

Ах, это водитель мой и предводитель! Он, видите ли, не пропал и зовет не пропасть меня. То есть он-то пропал давным-давно, только не знает этого.

– Семёныч! – Телефон работает исправно. – Я тут обнаружил у тебя в каморке еще одну дверь – белую с серебром, богатая такая. Ее куда?

– На мой фальшбалкончик.

– Так там же натуральный дуб, новье!

– А ту – в комнату отдыха… или в туалет. В общем, куда хочешь. Конец связи.

Придумали же: современный мир стоит на кладбище великих идей (читай: старых идей)! Легко предположить, что завтрашний мир воссядет на нынешних, во всяком случае отчасти. Можно начинать смеяться…

Я уже говорил, что придумал этот город. Он-то наверняка считает, будто я его дитя. Как бы не так! Да! Но в какой кошмарной полудреме можно было сочинить это дурацкое полукружье вдоль Оби, которое закрыли бетоном, обнесли проволокой и наставили там кучу заводов с охранниками по периметру!.. Да сам же ты и придумал, Иван Семёнович! Войну надо было выигрывать, не до архитектурных красот. Где еще их размещать? Котельный, станкостроительный, Трансмаш… Твои родственники ведь тоже прибыли сюда с одним из заводов – голодные, больные, раздетые. Отогрелись, спаслись. А едва на ноги встали, как Родину пошли спасать, на эти самые заводы пошли. Мамка твоя по семь километров на работу и обратно каждый день вымахивала. А диагноз еще не сняли – цинга, дистрофия. На тех заводах тебе родители и штаны заработали, и хлеб с колбасой, и мандат на дальнейшее проживание на этом замечательном свете. Потом вас всех предали, тихонько увели людей с заводов (как в той сказке – под волшебную дудочку). Да вы и сами хороши! Бежите вот…

Заводы кончились, заборы остались, количество охранников увеличилось, а внутри периметра лепят пельмени из мясных отходов!

Я подхожу к проходной механического завода и думаю, что следующая война будет самая кровавая в истории человечества: пушки из маковых рулетов, снаряды из кулебяк, штруделей и патроны из пельменей.

– Мне необходимо пройти на территорию, – обращаюсь к охраннику у турникета. – Вы не могли бы некоторое время покачать коляску с моим внуком? Он спит и будет спать еще долго.

– Вы с ума сошли, мужчина, я же при исполнении, я в форме, я, я, я…

– Да успокойтесь Вы, пожалуйста, не нужен мне Ваш завод, что я, пельменей не видел? Да и внука у меня никакого нет. А детская коляска… Это я собирал по запчастям пулемет по чертежам из вашего КБ. Вот, получилось то, что получилось…

Я неспешно прошел вдоль бетонного забора и в дальнем углу наружного периметра заметил затянутую грязью и поросшую травой крышку люка. Поковыряв грязь на крышке, с трудом прочел вылитую на чугуне надпись: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Где-то этот вензель мне уже попадался… Точно, вспомнил: я поставил его на лицевой части балкона рядом с квартирой Саши Родионова!

Утром видок у всех был еще тот. За исключением Галки – испытанного бойца. Мы и вправду поехали покупать машину. Кто помнит, тот знает. Семьдесят третий год. За машинами трудящиеся люди стоят в очередях по двадцать лет, отмечаясь ночами на тайных сходках. Выбывший из очереди по смерти или другой какой уважительной причине вызывал бурю восторга. В Москве существовала какая-то дурацкая система открыток. Некое ведомство отслеживало твою очередь и оповещало о подходе ее с помощью почтовых карточек. Хороший бизнес! Ивану Павловичу принесли открытку на дом в назначенное время за деньги, равные цене машины.

В общем, в то же утро мы оказались в кабине замечательной «копейки», весь день гоняли на ней по Москве и, что самое удивительное, не совершили ни одной аварии. Иван Павлович не уступал руль никому, даже космонавту в штатском, сопровождавшему нас все время. Притом надо отметить, что сам хозяин авто, по его словам, садился за руль лет тридцать назад. Но как он знал Москву! Мы заезжали в маленькие глухие дворики, и Иван Павлович рассказывал, рассказывал…

– Сломают, – безнадежно махнул он рукой, и мне это тогда показалось верхом безумия.

Как сломают? За что? Как вот это можно сломать? Я без устали крутил головой, разглядывая старинные постройки и вдруг наткнулся взглядом на балкончик. Это же мой балкончик! И литье знакомое, и вензель николаевский посредине!

– Сашка! – заорал я, уверенный, что сей же час из-за шторины высунется всклоченная рыжая борода Родионова. – Сашка!

Трижды за дорогу Галка нашептывала мне, будто ночью она не поддалась на Ванечкины горячие уговоры. Наверно, сильно опасалась, что не услышу с первого раза. По наивности я подумал было, что она боится Юрку, потом понял, в чем дело. Она умнее и хитрее Юрки, меня и даже самого Ивана Павловича вместе взятых.

Когда Галка собиралась на свое место в общежитие, я услышал, как Ванечка обещал ей ковровую дорожку в бриллиантах. Но я уже знал, что нужно Галке. И не сомневался: она это получит.

Мой разводящий и сводящий, мой вечный соглядатай зудит беспрестанно:

– Все хочу тебя спросить: а ты сам-то как определяешь свое сегодняшнее состояние? Как самое ужасное в жизни или бывали времена почище? Мне интересна твоя личная оценка себя. От этого надо плясать, как от той печки. Просеять мусор сквозь колосники головы и определиться. А так можно сколь угодно долго переливать из пустого в порожнее. Я, например, не очень уверен даже в том, что ты можешь решиться на такой отчаянный поступок, как переезд в «центр мира». Ты же в принципе человек абсолютно оседлый и уехать от цивилизации навсегда вряд ли сможешь. Или я ошибаюсь?

Глава четвертая

А как бы мне хотелось увидеть тебя в ряду привокзальных дурочек-побирушек! Со спутанной челкой из-под клетчатого коричневого платка, с присохшей к щеке слюнкой, с кошелкой, из которой поверх мятого пластикового пакета выглядывает надкушенный беляш. От тебя даже перронные полицейские отворачиваются. Чего с тебя взять, разве что вшей набраться…

Для нее я и жил. Вероятно. Для нее и родился. Возможно.

– А мы заведем собаку – беспородную, лохматую, четырехцветную и четырехлапую, и теперь все рассказы про любовь будут называться «Про собаку». Представляешь, вчера на даче (это было почти в полночь, руки-ноги-спины убиты дачной пыткой) я вдруг испекла фантастический пирог! Вот не поверишь, на этой даче меня в который раз преследует тень Адова. Так вот этот пирог пекся для тени. И он получился и вправду особенным! А сегодня запекла мидии… Дома тоже есть твоя тень. Здесь даже что-то большее живет, чем тень. Дух! Так что садимся за стол. У нас обед!

А по телевизору идут титры фильма «Еще раз про любовь».

Таня Пирогова! Вот же! Это ее имя и фамилия! Я почти забыл! Как мог? Таня Пирогова! Таня Пирогова!

Вместо тебя со мной говорят многочисленные подруги, знакомые, не пойми кто. Подозреваю, что во всем этом принимает участие и этот потаенный подсказчик, который, с одной стороны, экзопсихолог, а с другой – эндопсихолог. Я тебе больше скажу (только по страшному секрету!): они даже живут со мной, они прописываются на моей жилплощади, пытаются кормить меня завтраками и рожают детей. Но на самом деле это ты, я знаю точно. И это твои дети! И меня смех разбирает, когда они подносят их, месячных, к зеркалу и угадывают сходство с собой!

– Да скажет мне кто-нибудь, который час?

Молчание.

– Дед, а ты знаешь, какая погода на улице? Какое время года? Месяц? Ты, как всегда, прикидываешься, а ведь все видишь и слышишь. Однако я тебе все-таки скажу, то есть не я, а некто Маркес: «И снова был декабрь, наставший точно в свое время».

Нет, дед, силы наши отняты в сей момент не для того, чтобы мы декабрь (подумаешь, месяц как месяц!) за окном не разглядели, а для того, чтобы не увидели вот эти волшебные гирлянды куржака, в которых забавляется бриллиантовыми играми солнце. За грехи наказывают и так, а не обязательно лишением богатства и даже близких. Ты вот, наверно, они думают, нагрешил больше меня уже тем, что прожил сверх моего целых тридцать четыре года! Простая арифметика – и все?

Я же вижу и куржак, и солнце, пронизывающее сверкающую ткань, и сбитые веселыми птицами невесомые снежные лопухи.

Я буду жить!

И ты, дед, будешь жить! Нелепо помирать, когда ты еще не увидел, как полуденный куржак превращается в снегопад!

– А твой монитор, дед, слишком уж пестрит, и нет никакого порядка в чередовании синусоид, парабол и пунктиров. Кстати, ты не заметил, что он еще и звуки издает? Это же музыка, понимаешь! Музыка твоего тела, твоего организма, твоего мозга, который переваривает этот замечательный свет вот уже девяносто четыре года! Вряд ли ты слушал когда прекрасно-опасное творение под названием «Тристан и Изольда», разве что краем уха по радио… Они в свое время не смогли исполнить эту оперу в Страсбурге, Карлсруэ, Париже, Веймаре, Праге, Ганновере. Ну еще бы! Великий сумасшедший Ницше предупреждал же: страсть сильнее рассудка.

Ах уж эти законники и правильники! Ну, возьмите и измените в либретто «Тристан – тенор», «Изольда – сопрано» на «Тристан – сопрано», «Изольда – тенор». Что получилось бы, понятия не имею. Но спокойный Вагнер разнес бы вдребезги свой пюпитр, а неистовый Ницше сошел бы с ума на семь лет раньше.

– Дед, а когда православие говорит, что надо верить, то это ведь касается не только веры в Бога… Это касается всего, да?

– Надо верить, что все будет хорошо. Не знаю, можно ли так сказать, но верить надо с уверенностью, что именно так все и будет…

– А ты, вообще-то, дед, верующий?.. Ты же знаешь, дед, все наши проблемы – из головы. Так пусть лучше голова наполняется новыми сюжетами! А не новыми людьми! Я очень надеюсь, что после излечения ты будешь думать обо мне чаще, – это и поможет тебе скорее восстановить голову. Ведь как чудесно мы говорили накануне! Счастливая болтовня тебе больше подходит в тех условиях, в которых ты покуда пребываешь. Пусть она и вытесняет все злое прошлое. Давай чаще говорить. Голос лучше лечит, быстрее… Так давай же, дед! Наговоримся! А когда устанем, я включу Вагнера. Да, дед?

– Хр-р-р-р…

Мы остались в машине вдвоем и быстро поняли, что не нужны друг другу. Иван Павлович уронил голову на руль (при его-то возрасте такие нагрузки!), но уже через пару секунд, бормоча под нос что-то бравурное, листал свою объемистую записную книжку.

– Минуточку! – Подрулив к телефону-автомату, он выскочил из кабины. Еще несколько мгновений – и снова за рулем. – Новых поступлений нет! – сообщил он почти обрадованно. – Та-а-ак… – и задумался.

– А куда Вы звонили? – с опаской поинтересовался я.

– Да на вахту. – И, глянув на меня искоса, решил, что этого объяснения недостаточно. Правильно решил, раскатываюсь тут с ним дурак дураком. – Понимаешь, у меня на вахте в ГИТИСе тетки свои. Новый товар, пардон, абитуриентки, первокурсницы подъезжают – они мне сигнальчик. Сами уже научились выбирать, меня не дожидаются.

– И что?

– Милый! – посмотрел он на меня с сожалением. – Девочки в Москву приехали, им на колготки маминых денег не хватит. А это, прошу иметь в виду, ГИТИС!

– И вот он – добрый дядя Ваня!

– Да они в очереди стоят, пока ждут, когда я позову хоть одну из них!

– Слушай, дед, а буква «и» в твоих инициалах – это значит «Иван»? Или кто другой: Илья, Иосиф, Илларион, Ираклий, Иосафат? Нет, ты Иван, конечно. И ты никогда не читал «Дядю Ваню» господина доктора Чехова. Докторов, дед, читать иногда надо. Они такие глупости порой несут, что начинаешь понимать: дорога в больницу возможна только на скорой помощи. Там есть такой типчик – Астров, вечный зануда и заноза. Вот он и говорит: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, – те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные». А ты ведь, дед, можешь до ста прожить. До двухсот – это вряд ли. Интересно, что ты там, в своем гробу, увидишь?

– Хр-р-р-р…

– Эй, сестра! У деда сплошная красная линия и зуммер какой-то настойчивый!

– Чего разорался? Все нормально. Тут вообще молчать положено.

– Даже когда сосед помирать будет?

– А он помрет – ты не заметишь даже. И тебя тоже никто не заметит. Был – и нету.

– Добрые вы тут как-то по-особенному, изысканно. Наверно, потому что едите много. Как ни гляну в коридор, все с тарелками. А кстати, слышал, что больше всех пищи потребляют ночные дежурные в моргах. Правда или нет?

– Нинка! – крикнула она в дверь. – Этот, в трусах, точно на голову навернулся. Может, ему расторможку попросить? Скажу доктору, мол, не спит совсем, заговаривается…

В моем доме бывали женщины. И случалось, задерживались подолгу. На год, два, десять. Замечу по секрету, что у них нет никакой психологической программы, они просто намазаны – кто медом, кто смолой. Эффект прилипания одинаковый.

– Так вот, про пошаговую программу. Скажи мне честно: а тебя кто этому научил? Кто тебе рассказал, что есть пошаговые программы? И главное, покажи мне людей, которые по этим шагам куда-то идут? А не пошел бы ты в пим дырявый со своими программными шагами? Я тебе что, компьютер? Я, что ли, с тобой в шахматы играю? Ты, вообще-то, сам понял, чего спросил? Слушай, давай жить, а? А не подставлять вместо жизни какие-то схемы. Я не скажу тебе никаких программ, не надо со мной так. Нет, я не обиделась, мне смешно. Развеселила я тебя? Я старалась тебя отвлечь от тяжких дум и вселить немного надежды, я старалась тебя переключить на другую волну, чтобы ты оказался поблизости. Допускаю, что могла тебя взбесить своей благоглупостью, и наоборот, могла привести в то самое человеческое состояние, помогающее пре-о-до-леть. Не знаю… Ты разный. И еще… Всего тебя я не научилась чувствовать. Время надо. Зато я постаралась быть максимально открытой… собой… глупой… умной…

Прошло… сколько лет? Словно четыре жизни.

Таня! Таня! Таня!

Да разве ж сказали мы с тобой друг другу столько слов? Ты мне, во всяком случае! Да разве слушали лес с сумасшедшими птицами, которые притворялись соловьями, и это было похоже на то, что в оркестре партию флейты взялась исполнить валторна? Зато мы ночью хотели в полном мраке отыскать запоздалые ягоды брусники. То есть пыталась, конечно, ты; меня мутило от выпитого, и не хотелось ни ягоды, ни твоих сладких губ. Однако потом воспоминание ожгло так остро, будто я был той терпкой ягодой на твоих упругих губах, будто я был той шалой птицей, которая вовсе никого не изображала, а просто валяла дурака от упоения дурманной, замороченной ночью.

Ах да, вот еще что ты мне тогда не сказала, опять воспользовавшись посредниками – той наместницей, дуэньей, и моим паразитом-психологом. Слушай, мне так хочется называть его Вовой! Пускай он будет Вовой, ладно?

– Когда-то мне пришлось полностью перекраивать себя, чтобы кто-то другой не обкарнал по своему лекалу. Но, пережив все это, могу сказать однозначно: все к лучшему! Честно: мне теперешняя я нравится больше, чем та, что была в прежней жизни. Там была наивная девочка, верящая всем и всему. Хотя мне казалось, что и тогда я неплохо знала жизнь и якобы умела рулить по ней… Ерунда! Ничего я тогда не знала и не умела! Главное, я же женщина и мне природой дадено прижимать ребенка к сердцу. А у тебя нет такой льготы, ты вынужден принимать условия другой стороны. И тогда что? Постарайся уступить с минимумом душевных затрат. Что тут еще посоветуешь? Однажды – как голос с неба! – уступи, уйди, пусть подавятся! Душа дороже!

Иван Павлович стянул со своей лысины «пирожок» из морского котика и с гулевым размахом шлепнул его о приборную панель своего нового автомобиля:

– А знаешь ли, не послать бы нам всех этих ряженых кукол подальше? Охота нормальных рабочих девчонок! С завода, представляешь? Чтобы от них машинным маслом слегка подпахивало. Из общежитской комнаты, где они вчетвером ночи свои девичьи коротают. А? Какова идейка?

– Иван Павлович, а может, вечер отдыха устроим, скажем, у телевизора с яичницей и глинтвейном?

Я чувствовал себя измотанным псом в продуваемой подворотне.

– Яичница! Студенты! Мейерхольд!.. Настоящая жизнь пахнет по-другому! Вперед!

У него все просто. Вахта, в момент ставшая любезной привратница, посыльная девочка в стоптанных тапках… И вот уже две девчонки, хихикая, забираются на заднее сиденье. Нормальные, на Горького увидишь и не скажешь, что заводские. Я поначалу принюхивался. Не пахнет ли машинным маслом? Уж я-то знаю, как оно пахнет или, во всяком случае, как пахнет эмульсия, которая подается к резцу на токарном станке. Или листовой металл в промасленных пачках… Нет, духи – недорогие, но приличные.

– Познакомься, – кивнул Иван Павлович мне, – Неля, работает на упаковке готовых изделий. Изделий, заметь! Завод-то военный. Военный, правда, лапочки?

– Ой, военный! – залились в смехе лапочки. Смущенными они казались куда меньше меня.

– А это, – указал Иван Павлович на существо в мохнатой шубке, – Вероника, работник отдела технического контроля. Представляешь, она с микрометром выясняет, не допущен ли брак при изготовлении деталей! Ты, кстати, взяла с собой микрометр?

– Зачем? – искренне удивилась девочка.

– Померяли бы чего, – хохотнул Иван Павлович.

– Фи-и-и! Если к вам с микрометром подходить, сразу поехали назад.

В этот момент я сильно усомнился, что мы побывали в рабочем общежитии, хотя, честно сказать, к тому времени мне уже было на все наплевать.

Женщина – вторая ошибка Бога. Это Ницше, это не я и даже не тот психопат, которому кажется, будто он управляет мной, как школьник велосипедом без рамы.

Меня не покидает странное чувство, похожее на горечь утраченной радости. Но это не все и не точно. К этому примешивается бессилие, которое угнетает и отнимает последние остатки веры в себя. Это настояно на какой-то лагерной привычке к несвободе. Иногда я кажусь себе старой женщиной, которую использовали до крайнего остатка и бросили догнивать на обочине жизни. Ну, нельзя же с этим жить, в конце-то концов! Старый, ворчащий, брюзжащий, толстый, облезлый… Что там еще? Да, это я, это все про меня. Я, наверно, не научился любить себя, а надо бы. Пушкин? Да-а-а… «На свете счастья нет…» А самая замечательная строчка в этом стихотворении, на мой взгляд: «…предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем». Умирать не хочется, а жить нету сил.

Пример из сегодняшней жизни. Много лет по утрам принимаю холодный душ, зимой контрастный: горячая вода – насколько терпеть можно, следом ледяная – до той же поры. С некоторых пор каждый такой душ заканчивается воспалением ушей, по очереди – то правое, то левое. Вылечу, опять душ – и снова болячка. Не могу ни проснуться без этой водной процедуры, ни почувствовать себя человеком. И вот доктора говорят: забудьте про холодную воду, у Вас нет выбора – оглохнете. Я, кстати, и так слышу уже неважно. То есть выбора не остается. Безальтернативная ситуация. Я не могу еще к этому привыкнуть, как и к подобным проделкам жизни. Всегда ведь был выбор. Хочу оставлять за собой право выбора, понимаешь? А ощущение, будто все кому не лень стараются это право отнять. Где-то вычитал: мужество – это поступать так, как хочешь. Негусто у нас с мужеством…

Иван Павлович остановил машину возле ресторана «София». Он оказался закрытым, в фойе виднелись строительные подмости, стремянки, бочки с известкой.

– Ремонт, – развел я руками.

Большой человек усмехнулся и затарабанил в стеклянную дверь.

После некоторой сумятицы в пределах видимого пространства дверь была отворена, и мадам в жабо, не сумевшем скрыть ее необъятную грудь, в низком поклоне поприветствовала:

– Дражайший Вы наш Иван свет Павлович! Да нет в мире такого события…

– Милейшая! Нам бы в моем уголочке и… Ну, сами знаете.

Дама в жабо и полдюжины мальчиков в жилетах и при бабочках будто ждали того момента, когда явится царь царей Иван Павлович. Ни одного посетителя, кроме нас, разумеется, в ресторане не было. На стол был явлен запотевший графинчик, бутылка вина, две огромные миски с черной и красной икрой, плашка со сливочным маслом и изящные булочки из белой и серой муки. Почему-то отвратительнее всего выглядели воткнутые в миски ложки. Мне показалось, такими хлебают щи в заштатных столовках.

– А это чуть позднее, – сказал он склоненной к нему мадам и, указывая на миски с икрой, обратился ко мне: – Вот этого надо наесться до отвращения, понятно? Это не тот продукт, который можно вожделеть постоянно, зато уважение к себе некоторые получают однажды и на всю оставшуюся жизнь.

Затем подали особые сковородочки, устроенные на тиглях с живыми угольями. Мясо дичи из каких-то северных пределов. Вкусно, ничего не скажешь. Я вспомнил колбасно-ветчинный разор в доме у Ивана Павловича и подумал, что вряд ли он часто ужинает так, как сегодня. Хотя кто знает… Девчонки за все время ужина не проронили ни слова. Казалось, они тщательно готовятся перед тем, как сделать даже самое незначительное движение.

– Я хочу расплатиться, – сказал я так, чтобы услышали все.

Мадам изумленно посмотрела на Ивана Павловича, половые замерли, как по команде в детской игре. И только Иван Павлович сохранил полное спокойствие. Он принял от ливрейного свое драповое пальтишко и молча направился к выходу.

Потом мы приехали в разоренное жилье Ивана Павловича. Он послал меня в магазин за продуктами и выпивкой, поскольку все кончилось или безнадежно пропало. А девчонки тем временем, по его словам, наведут порядок. Разумно.