Анастасия Вербицкая
Репетитор
VI
В дверь постучали.
– Кто там? – спросил Иванов, нехотя подымаясь на постели.
– Свой, – прогнусил знакомый тенорок.
– Пылаев, отвори ты…
Было только семь часов вечера, но Пылаев спал. Проснувшись от стука, он, нехотя, зевая, встал, босыми пятками, в одних носках прошлёпал к двери и откинул крючок.
Вошёл Коко.
– Никак вы спали, господа? И что же это вы впотьмах?.. Что за странный кейф!
– А что делать? Только спать и остаётся, – флегматично заявил Пылаев. – Ровно нечего делать… Да и керосину нет…
– Странные речи, други мои. Как это – что делать? Жить, синьоры, жить!.. Вот что вам надо!
Пылаев только крякнул и опять завалился.
Коко Белов, щурясь, на ощупь нашёл стул и сел.
– То есть как же это делать нечего? – начал он опять, снимая отпотевшее пенсне и вытирая его платком. Запах дешёвых духов послышался в комнате. – Comprends pas…[2] Уроков, стало быть, нет?
– Ни чёрта!
– Тэк-с… Однако, господа, в темноте жить неудобно… Я пришёл вам себя в новом виде показать…
Он встал и зажёг спичку. Пуговицы нового форменного сюртука весело блеснули.
– Regardez par ci, regardez par là![3] – пропел Коко и повернулся на каблуках перед Ивановым.
Спичка погасла, и стало как будто ещё темнее.
– Давай двугривенный, схожу за керосином, – предложил Пылаев и стал натягивать сапоги.
– В суд, стало быть, поступил? – спросил Иванов и спустил с постели свои опухшие ноги в опорках.
– Служу-с… – Белов галантно раскланялся. – Позвольте представиться… Кандидат на судебную должность…
– А деньги платят?
– Ведь, ты слышал, mon cher? Кандидат… Это значит: весь – надежды и упования… Какие же тут деньги? Обязанности есть, а деньги впереди. Можно жить надеждами… На то и молодость…
– А вот мы – кандидаты на голодную смерть, – расхохотался Пылаев и вышел.
Внемля пе-е-сне соловья…
жидким тенорком вдруг запел Коко и развязно зашагал по комнате.
– Ты давно из дому? – тихо спросил Иванов.
– Ах да!.. Тебе твои кланяются: мать, сёстры… Знаешь, старшая? Большая такая стала… Недурна, очень недурна. Ну, новостей никаких нет. Денег просили… напомнить велели тебе… тэк-с.
В темноте хрустнули пальцы Иванова, которые он молча ломал.
Ты шептала: «Навек твоя»…
– А… Чёрт!.. – Коко ударился коленкой о железку кровати и остановился. – Однако, у вас тут не разойдёшься!.. Так неужели совсем без уроков?
– Заболел, потерял урок; а был выгодный, ничего…
– Инфлюэнца, что ли, у тебя была?
– А кто его знает… Расклеился совсем: одышка, ноги пухнут, ходить не могу…
– Эх плохо, плохо твоё дело!.. Ты что же родным не пишешь?
Иванов нервно дёргал жидкую бородку.
– А что я им напишу?
Внемля пе-е-сне соловья,
Ты шептала: «Навек твоя»…
– Почему же вы из «Гиршей» уехали?.. Уж я вас искал-искал… В этакую трущобу забрались… Сколько платите?
– Шесть. Да вот… – Иванов запнулся на мгновение. – Полтора месяца не платили…
Вернулся Пылаев с керосином и зажёг лампу.
Как ни был жизнерадостен и беспечен Коко, но он дрогнул, разглядев лицо Иванова. Он ещё более облысел, на лбу легли морщины. Ему смело можно было дать сорок лет.
Белов оглянулся. Комната была в одно окно. Безобразные расплывающиеся пятна сырости покрыли сплошь всю стену, очевидно наружную, где стояла кровать Пылаева. Обои отстали, кое-где были сорваны. Плесень затянула углы на подоконниках, в окно дуло. Пол был грязен. Окно упиралось в слепую стену соседнего громадного дома, и солнце сюда не заглядывало. С лестницы, тёмной и скользкой, проникала вонь. Те же миазмы неслись снизу, со двора, черневшего там, далеко, как громадный колодец. Отворить фортку – значило испортить воздух.
– Ну, синьоры… У вас тут тово… неуютно…
Коко почувствовал, что его радужное настроение тускнеет. Он повёл плечами, тряхнул головой.
Год про-шё-ёль… опять весна,
Ты с дру-го-ой, а я одна…
запел он громко и сбросил пенсне, чтобы не видеть так ясно удручавшего его жёлтого лица.
– Как бы это насчёт самоварчика промыслить? – напомнил он. – Самая настоящая пора теперь чай пить.
Пылаев почесал за ухом.
– Мудрёно, – флегматично изрёк он.
– Пуркуа?
– Чаю нет…
– А! Кхм… то есть… как это нет? Весь вышел?
Пылаев вдруг весело захохотал.
– Эх ты!.. «Бомонд»… Шут тебя задави! Дома сидя, забыл наши порядки… Сам ещё вчера, небось, студентом был…
– Pardon, pardon, mon cher… Чай и колбаса из кошек – это обычное «меню» студента… Одначе, синьоры, чем же вы питаетесь?
Пылаев хохотал, взявшись за бока. Улыбался и Иванов. Уж очень наивным казался им этот длинноногий кандидат, в пенсне и с важной миной. Он вынул коробочку папирос и протянул её Пылаеву. Тот закурил.
– Чем мы питаемся? – Пылаев с наслаждением глотнул дым. – А на пятачок чёрного хлеба в день, да на пятачок молока… Молоко недурно; баба тут одна из деревни возит, под Москвой… А чай – это роскошь.
Коко даже сконфузился.
– Corpo di Bacco!..[4] В таком случае, нельзя ли пива и этакого чего-нибудь… съедобного?
Он вынул рубль. Пылаев живо спустил ноги с постели и с несвойственной ему быстротой опять натянул сапоги.
– Отчего нельзя? – пробасил он, протягивая за рублём руку. – На деньги всё можно.
Он вышел в одной тужурке. От обоих пальто и следа не было в комнате. Стало быть, заложены. Коко покосился на свой чистенький с иголочки мундир судейца, на новенькие штиблеты, и ему стало опять как-то не по себе.
Задр-ре-мал тихий сад…
Ночь повеяла тихой прохладой…
От цветов а-рр-ромат
В душу льётся живою отрадой…
Коко пел, шагая в тесном пространстве между двух кроватей.
Иванов молчал. Он привык к этому. Молчание его не тяготило. Он лежал на спине, закинув руки на подушку без наволочки и закрыв глаза. О чём думал он? Трудно было сказать. Лицо его казалось неподвижным.
Коко стало жутко, когда, вскинув пенсне, он всмотрелся в эти изменившиеся черты… Ну совсем покойник…
От цветов а-рр-ромат
В душу льётся…
– А я, знаешь ли, недурно устроился, – очень громко заговорил Коко, нервно шевеля плечами.
Иванов открыл глаза.
– Репетитором и воспитателем в одном пансионе частном; двадцать пять на всём готовом. Утро свободное, я в суде… А только от пяти до девяти вечера с разными этакими лоботрясами… Тэк-с…
Он закурил папиросу.
Помолчали. Коко взглянул на стену.
– А где гитара?
– Станкин унёс.
– Он не с вами, значит?
– Нет.
Опять настала томительная пауза. Жизнь так далеко развела в разные стороны этих двух людей, что общего между ними уже ничего не находилось.
– А знаешь, брат… Ведь, это ты напрасно так валяешься, – наставительно заговорил Коко. – Без воздуха и моциона оно… тово… не годится…
– Ноги одолели, не могу ходить… пухнут…
– Это от дурного питания. Отчего ж в комитетскую не сходишь?
Иванов перевёл на него свой тяжёлый, мутный взгляд.
– Говорю, ноги пухнут… Разве близок свет отсюда в комитетскую? И урок потерял оттого. Надо было за Москва-реку ходить, а у меня сил нет. Видишь, одышка? А насчёт столовой даровой… Мало их разве там? Таких, как я-то?
Он смолк, тяжело дыша.
– А вот постой… Мы тут в пользу студентов вечер устраиваем…
Пылаев вошёл с пивом и закуской.
– Любительский кружок у нас тут образовался… барышни… и всё такое… Я тоже приглашён на бытовые роли… Зал Романова снимем, билеты по рукам пустим… В первую голову поставим «Не в свои сани не садись»…
– Это когда будет-то? – хладнокровно осведомился Пылаев, откупоривая пиво.
– На Рождестве.
Пылаев свистнул.
– Мы до тех пор подохнем.
И он весело захохотал.
Выпили по стакану, закусили.
– А что, с Наумовой ты ещё путаешься? – пробасил Пылаев, громко чавкая и облизывая жирные от колбасы пальцы.
Коко даже перевернулся на своём стуле.
– Corpo di Bacco! Кто ж так говорит о порядочных женщинах?.. Флёрт, mon cher, это называется… Флёрт…
– Мне плевать!.. Хоть флирт…
– Н-нет, я вам скажу… В нашем кружке есть одна барышня… Вот это сюжетец!
И Коко с блеснувшими глазами пустился в рассказы.
Когда Пылаев вышел на лестницу посветить гостю, оба они невольно остановились и посмотрели друг другу в глаза.
– А, ведь, он совсем плох, – зашептал Коко. – Отчего в клинику не ляжет?
– Не хочет! Публикацию сделал недавно. Ждёт ответа… «Лягу, – говорит, – туда, – значит с круга сойду»… Боится…
– К доктору сходил бы посоветоваться…
– Был. Да что! – Пылаев махнул рукой. – Одни глупости советует… «Питание поднять надо, вино пейте, мяса побольше». А Иванов отвечает: «Вы что-нибудь другое скажите, это всё недоступно»…
– Ну, а тот?
– Руками развёл. «Я, – говорит, – тут бессилен»… «У вас, – говорит, – полное переутомление… Так, – говорит, – недолго протянете… Надо уроки бросить»… Ну, Иванов ему засмеялся в лицо и ушёл…
Коко прищёлкнул языком.
– Вот бедняга!.. Знаешь что? Возьми ты, пожалуйста, эти пять рублей… Я их, всё равно, спущу в винт, либо так… И недорого достались; у «папахена» выпросил. Только уж не говори ничего ему; ещё обидится…
Пылаев молча кивнул головой.
Иванов следил исподлобья за его оживлёнными более обыкновенного движениями.
– Пустой он малый – это верно, – вдруг заговорил Пылаев, прибирая со стола посуду, – а всё-таки сердце у него есть…
Губы Иванова дрогнули.
– А сколько ты с него взял?
Пылаев сделал круглые глаза.
– Да почему ты воображаешь?
– Эх, оставь!.. И к чему это? Отдавать-то, ведь, всё равно придётся… И так кругом задолжали… По-настоящему, будь мы с тобой порядочные люди…
Он оборвал разом и отвернулся к стене.
