Анастасия Вербицкая
Репетитор

VI

В дверь постучали.

– Кто там? – спросил Иванов, нехотя подымаясь на постели.

– Свой, – прогнусил знакомый тенорок.

– Пылаев, отвори ты…

Было только семь часов вечера, но Пылаев спал. Проснувшись от стука, он, нехотя, зевая, встал, босыми пятками, в одних носках прошлёпал к двери и откинул крючок.

Вошёл Коко.

– Никак вы спали, господа? И что же это вы впотьмах?.. Что за странный кейф!

– А что делать? Только спать и остаётся, – флегматично заявил Пылаев. – Ровно нечего делать… Да и керосину нет…

– Странные речи, други мои. Как это – что делать? Жить, синьоры, жить!.. Вот что вам надо!

Пылаев только крякнул и опять завалился.

Коко Белов, щурясь, на ощупь нашёл стул и сел.

– То есть как же это делать нечего? – начал он опять, снимая отпотевшее пенсне и вытирая его платком. Запах дешёвых духов послышался в комнате. – Comprends pas…^[2] Уроков, стало быть, нет?

– Ни чёрта!

– Тэк-с… Однако, господа, в темноте жить неудобно… Я пришёл вам себя в новом виде показать…

Он встал и зажёг спичку. Пуговицы нового форменного сюртука весело блеснули.

– Regardez par ci, regardez par là!^[3] – пропел Коко и повернулся на каблуках перед Ивановым.

Спичка погасла, и стало как будто ещё темнее.

– Давай двугривенный, схожу за керосином, – предложил Пылаев и стал натягивать сапоги.

– В суд, стало быть, поступил? – спросил Иванов и спустил с постели свои опухшие ноги в опорках.

– Служу-с… – Белов галантно раскланялся. – Позвольте представиться… Кандидат на судебную должность…

– А деньги платят?

– Ведь, ты слышал, mon cher? Кандидат… Это значит: весь – надежды и упования… Какие же тут деньги? Обязанности есть, а деньги впереди. Можно жить надеждами… На то и молодость…

– А вот мы – кандидаты на голодную смерть, – расхохотался Пылаев и вышел.

 
Внемля пе-е-сне соловья…
 

жидким тенорком вдруг запел Коко и развязно зашагал по комнате.

– Ты давно из дому? – тихо спросил Иванов.

– Ах да!.. Тебе твои кланяются: мать, сёстры… Знаешь, старшая? Большая такая стала… Недурна, очень недурна. Ну, новостей никаких нет. Денег просили… напомнить велели тебе… тэк-с.

В темноте хрустнули пальцы Иванова, которые он молча ломал.

 
Ты шептала: «Навек твоя»…
 

– А… Чёрт!.. – Коко ударился коленкой о железку кровати и остановился. – Однако, у вас тут не разойдёшься!.. Так неужели совсем без уроков?

– Заболел, потерял урок; а был выгодный, ничего…

– Инфлюэнца, что ли, у тебя была?

– А кто его знает… Расклеился совсем: одышка, ноги пухнут, ходить не могу…

– Эх плохо, плохо твоё дело!.. Ты что же родным не пишешь?

Иванов нервно дёргал жидкую бородку.

– А что я им напишу?

 
Внемля пе-е-сне соловья,
Ты шептала: «Навек твоя»…
 

– Почему же вы из «Гиршей» уехали?.. Уж я вас искал-искал… В этакую трущобу забрались… Сколько платите?

– Шесть. Да вот… – Иванов запнулся на мгновение. – Полтора месяца не платили…

Вернулся Пылаев с керосином и зажёг лампу.

Как ни был жизнерадостен и беспечен Коко, но он дрогнул, разглядев лицо Иванова. Он ещё более облысел, на лбу легли морщины. Ему смело можно было дать сорок лет.

Белов оглянулся. Комната была в одно окно. Безобразные расплывающиеся пятна сырости покрыли сплошь всю стену, очевидно наружную, где стояла кровать Пылаева. Обои отстали, кое-где были сорваны. Плесень затянула углы на подоконниках, в окно дуло. Пол был грязен. Окно упиралось в слепую стену соседнего громадного дома, и солнце сюда не заглядывало. С лестницы, тёмной и скользкой, проникала вонь. Те же миазмы неслись снизу, со двора, черневшего там, далеко, как громадный колодец. Отворить фортку – значило испортить воздух.

– Ну, синьоры… У вас тут тово… неуютно…

Коко почувствовал, что его радужное настроение тускнеет. Он повёл плечами, тряхнул головой.

 
Год про-шё-ёль… опять весна,
Ты с дру-го-ой, а я одна…
 

запел он громко и сбросил пенсне, чтобы не видеть так ясно удручавшего его жёлтого лица.

– Как бы это насчёт самоварчика промыслить? – напомнил он. – Самая настоящая пора теперь чай пить.

Пылаев почесал за ухом.

– Мудрёно, – флегматично изрёк он.

– Пуркуа?

– Чаю нет…

– А! Кхм… то есть… как это нет? Весь вышел?

Пылаев вдруг весело захохотал.

– Эх ты!.. «Бомонд»… Шут тебя задави! Дома сидя, забыл наши порядки… Сам ещё вчера, небось, студентом был…

– Pardon, pardon, mon cher… Чай и колбаса из кошек – это обычное «меню» студента… Одначе, синьоры, чем же вы питаетесь?

Пылаев хохотал, взявшись за бока. Улыбался и Иванов. Уж очень наивным казался им этот длинноногий кандидат, в пенсне и с важной миной. Он вынул коробочку папирос и протянул её Пылаеву. Тот закурил.

– Чем мы питаемся? – Пылаев с наслаждением глотнул дым. – А на пятачок чёрного хлеба в день, да на пятачок молока… Молоко недурно; баба тут одна из деревни возит, под Москвой… А чай – это роскошь.

Коко даже сконфузился.

– Corpo di Bacco!..^[4] В таком случае, нельзя ли пива и этакого чего-нибудь… съедобного?

Он вынул рубль. Пылаев живо спустил ноги с постели и с несвойственной ему быстротой опять натянул сапоги.

– Отчего нельзя? – пробасил он, протягивая за рублём руку. – На деньги всё можно.

Он вышел в одной тужурке. От обоих пальто и следа не было в комнате. Стало быть, заложены. Коко покосился на свой чистенький с иголочки мундир судейца, на новенькие штиблеты, и ему стало опять как-то не по себе.

 
Задр-ре-мал тихий сад…
Ночь повеяла тихой прохладой…
От цветов а-рр-ромат
В душу льётся живою отрадой…
 

Коко пел, шагая в тесном пространстве между двух кроватей.

Иванов молчал. Он привык к этому. Молчание его не тяготило. Он лежал на спине, закинув руки на подушку без наволочки и закрыв глаза. О чём думал он? Трудно было сказать. Лицо его казалось неподвижным.

Коко стало жутко, когда, вскинув пенсне, он всмотрелся в эти изменившиеся черты… Ну совсем покойник…

 
От цветов а-рр-ромат
В душу льётся…
 

– А я, знаешь ли, недурно устроился, – очень громко заговорил Коко, нервно шевеля плечами.

Иванов открыл глаза.

– Репетитором и воспитателем в одном пансионе частном; двадцать пять на всём готовом. Утро свободное, я в суде… А только от пяти до девяти вечера с разными этакими лоботрясами… Тэк-с…

Он закурил папиросу.

Помолчали. Коко взглянул на стену.

– А где гитара?

– Станкин унёс.

– Он не с вами, значит?

– Нет.

Опять настала томительная пауза. Жизнь так далеко развела в разные стороны этих двух людей, что общего между ними уже ничего не находилось.

– А знаешь, брат… Ведь, это ты напрасно так валяешься, – наставительно заговорил Коко. – Без воздуха и моциона оно… тово… не годится…

– Ноги одолели, не могу ходить… пухнут…

– Это от дурного питания. Отчего ж в комитетскую не сходишь?

Иванов перевёл на него свой тяжёлый, мутный взгляд.

– Говорю, ноги пухнут… Разве близок свет отсюда в комитетскую? И урок потерял оттого. Надо было за Москва-реку ходить, а у меня сил нет. Видишь, одышка? А насчёт столовой даровой… Мало их разве там? Таких, как я-то?

Он смолк, тяжело дыша.

– А вот постой… Мы тут в пользу студентов вечер устраиваем…

Пылаев вошёл с пивом и закуской.

– Любительский кружок у нас тут образовался… барышни… и всё такое… Я тоже приглашён на бытовые роли… Зал Романова снимем, билеты по рукам пустим… В первую голову поставим «Не в свои сани не садись»…

– Это когда будет-то? – хладнокровно осведомился Пылаев, откупоривая пиво.

– На Рождестве.

Пылаев свистнул.

– Мы до тех пор подохнем.

И он весело захохотал.

Выпили по стакану, закусили.

– А что, с Наумовой ты ещё путаешься? – пробасил Пылаев, громко чавкая и облизывая жирные от колбасы пальцы.

Коко даже перевернулся на своём стуле.

– Corpo di Bacco! Кто ж так говорит о порядочных женщинах?.. Флёрт, mon cher, это называется… Флёрт…

– Мне плевать!.. Хоть флирт…

– Н-нет, я вам скажу… В нашем кружке есть одна барышня… Вот это сюжетец!

И Коко с блеснувшими глазами пустился в рассказы.

Когда Пылаев вышел на лестницу посветить гостю, оба они невольно остановились и посмотрели друг другу в глаза.

– А, ведь, он совсем плох, – зашептал Коко. – Отчего в клинику не ляжет?

– Не хочет! Публикацию сделал недавно. Ждёт ответа… «Лягу, – говорит, – туда, – значит с круга сойду»… Боится…

– К доктору сходил бы посоветоваться…

– Был. Да что! – Пылаев махнул рукой. – Одни глупости советует… «Питание поднять надо, вино пейте, мяса побольше». А Иванов отвечает: «Вы что-нибудь другое скажите, это всё недоступно»…

– Ну, а тот?

– Руками развёл. «Я, – говорит, – тут бессилен»… «У вас, – говорит, – полное переутомление… Так, – говорит, – недолго протянете… Надо уроки бросить»… Ну, Иванов ему засмеялся в лицо и ушёл…

Коко прищёлкнул языком.

– Вот бедняга!.. Знаешь что? Возьми ты, пожалуйста, эти пять рублей… Я их, всё равно, спущу в винт, либо так… И недорого достались; у «папахена» выпросил. Только уж не говори ничего ему; ещё обидится…

Пылаев молча кивнул головой.

Иванов следил исподлобья за его оживлёнными более обыкновенного движениями.

– Пустой он малый – это верно, – вдруг заговорил Пылаев, прибирая со стола посуду, – а всё-таки сердце у него есть…

Губы Иванова дрогнули.

– А сколько ты с него взял?

Пылаев сделал круглые глаза.

– Да почему ты воображаешь?

– Эх, оставь!.. И к чему это? Отдавать-то, ведь, всё равно придётся… И так кругом задолжали… По-настоящему, будь мы с тобой порядочные люди…

Он оборвал разом и отвернулся к стене.