Анастасия Вербицкая
Иго любви

– Ах, не могу ее видеть!.. Не могу видеть ее каменного лица!.. Неужели ты не замечаешь, как она изменилась за этот год?.. Разве это прежняя Верочка?.. Разве это ребенок?

– А глаза все смеются.

– Лучше бы они не смеялись!.. Все подмечает, все осуждает… Я это чувствую… Все здесь не по ней… Умная, скрытная…

– Н-да… Вырастили нещечко!.. Нате, выпейте!.. Выдадим ее замуж за Лучинина, все вздохнем свободно.

– Ах, я уж и думать боюсь!.. К ней не подступишься. Он читает, а она от пялец глаз не поднимет… Не усмехнется и бровью не шевельнет… Поля, положа руку на сердце, скажи: можно ли было думать, что она так любит Федю?

Опять Вера вышивает в пяльцах, сидя у окна.

Но никогда не смотрит она на улицу.

Опять гуляет она с Полей по Большой Дворянской.

Бесстрастно проходит она мимо заветной кондитерской. Пристально щурится она на пламенеющее в закате небо. Но губы ее сжаты. Что думает она? Что чувствует?.. Никто не слышит от нее ни одной жалобы.

На Дворянской всегда шумно и людно. Все с любопытством и восхищением следят за юной красавицей. Она так трогательна в своем трауре… Мерлетта, гуляя с англичанкой, всегда кланяется Вере и потом долго глядит ей вслед. Иногда застенчиво подойдет, спросит о здоровье.

Лучинин также неизбежно попадается на дороге. Почтительно здоровается, провожает, старается развлечь. Вера отвечает односложно, холодно. Никогда не улыбнется даже уголком губ. Она заметно рада, когда ее оставляют, наконец, в покое, и она идет одна, погружаясь в воспоминания. И так далека она от этой оживленной толпы… Выражение глаз ее «неземное»… И трудно забыть это лицо.

И есть в этой толпе человек, который никакими усилиями воли не может отогнать от себя этот образ.

Когда Нольде увидал Веру в трауре после долгого промежутка, как-то раз осенью, на Дворянской, его сердце дрогнуло. Так трогательная прелестна была эта девушка в глубоком трауре, вся прозрачная и даже призрачная, казавшаяся бесплотной с ее ликом Мадонны.

Он знал, что она – невеста. Он слышал об ее горе. Но все это скользнуло по его сознанию, не затронув его души. Весь досуг летом он провел с Мери, которую любил нежно. А досуга было мало. Опочинин хотел отдохнуть и львиную долю своей работы переложил на молодые плечи Нольде. Вдали от Веры он никогда не вспоминал о ней.

Но после этой случайной встречи он не мог одолеть своего интереса к этой девушке, вернее, того таинственного, стихийного влечения, в котором он еще не хотел себе сознаться. Что пользы в таком чувстве? Жениться на дочери актрисы он не считал возможным. Увлечь ее, стать ее любовником – nonsens! Он органически не был способен на подлость. Его практический ум заранее осмеивал бесплодные страсти.

Каждый день (если нет сильного ветра или мороза) она проходит мимо дома губернатора. И каждый день (слегка волнуясь и стыдясь себе в этом сознаться) Нольде выходит на подъезд и идет навстречу Вере. Идет медленно, стараясь протянуть эти сладкие минуты ожидания. Его зоркие глаза ищут вдали, среди толпы гуляющих, изящный силуэт.

Вон она… Бледна, хрупка, почти бесплотна, с ликом Мадонны.

Но эти губы… эти алые губы, так резко выделяющиеся на алебастровом лице… так часто встающие между ним и милым лицом Мерлетты, так невинно улыбающиеся ему в его снах!

Она подходит. Он слышит, стук своего сердца… «Наверно, я побледнел… Как это глупо!..» Он приподнимает шляпу, почтительно кланяется, не сводя глаз с лица Веры…

Почему, увидав его еще издали, она тоже слышит, как бьется ее сердце? Так глухо и болезненно бьется?.. Почему она ждет этой встречи? И никогда не опоздает пройти в урочный час? И никогда не перейдет на другую сторону?

Противен он ей?.. О да… Она не может без содрогания вспомнить об его волосатой руке… Но ее тянет к себе необъяснимой, неодолимой силой этот чужой ей человек. И если она не встретит его почему-либо, она чувствует досаду, недоумение, злобу.

Они уже рядом.

«Не взгляну… ни за что! – думает Вера с легким трепетом губ. Но – против ее воли – дрогнувшие ресницы ее поднимаются, и испуганные, умоляющие глаза девственницы встречают его взор, полный угрозы и ласки, жестокий и нежный.

На миг необычайное смятение охватывает Веру. Это смятение тела и души. Новое и желанное. Страшное и жуткое… Быть может, ради этого ощущения она ждет и ищет встречи… Точно летишь во сне и падаешь. А сердце словно отрывается, и темнеет в глазах.

Разошлись.

Опустив голову, она идет, как лунатик, припоминая, достаточно ли сухо и чопорно ответила она на поклон? Не выдала ли она своего смущения? Алебастровое лицо порозовело. Глаза блестят. Грудь высоко поднимается. Крепко стиснуты пальцы… Он глядит ей вслед. Она это чувствует. Точно жжет ее затылок и плечи этот острый взгляд черных глаз. Но оглянуться нельзя. О, нет!.. Это невозможно.

«Я ненавижу его, – думает она. – За что все-таки? За что?..»

Теперь пора домой… Она устала, ей скучно.

«Она прекрасна, – думает Нольде. – И я влюблен в нее. Конечно, это вздор! Конечно, это пройдет. Меня подкупила ее печаль, ее горе, этот траур, эта грация и прелесть бесплотного облика… эта женственность, которой я не подозревал за нею, эта способность привязываться и страдать… Неужели я ошибся? Но почему я не нарушу очарования этой тайны?.. Почему я не подойду и не заговорю с ней?.. Быть может, за этой манящей внешностью нет содержания, нет души? И этот траур, и эта печаль – эффектная декорация? Неужели боюсь?»

В доме появилось новое лицо. Это чиновник судебного ведомства, приехавший из Казани навестить больную мать, живущую с дочерью в N***.

Бутурлину под сорок лет. Он высокий, статный, с гладким, точно мраморным лицом. У него черные густые бакены и смеющиеся темные глаза. Череп у него совсем голый и блестящий, как слоновая кость.

– Батюшки-светы! – смеется Поля в девичьей. – Из себя такой молодой еще да видный… Лицо белое… А как шапку снял – Мать Пресвятая Богородица, – голова, что моя коленка… Только вкруг затылка бахромка черная… Уж лучше б, как татарин, в шапке сидел!

То же думает и Вера, брезгливо поглядывая на нового «поклонника». Ее удивляет, как изменилась Надежда Васильевна. Вся какая-то растерянная. Нет ни гордости, ни иронии.

– Моя дочь, – говорит она с какой-то новой, словно виноватой улыбкой.

Вера делает грациозный реверанс и садится у стола.

Бутурлин зорко щурится на нее первый миг и больше не обращает на нее внимания. Он весь поглощен артисткой. Два вечера подряд он видел ее в драме и просил представить его ей за кулисами.

Он красноречив, остроумен, интересный рассказчик, полный темперамента. Увлекаясь, он бегает по комнате, делает размашистые, естественные жесты оратора. У него белые холеные руки. На нем прекрасно сидит сюртук.

Надежда Васильевна не сводит с него глаз, а скулы разгорелись. Ноздри нервно трепещут. В глазах какой-то особенный блеск. Такой Вера видела ее только на сцене эти два года, да изредка на хуторе.

Подъехали, точно сговорившись, губернатор с Лучининым. И сразу насторожились. «Как молода, как интересна!» – думает каждый из них, глядя на хозяйку, встретившую их с такой рассеянной, далекой и все-таки виноватой улыбкой.

– Пронюхали… Струхнули… Отставки боятся, – говорит в столовой Аннушке Поля, разливающая чай.

Аннушка испуганно толкает ее в бок. В дверях стоит барышня, надменно выпятив нижнюю губку.

– Мы ждем чаю, – кидает Вера, глядя поверх головы смутившейся Поли. И скрывается.

Большими глазами смотрят горничные друг на друга.

Долго сидят гости. Ни один не уходит. Каждому хочется пересидеть других.

«Уморушка!» – думает Поля, пряча пронырливые глаза и беззвучно разнося чай, печенье и фрукты.

Наконец гость встает. Хозяйка провожает его до передней.

– Значит, вы завтра уезжаете? – томно спрашивает она.

– Что делать?.. Служба!.. Если бы мне дать свободу!.. К Пасхе буду опять.

Она возвращается в гостиную. И сразу гаснет. Опять вялая, равнодушная, будничная. Друзей своих она не удерживает. Два раза она подавила зевок.

– Простите… нервное, – говорит она.

Какое там нервное!.. «Хоть ложками собирай», – ядовито думает Поля, шмыгающая мимо с подносом.

«Мы с вами короли в отставке», – говорят Опочинину хитрые глаза Лучинина, когда они оба встают и подходят к ручке Надежды Васильевны.

На подъезде Опочинин со вздохом жмет руку соперника. Он искренне любит его в эту минуту.

Надежду Васильевну нельзя узнать. Куда делась ее хандра?

Со стороны поглядеть, ей семнадцать лет. Голос у нее звонкий. Глаза блестят. Все в доме вздохнули свободно. Она опять гадает. Выходит трефовое письмо. Она его ждет.

Получив, запирается в спальне.

Поля ехидно улыбается.

Печален только Опочинин. А Лучинин, притаившись, выжидает чего-то… Каприза?.. Минуты слабости?.. Порыва, предназначенного другому?

– Я сыграл довольно глупую роль, – дерзко говорит он один раз хозяйке наедине. – Я вас развращал все эти годы… но не для себя.

– Послушайте… Вы ждете, чтоб я вас выгнала?

– Ах, это было бы кстати теперь… Сознайтесь!

– Вы совсем с ума сошли, Антон Михайлович!

– Нет, не надо сердиться! Будем говорить по-приятельски… Когда мы познакомились, вы были добродетельны, как… мещанка… извольте, скажу иначе… как попадья… В вас крепким сном спала та, другая, которую я угадал два года назад… помните?.. Та, которая жила только…

Он медлит одну секунду. Кровь кидается ей в лицо… «Сейчас скажет в маскараде…»

– …только на сцене и всех нас сводила с ума… Теперь она встала во весь рост… Другой уже нет… Мир ее праху!

– Вы думаете?

– Убежден. И над этим расцветом вашей души я работал почти пять лет.

– Благодарю вас!

– К сожалению, работал для другого. Я сыграл роль пожилого мужа, который женится на молоденькой. Это обычная история. И я, старый дурак, наказан за самонадеянность.

– Мне очень жаль вас.

– Смейтесь… смейтесь… Есть хорошая французская поговорка: rira bien qui rira le dernier…

– Ах, ради Бога, не грозите! Я так суеверна…

– Дайте ручку! В конце концов, я все-таки доволен. Развращать добродетельную женщину – само по себе утонченное наслаждение.

– Подите прочь!.. Не целуйте моих рук… Вы ужасный циник!.. Пора бы вам угомониться… Отчего не женитесь?

– А вы отдадите за меня вашу Верочку?

Надежда Васильевна смущена.

– Против воли не отдам… Постарайтесь понравиться!

– Рад стараться…

– А она… вам нравится?

Голос Надежды Васильевны выдает ее тревогу.

– Очень… В ней чувствуется натура. Из нее выйдет интересная женщина.

Она сияет и отдает обе свои руки будущему зятю, даже не замечая в своей радости, что он целует и розовые ладони и пальцы, и выше кисти, – чего не смел делать до сих пор.

– Ну, довольно!.. Ее-то, надеюсь, развращать не будете?

– Нет. Не буду… Слишком невыгодно.

На дворе опять весна. Назревают большие события. Скончался государь Николай Павлович. На престол вступил Александр II.

Словно дрогнула дремавшая, притаившаяся Русь. Сбросила с себя снеговой покров земля, и всюду бегут и звенят ручьи. В полях веет волей, возрождением. Творческие силы пробились сквозь ледяной гнет. Зашумела, заговорила долго молчавшая Русь. Зароились затаенные надежды. Прозвучали, наконец, невысказанные слова.

Осада Севастополя еще длится. Но политика незаметно отошла на второй план. Как весна, неотвратимо надвигается эпоха великих реформ. Новая жизнь возникает на развалинах и трупах погибших.

И Опочинина невольно захватила волна. Дни и вечера он с бароном Нольде проводит в заседаниях и комитетах. Все говорят о предстоящей будто бы отмене крепостного права. Нарасхват читают в Москвитяне талантливые статьи Погодина… «Нельзя жить в Европе и не участвовать в общем движении…» Новые, волнующие слова. Они воспламеняют всех, кто молод и смел, кто устал молчать, кто не разучился верить и надеяться.

Дворяне тоже волнуются. Клубы полны, но в карты играют без увлечения. Больше спорят. Спорят до хрипоты, до крика. Страсти разгорелись. Задеты самые жизненные интересы. События стоят на пороге. Старый строй идет к концу, всем это ясно.

Лучинин съездил в Петербург, побывал и в Москве и привез свежие новости. В гостиной губернаторши он говорит о взволновавшей весь чиновничий мир записке Кавелина, где тот предлагает освободить крестьян с землею.

– А знаете, что на это сказал Кошелев?.. «Это значит посадить помещиков на кол…»

Лучинин таинственно сообщает о студенческих волнениях.

– C’est-ce que je dis! – вскрикивает княгиня Мика. – Это недопустимо!

– А между тем Кавелина поддерживает весь кружок великой княгини Елены Павловны.

– Вы забываете еще влияние Милютина?

– Да он совсем «красный»! – вскрикивает Додо. – К чему мы идем, господа?

– Я знаю новости пострашнее, – улыбается Опочинин. И передает жуткие слухи о крестьянских беспорядках.

Все переглядываются.

Нольде вмешивается в разговор. Эти волнения преждевременны. Он из верных источников слышал, что есть другая записка, – где предлагают отмену крепостного права осторожную, постепенную…

– Это записка Левшина? – спрашивает губернатор, пристально разглядывая ногти. Я считаю его мнение сейчас самым интересным.

Мика и Додо возмущены этим либерализмом. Опочинин втайне этим доволен.

– А Ростовцев? – спрашивает губернатор Лучинина. – Вы не знаете, к какой партии примкнул он?

– Entre deux chaises (между двумя стульями), – смеется Лучинин.

– Антон Михайлович, что вы слышали о мире?

– Помилуйте!.. Какой мир? Государь и слышать о нем не хочет!! Он надеется на Горчакова.

Вечером в гостиной Надежды Васильевны Лучинин торжественно вынимает номер Полярной Звезды… В ней статья Герцена.

– Как вы достали? – удивляется Надежда Васильевна. – Как это вообще к нам попадает?

– Я обещал вам, что достану, а как – это моя тайна.

Пока Лучинин читает, в комнату, как всегда без доклада, входит губернатор. Лучинин хохочет и прячет журнал за спину.

– Что такое?.. В чем дело, господа?

– Заткните уши! – говорит ему Надежда Васильевна. – Мы увлекаемся Герценом.

– Неужели?.. Читайте, пожалуйста, Антон Михайлович!.. Я сам – entre nous – очень им интересуюсь.

Статья читается нарасхват в городе. Ходит по рукам. Страстно обсуждается. Никто уже не прячется. Страх исчезает.

Надежда Васильевна живо откликается на все новые веяния. Крепостница по привычкам, она все же – демократка в душе и по происхождению. Она восторгается Герценом. Вспоминает о кратком знакомстве с ним, до его эмиграции. Он не пропускал ни одной ее гастроли. Он так искренне восхищался ею. Он дал ей свой портрет с надписью… Где-то там, в старом альбоме… Надо его разыскать.

К Герцену Опочинин, конечно, не ревнует. Тот слишком далеко от N***. Но он постоянно спорит с Надеждой Васильевной. К чему эти крайности? Он себя считает либералом, но…

– Это вы-то либерал? Ха!.. Ха!.. Что вы запоете, когда у вас отнимут землю?

Опочинин нервничает. Они пикируются.

На Пасхе Надежда Васильевна получает письмо и запирается у себя.

Из спальни выходит взволнованная, жизнерадостная, с пылающим лицом.

– Во вторник уезжаю, Вера.

– Далеко, мамочка?

– Приглашена в Казань.

Пальцы ее трепещут, когда она берется за бронзовые прутья клетки.

– Милый ты… милый мой! – страстно, дрожащим голосом говорит она белому какаду, гладя его хохолок.

Но тот кричит и сердито клюет ее в руку. Показалась кровь.

– Мамочка! – вскрикивает Вера и встает с помертвевшими губами. – Ах, какая отвратительная птица!

Надежда Васильевна весело смеется и над гневом нахохлившегося попугая, и над испугом Веры… Больно?.. Что за вздор!.. Но кровь бежит через тонкий батистовый платок.

– Поля, дай арники!

– Шею бы ему свернуть, вашему любимцу! – шипит Поля.

– Ха!.. Ха!.. – заливается Надежда Васильевна.

Зубы сверкают. Глаза горят. Сколько жизни в ней! Сколько сил!

Куда девать эту силу?.. Куда?

Опочинин огорчен, встревожен… Как это так внезапно?

Раньше лета она никогда не уезжала играть в другие города.

– Мне нужны деньги для Веры. А условия выгодные. И отчего мне не встряхнуться? Я засиделась здесь.

– Вы… вы и Веру берете с собой?

– О!.. С какой стати!.. Таскать слабую девочку за собою, да еще в такую даль?

– На кого же вы ее оставляете?

– На крестную, конечно… На Полю… Будете и вы навещать, надеюсь?

– Как?.. Вы даже и Полю не берете?

– Нет, я беру Аннушку. Она мне полезнее.

– И надолго вы едете?

Она как будто не замечает это упорное вы, этот холодок и недоверие.

– На неделю… думаю, что не больше… Я постараюсь вернуться скорее.

Она лжет. Лжет голосом, взглядами, улыбками… Опочинину хочется истерически закричать. Боже, дай силы вынести это испытание!.. Вот оно надвинулось, то, что он давно предчувствовал.

Кто сказал, что ей почти сорок лет?

Ей только двадцать. Под перезвоны колокольчика и захлебывающийся лепет бубенчиков она мчится без устали, от станции к станции, лежа на подушках, закрыв глаза и блаженно отдаваясь растущей, как прибой, волне радости.

С наслаждением вдыхает она свежесть полей с нежной зеленью яровых. Там, где поля черны, земля словно дышит, и легкий туман стелется над нею. С восторгом приветствует она молодую травку, слушает возбужденное щебетание птиц над рощей, еще прозрачной, еще пахучей, с нежными клейкими листочками. Так и кинулась бы туда, если б не грязь! Не всюду обсохла она даже на большом тракте… Небо безоблачно. Солнце греет и борется с свежим степным ветерком. Она не прячет от них лица. Она подняла вуаль, который яростно треплет ее по щекам. Она даже ворот салопа расстегнула.

Кто она? Куда едет?.. Разве есть у нее прошлое? Дочь, любовник, заботы, привязанности, долг? Она свободна. Свободна, как цыгане, табор которых вчера на закате она видела далеко в степи. Она точно сейчас родилась к новой, яркой жизни. И каждый верстовой столб приближает ее к какому-то огромному, давно мерещившемуся, давно желанному счастью.

Она почти не спит, так велико ее возбуждение. Аннушка мирно сопит рядом, а она смотрит на прощальные огни заката, на синюю марь, ползущую с востока. Она ждет, когда из этой мари выплывет молодая луна, и закурятся луга, и заблестят лужи, и заструится серебряный свет над дремлющими полями, над спящими деревнями, над манящей далью, где ее ждет какое-то огромное, давно мерещившееся, давно желанное счастье.

Сон нежно касается ее усталых век. И улыбка не покидает ее помолодевшего лица.

Толчок. Звякнул обиженно и смолк колокольчик.

Что такое?.. Лай собак… Огни в запотевших стеклах. Чье-то бородатое лицо.

– Ночевать будем аль запрягать?

– Дальше!.. Дальше!

Какое наслаждение проснуться от утренней свежести и видеть, как светает; как уползает мрак; как с каждым мгновением березы тракта, придорожные кусты и домики станции, теряя жуткие нереальные очертания, выплывают из тумана и становятся понятными и милыми. Вон загорелись бродившие над землей облака. Вон гигантские золотые мечи взмахнули над горизонтом. Из-за края сверкнул пылающий глаз, и вдруг легко и плавно всплыл алый шар и стал подниматься все выше.

«Боже, как хороша жизнь!» – думает она с влажными глазами. Как могла она жить все эти годы, не видя этой красоты, не стремясь ее видеть. Целые годы томиться в городе, среди глухих стен, без воздуха и солнца, без снега и травы, без закатов и зорь? И не тосковала? И не умирала от жажды освободиться?

Обман… Все обман!.. И страх общественного мнения, и обязанности, и старые связи… И колебания, и укоры совести… И даже муки и радости творчества ничто перед этой природой, перед жизнью, перед кратким мигом настоящего, который один только принадлежит нам.

Так едет она, не отдыхая, почти двое суток, останавливаясь только, чтоб отобедать и напиться чаю, пока перекладывают лошадей.

Хорошо и на постоялом дворе. На узорчатой скатерти Аннушка разложила домашнее печенье, жареную индейку, моченые яблоки. Тут же густые деревенские сливки и свежее масло. Так вкусно пахнет горячим хлебом! Так весело шумит самовар! Комната в два окна оклеена белыми обоями с желтыми цветами. И между двумя цветками сидит таракан и задумчиво водит усами. Громко тикают часы с алой розой на циферблате и длинными гирями. Пахнет пылью, дыханием чужих людей, сидевших тут еще вчера, еще нынче ночью дремавших на этих клеенчатых ободранных диванах. Куда они ехали? Зачем спешили?.. Что ждало их назавтра? Любовь? Счастье?

Надежда Васильевна, распахивая фортку, весело смеется над озябшей, сонной Аннушкой, с наслаждением ест домашние лепешки и пьет горячий душистый чай. С нетерпением прислушивается она к лошадиному топоту, к окрику ямщика, к внезапному каскаду звуков от бубенцов, когда лошадь встряхивает головой. Это напоминает ей дождь брызг, когда заденешь мокрую ветку… Боже, как жизнь хороша!

– Переночевать бы нам где-нибудь на станции, – робко просит Аннушка. – Все кости разломило.

– Что за вздор!.. Терять целую ночь!.. Небось меня ждут… Вдруг я опоздаю? Репетиция… спектакль… все билеты проданы… Разве этим шутят?

Она лжет и словами, и голосом, и лицом, и улыбкой. Хочется крикнуть: «Скорей, скорей навстречу неизвестности! Навстречу огромному, давно мерещившемуся, давно желанному счастью!»

…У последней станции, перед Казанью, на дворе она видит щегольской экипаж. Она хватается за ручное зеркальце, заячьей лапкой проводит по напудренному лицу. Неужели?

Сердце бьется. И в его стуке она слышит:

«Это он… Это он… Это он…»

– Надежда Васильевна!

Какой радостный, трепетный голос! Вот он, рядом…

Глаза смеются, как у мальчика, и смеется веер морщинок около глаз. В шапке он еще лучше. Моложе.

О, милые глаза!

– Вы меня не ждали?

Почему нет?.. Она не хочет лгать. Она не сознавала, но ждала. Разве есть что-нибудь невозможное? Что-нибудь запретное сейчас для нее, свободной? Для нее – одинокой?

– Ждала, – отвечает она просто, безвольно отдавая обе руки его горячим, интимным поцелуям.

И вдруг рушатся все преграды. То, что вчера казалось далеким, стало близким и осязаемым. И так быстро и так легко тает все, что разделяло их, – от одного ее слова, в котором горит мир мечты, в котором вскрывается признание.

– Садитесь в мой экипаж, – говорит он Аннушке.

В одно мгновение он рядом с Надеждой Васильевной.

Лошади тронули. Бубенчики залепетали, запел колокольчик.

Они одни. Они вдвоем.

– Можно? – спрашивают сияющие глаза.

Сладкий вздох вырывается из ее груди. Она дает обнять себя. Как в, бреду, как в опьянении она отвечает на его поцелуи. И все так просто. И так легко. Разве не ее право – эта радость освобождения, эта радость забвения, эта радость жизни?

Ах, она годы ждала этих минут! Мучительные, долгие годы.

Что это было? Любовь? Каприз? Чувственная жажда? Стремление стряхнуть прошедшее? Как змея сбросить старую шкуру и отдаться горячей ласке солнца?

Все равно!.. Все равно!.. К чему разбираться? К чему сомневаться? Что имеем мы в этой быстротечной жизни, в этой коротенькой молодости кроме вот этого кипучего мига, вмещающего Вечность?

И кто возвратит нам этот утерянный миг?

Три недели прошло с тех пор, как она покинула N***.

И все эти дни были одним ликованием души и тела, грандиозным пиршеством, на котором были сорваны все цветы, нежданно распустившиеся в сердце, на котором зажглись все огни ее долго дремавшей души.

Это ликование было нарушено тревожным письмом Опочинина. У Надежды Васильевны было такое впечатление, точно ее грубо толкнули, и она проснулась.

Первые чувства – отпор и враждебность. Страстный протест.

Потом она вспомнила о Вере… Две недели она не писала им. Она почти не вспоминала о них. А вспоминала, словно о далеком сне.

Вдруг стало грустно и жалко. Стыдно?.. Нет… Чего ей стыдиться? Разве она кому-нибудь изменила? Разве она не свободна? Радость ее право. И отчетом она никому не обязана.

Но в душе уже меркли огни. Скоро кончится ее праздник. Дома ждут ее будни.

«Пробуду еще неделю, – писала она Опочинину, ничего не объясняя. – Успех большой. Спектакли повторяют. Очень много ценных подношений. Овации без конца. Здорова. Пожалуйста, навещай Верочку ежедневно».

Это сдержанное письмо доконало Опочинина. Он надеялся, что она хоть захворала там и потому молчит.

Теперь все было ясно.

Мерлетта ждет отца.

В доме тихо. Схлынула публика, наполняющая залу в приемные часы. Ушли и чиновники из канцелярии, рядом. Теперь кабинет принадлежит ей.

Как любит она эти часы сумерек! Так живо они напоминают ей детство!

Когда она была маленькой, она почти не выходила из кабинета отца. Она забиралась с ногами в глубокое вольтеровское кресло, и пока отец читал и подписывал какие-то бумаги, она погружалась в чтение французских романов, больше всего Дюма, которым увлекался и отец.

– Брось, Merlette… Это не для тебя! – бегло говорил он.

– Какой вздор!.. Я все понимаю, – тоном взрослой отвечала семилетняя девочка.

Больше всего она любила Век Людовика XIV, сочинение Дюма. Это было роскошное издание с картинами и портретами. Прекрасная Фонтанж, в смешной прическе, напоминавшей бабочку, – мимолетный каприз Короля-Солнца; трогательная Лавальер с ее пышными локонами, падавшими до плеч, первая и единственная любовь Людовика XIV; пленительная Генриетта Орлеанская, так внезапно погибшая, отравленная мстительной рукой; надменный Лозен, первый щеголь Франции, у ног которого пресмыкалась влюбленная принцесса крови; красавица Монтеспан, так долго царившая в сердце короля, служившая черную мессу, чтобы удержать за собой это изменчивое сердце, так долго унижавшая несчастную королеву и так бесславно погибшая на пустынной дороге между Версалем и Парижем от неосторожно принятого слабительного; честолюбивая Ментенон, овладевшая умом и чувствами дряхлевшего короля, – как они все были близки семилетней девочке!.. Она видела их, как они шли по зеркальным, позолоченным залам Версальского замка; как они спускались по ступенькам парка, мимо громадных бассейнов и фонтанов с Нептуном и нимфами, и как они исчезали в лучевых аллеях в своих пышных париках, в своих величавых одеждах, надменные и льстивые, ликующие и печальные… Она слышала их голоса, звук их шагов по песку дорожек…

Теперь Мерлетту не удовлетворяют романы Дюма. Она увлекается Бальзаком и Жорж Санд, конечно, тихонько от матери. Опочинин должен все читать хоть урывками, хоть на сон грядущий, чтобы не отстать от Лучинина и Надежды Васильевны, чтобы на всякий вопрос ее иметь готовый ответ.

И потом Мери так интересно спорить с Нольде! Он не любит Жорж Санд, смеется над Лелией, говорит, что никогда не дал бы своей жене этих безнравственных книг. Зачем Мерлетта читает их?

– Тише, милый Владимир Карлович! Не выдавайте меня… А то я и от вас буду скрываться.

– Нет… нет… Я умею молчать. Но вы должны все поверять мне… Все ваши мысли, желания… все, что волнует вас в этих книгах. Жизнь сурова, Мери. А книга вас обманывает, обещая вам только наслаждения, только героев, только сильные страсти…

– А любовь?

Он берет ее руку и ласково гладит ее.

– Любовь – тоже сурова. Не думайте, что это только радость. Зачастую это – одно самоотречение, долг, обязанности, заботы. Я жалею женщин, которые воспитаются на Жорж Санд, Их ждут тяжелые разочарования. Будьте трезвы, Мерлетта! Будьте бесстрашны и верны своему слову, своему делу!

Мери задумывается.

Нынче она с нетерпением ждет отца из заседания. Как много, работает он теперь! А сил так мало… Вчера с ним был легкий обморок. Он просил никому не говорить, но Мери послала за домашним доктором.

– Покой… покой прежде всего! Вы слишком напрягаете силы, – сказал ему доктор. И лицо его было так серьезно.

Звонок… Наконец!.. Она ждет, вытянув шею, выпрямившись в кресле… Вот зазвучали в зале его шаги… Да его ли?.. Какие странные, неровные…

Мерлетта встает в тревоге, бежит в залу.

Боже мой, как он бледен! Он весь сгорбился. В руке письмо. Руки дрожат. Он читает его, стоя среди зала.

– Папа́!..

– Нет… нет… ничего, прошло… Я испугал тебя?.. Голова закружилась… Дай руку!..

– Письмо? – вдруг вспоминает он с испугом в глазах.

Он уронил его, когда пошатнулся, на одну секунду потеряв сознание.

Мэри поднимает письмо и конверт, далеко отлетевший по зеркальному паркету. В глаза ей кидаются каракули.

– Папа́… что в этом гадком письме?.. Брось его!.. Это оно тебя огорчило?

Но он судорожно комкает конверт и прячет в карман.

Сев в кресло перед столом, он закрывает лицо руками.

Мерлетта стоит пораженная. Плечи губернатора согнулись и трясутся. Такой жалкий затылок… Вот он головой упал на стол, очевидно забыв, что он не один.

– Папа́!.. милый…

Он плачет… Какой ужас!

Мерлетта на коленях перед ним, сама в слезах. Она хватает его за локти. Какой ужас – эти глухие рыдания!..

Плачет мужчина. Ее отец, первый человек в губернии, плачет, как жалкий ребенок…

Вдруг догадка сверкает в ее мозгу.

– Она умерла, папа́? – задыхаясь, спрашивает она и судорожно виснет на его руках, заставляя открыть лицо.

Тут только он видит ее и слышит. О, милая девочка! Ангел-утешитель, который остался ему на старости, – теперь, когда изменило все.

Он обнимает ее головку и прижимает к груди.

– Нет, Мерлетта… Она жива… Но не все ли равно?.. Для меня она уже умерла.

Она вернулась ровно через месяц.

Верочка встретила ее на крыльце, покрытая пуховым платком. Она издали услыхала звон бубенчиков. Как страстно ждала она их каждый день, каждый час все эти три недели!

Она не только бледна. Она кажется прозрачной. Кровь вся прилила к бурно бьющемуся сердцу.

– Ма-мочка! – истерически кричит она, кидаясь навстречу, и углы ее рта кривятся, как у матери.

Надежда Васильевна обхватывает ее и рыдает. Забыта сдержанность. Ах, вздор! Все вздор перед счастьем свидания… Милое бледное личико… худенькие ручки…

Она целует их в неудержимом порыве любви и раскаяния. Как могла она забыть о Вере?.. Хоть на одно мгновение отдалиться от нее душой? Какое безумие овладело ее мозгом?

– Ма-мочка, – лепечет сияющая плачущая Вера.

Она испугана этой лаской, этим взрывом страсти. Но как сблизила, как сроднила их эта минута! Страх идет на убыль. Любовь растет.

– Ну вот и хорошо… Все опять хорошо, – бессознательно твердит Надежда Васильевна, входя в дом, обходя все комнаты, словно она раньше потеряла что-то дорогое и вот опять нашла и успокоилась.

Какаду кричит. Собачки лают и прыгают. Прислуга припала к плечику. «Слава Богу!.. Слава Богу…»

Она ласкает и собачек, и какаду. Она всем привезла подарки… Из всех углов глядит на нее прошлое – милое прошлое, от которого она так бессердечно отреклась за этот месяц… Полно! Она была безумна… Как могла она страдать, уезжая из Казани? Как могла думать, что ей будет скучно здесь?

В три часа приезжает Опочинин, которого, по уговору, немедленно известила Поля. Не только руки его, даже голова трясется, когда он выходит из коляски и звонит.

К счастью, они одни в гостиной.

Она стоит неподвижно среди комнаты и ждет его первых слов. Гордая, ясная, спокойная, без тени смущения.