Анастасия Вербицкая
Иго любви

Она нервно смеется, но он слышит, что она плачет. И у него дух захватывает от боли.

– Господи… До чего же ты его любишь! – срывается у него.

Она молчит один миг. Южная ночь знойно дышит в окно. В черном небе искрятся звезды. Далекий гул моря доносится сюда, как протяжные вздохи Плененного титана.

– Да… люблю, – говорит она все тем же проникновенным голосом, который он слышал только на сцене. – Если любовь не слезы и не муки, а только светлая радость… радость без края, – значит, его одного я любила всю жизнь… И никогда не перестану любить.

Он хватается за голову, потрясенный не столько признанием, не столько словами, сколько голосом этим, который пронзает его сердце.

Он больно, грубо хватает ее за руку.

– Ты с ним жила?..

Она вздрогнула. Он выпускает ее руку, полный страха.

– Сознайся… сознайся! – кричит он с чувством человека, летящего в пропасть.

Она встает. Он отшатнулся, точно боится, что она его ударит по лицу.

Вся выпрямившись и притихнув, не дыша почти, стоит она перед ним. Он смутно видит в полумраке белое пятно ее лица.

– Ну… что же ты молчишь?.. – жалобно молит он, вдруг падая духом. – Все равно… говори!.. Хуже того, что я пережил нынче, уже ничего не будет…

Она молча берет его за руку и подводит к окну.

– Смотри… смотри вверх, – говорит она шепотом, от которого по спине его пробегает дрожь… – Видишь звезды?..

Он молчит, подчиняясь по-старому, весь затихая от прикосновения ее руки к плечу, от ее сладкой близости.

– Чувствуешь ты, какие мы оба маленькие… какие жалкие перед ними?.. Много их!.. Сверкают, горят… Точно зовут, точно шепчут что-то… А как далеки!.. Не долететь… не достать… не дотянуться… Голова кружится, как начнешь о них думать… Вот такая и любовь моя, Саша…

Он все еще молчит, сразу поверив, взволнованный до глубины души тоской и страстью ее слов.

– А как ты глядела на него нынче? – тихо вспоминает он вдруг.

– А что же я еще могу? Только глядеть да плакать… да молиться без слов…

Он затихает опять на одно мгновение, пораженный непонятной ему прелестью этого чувства. Как ребенок, околдованный сказкой, он боится шевельнуться, чтобы не нарушить очарования.

Вдруг опять ревность жалит его сердце.

– А он сам зачем так смотрит? Ты чистая, строгая, знаю… А наш брат – актер?.. Есть разве для нас в жизни что-нибудь заветное?.. Над Офелией будем плакать… Джульеттой будем восторгаться… А попадись нам такая в жизни, втопчем в грязь…

Она качает головой.

– Нет… Он не такой… В нем дух Божий горит… ты вгляделся в его глаза?

Мосолов злобно смеется.

– Весь вечер любовался… оттого с ума и схожу… Он в тебя тоже влюбится… И что тогда будет?.. А?..

– Полно, Саша!.. Мне и слушать-то больно такие речи…

– Ну, хорошо… А если…

– Что если?..

Хрустя пальцами, он бегает по комнате.

– А если он… поманит тебя?..

– Куда?..

– Ах, Боже мой!.. Ну за собою поманит… в Москву?

– Не будет этого никогда!

– А если все-таки… Неужели уйдешь?..

– Никуда не уйду… Мое место рядом с тобой… Плох ли ты, хорош ли, все равно теперь!.. Не уйду…

– Наденька!..

Он кидается к ней в диком восторге. Но она вырывается из его рук и идет в спальню.

И он опять смиряется, счастливый одной уже мыслью, что все страдания его нелепы, не нужны, что они кончены…

Усилием воли он топчет змею ревности, жалящую так больно… Вот… кажется, убита… Можно вздохнуть всей грудью…

Надежда Васильевна уже у порога.

– Покойной ночи, Саша… Я очень устала…

Но умирающая змея подняла раздавленную голову и жалит опять… опять…

– А если он… такой же, Как и все… и… позволит себе… что-нибудь себе позволит? – доканчивает он, не видя, но чувствуя на себе ее строгий взгляд.

– Такой, как все?.. Это невозможно!..

Мосолов топает ногой в исступлении.

– Ты не знаешь людей! – бешено кричит он. – Что ты понимаешь в них?.. Он избалован женщинами… Он, наверно, думает, что стоит ему мигнуть, ты ему на шею кинешься… А если он себе что-нибудь позволит?..

– Тогда я разлюблю его, – кротко отвечает она.

И скрывается.

А он еще долго сидит у окна в темноте. Голова его горит, сердце бьется, точно он увидел чудо…

Разве не чудо – такая любовь?.. Разве он сам в своей беспутной жизни испытал что-нибудь, хоть издали похожее на это высокое чувство?

Где-то бьют часы. Полночь… Город замер. Дом спит.

Он сидит одинокий и притихший в темной комнате, в непривычной тишине черной ночи, далеко от трактирных огней и суеты – перед этим звездным небом… И, как путник, потерявший дорогу в степи, он чувствует свою заброшенность, свою оторванность от всего, чем жил до сих пор, – свое глубокое, страшное одиночество.

И встает перед ним вся его жизнь, безумно растраченная в погоне за наслаждением и весельем; жизнь без цели, без догмата, без веры, без стремления.

Жгучая тоска, как волна, растет. Все выше поднимается в душе… Одно было сокровище – любовь жены… И ее он потерял в этом вихре чувственных утех и обманчивых радостей, не имеющих завтра…

И где они, все эти женщины, для которых он бросал Надю, из-за которых она плакала в такие вот молчаливые, жуткие ночи?.. Где все приятели, с которыми он пил и играл до зари, пока она страдала в одиночестве?..

Никого… Один… А она там, за стеной… Но уже чужая.

И никогда не вернуть ушедшей любви… «Никогда!..» – вдруг говорит он вслух с отчаянием. И испуганно озирается, не узнав собственного голоса.

– А его талант?.. Что сделал он с ним?.. Разве он работал?.. Разве стремился к лучшему? Он, шутя и смеясь, топил его в вине. Он растерял его, бредя наудачу по пыльной дороге жизни, не задумываясь, куда, в какую трясину заведет его торная тропа. И вот уже стукнуло тридцать лет. Потеряны лучшие годы. Ничто не вернет их…

Ночь словно вздохнула за окном. Знойный ветерок дунул на отяжелевшие веки. Как будто ласковая женская ручка коснулась пылающего лба. Запах цветов из их маленького сада ворвался в комнаты, и стало словно легче.

Зачем отчаиваться?.. Разве нельзя начать новую жизнь? Взять себя в руки?.. Добиться любви Нади? Вернуть ее доверие. Вернуть счастье… Ведь вода и камень точит. Неужто женское сердце окажется тверже камня.

«Нет, – возражает голос рассудка, – нет, не обманывайся!.. Из трясины, куда ты попал, тебе не выбраться. Работать ты не будешь. Счастья жене не дашь. Если она простит тебя, опять обманешь ее. Разве можешь ты устоять против соблазна вина, карт и женской ласки? Что заменит тебе эти сильные ощущения? Что даст тебе этот трепет ожидания, этот экстаз победы, это опьянение риска?.. Искусство?.. Но ты его не любишь. Для тебя нет в нем ни головокружительных высот, ни манящих бездн… Любовь жены?.. Но ведь тебя сейчас томит жажда обладания, и недостижимым раем кажется тебе ее ласка… А добьешься ее, и опять тихие семейные радости покажутся тебе пресными. И ты затоскуешь о разврате, о паденье, о бездне… Полно!.. Зачем обманываться? Для тебя выхода нет…»

Он в отчаянии мечется по комнате, натыкаясь на стулья. Он громко стонет и бессвязно бормочет, словно в бреду, последний ужасный вывод, подсказанный ему кем-то невидимым, но жестоким:

«Ты сгубил жизнь твоей Нади. Не только свою…»

Он устал. Он безумно устал от непривычных мыслей и от привычных страданий… Откуда-то тянет холодком. В сердце словно вливается отрадная волна безразличия. И что-то прекрасное тихонько, покорно умирает в душе.

Он падает на стул у окна. Закрывает глаза… Точно песок в них…

Он забылся…

Спал он или нет?.. Час прошел или минута? Кто позвал его?.. Он внезапно поднимает голову.

Кто-то вошел… Кто-то стоит здесь… Он это чувствует, хотя не слышал ни шагов, ни скрипа двери.

– Кто тут? – спрашивает он.

Молчание…

– Кто тут? – хриплым голосом повторяет он. И встает. Дрожь бежит по затылку и спине, иглами колет пальцы.

И как будто без всякой связи и логики, внезапно, как это бывает во сне, он вспомнил обед в трактире, лицо жены, глаза Мочалова… вино, алой струйкой сбегавшее со стола на пол… Алую струйку крови…

На мгновение, на одно только краткое мгновение раздвинулся перед ним занавес, скрывающий от нас то, что стоит у порога. И он увидал… нет… не увидал даже, а почувствовал… всеми дрогнувшими нервами почувствовал, кто вошел в этот час в спавший дом… Кто смотрит на него из мрака мертвыми очами.

Идут усиленные репетиции.

Ежедневно студенты толпятся кто у гостиницы, где остановился Мочалов, кто у театра. Его встречают восторженными приветами. Как сквозь строй, идет он мимо них, опустив свою живописную голову в мягкой шляпе с широкими полями, подняв слегка могучие плечи, держа у губ набалдашник трости; застенчивый до дикости, безумно самолюбивый; в глубине сердца счастливый этой бескорыстной любовью, которая одна смягчает всегда открытые раны души, ожесточившейся среди интриг, клеветы и зависти; души, униженной угарной жизнью, измученной одиночеством.

Микульский играет Яго. Максимов – Кассио. Благоговейно выслушивают все актеры указания трагика. Впрочем, Мосолов прекрасный режиссер. В ожидании московских гостей он изучил Шекспира. Сам он играет Родриго.

Если б кому-нибудь в эти дни необыкновенного душевного подъема, в этой смене новых впечатлений и необычных переживаний пришло в голову внимательно последить за Мосоловым, тот поразился бы происшедшей в нем внутренней и внешней переменой.

За одну только ночь он словно состарился и похудел. В всегда смеющихся глазах залегла угрюмость и дикая тоска затравленного зверя, которого со всех сторон окружает свора и который инстинктивно чувствует, что минуты его сочтены.

Он пьет по-прежнему, но уже не пьянеет. Он весь отдался театру: хлопочет вместе с женой о костюмах, о монтировке, о декорациях, внося во все дела какой-то неестественный жар. И наивная Надежда Васильевна счастлива. Она гордится своим мужем. Опять она ласкова с ним. Опять доверчиво идет с ним рука об руку.

Но Мосолов не обманывается. Он ничего уже не ждет. Все стало ясно ему в ту ночь… Вывод, к которому он пришел, подрезал последние корни его жизни. И он инстинктивно закрывает глаза, стараясь не думать о завтра.

Надежда Васильевна не живет, а грезит наяву. С утра, проснувшись, она уже ждет репетиции. Краснеющая, как девочка, покорная, как влюбленная, благоговейно внимает она каждому слову трагика, ловит каждое движение его бровей, каждый жест его маленьких рук… Микульский и Максимов ходят за трагиком, как свита за королем. А теперь к ним осмелился присоединиться Петров. Он с умилением глядит на Мочалова издали, но говорить с ним не решается.

– Как он спал?.. Здоров ли? – каждый день тревожным шепотом спрашивает Надежда Васильевна его и Максимова, здороваясь с ними за кулисами.

– Кофе пили-с… когда мы пришли, – восторженно докладывает Петров. – И ветчину кушали.

– Ну, а вчера где были вечером?

– В ресторации… в городском саду…

– Пили?

– Ну, да… Надо ж ему компанию составить!..

– Ах, не давайте ему много пить, господа!

– Да как же мы смеем-с? – восклицает Петров, поднимаясь на цыпочки и всплескивая руками.

– О чем вы говорили? – допрашивает она Максимова.

– О вас, – улыбается тот.

– Что? Вы шутите?

– Спрашивал, давно ли вы замужем?.. Есть ли дети?.. Вы позвали бы его к себе, Надежда Васильевна, обедать… Может быть, в семейной обстановке мы скорей сблизились бы… Там кругом народ… Все толпятся, в рот ему смотрят… Ей-богу!.. Чуть не у стола стоят… Он такой застенчивый… Все сердится…

– К нам? – восклицает она, замирая от страха и радости.

Она сама на себя дивится, до чего растворилась ее индивидуальность в этом всеобъемлющем чувстве, подхватившем ее. И больше всего это сказывается на репетициях. Играя с Садовниковым, она чувствовала себя равной ему всегда. Она никогда не допустила бы, чтоб под его влиянием исказился образ, созданный ею… Она обдумывала подробности каждой сцены, изучала перед зеркалом все жесты, прислушивалась к собственным интонациям. Она знала твердо свои места… И если, подчиняясь его темпераменту, она должна была изменять сценический рисунок, после спектакля она чувствовала досаду за уклонение от выработанного ею плана. В ней говорила обида художника. Она знала, что страсть ослепляла ее, подчиняла ее любовнику и подавляла ее творческие порывы. Она спорила с Садовниковым, отстаивала свои взгляды, заставляла его соглашаться…

Теперь, работая с Мочаловым, она чувствует еще большую зависимость, полную подчиненность его творческой воле. Она уже не артистка – она только робкая ученица, благоговейно внимающая учителю… «Я не так веду эту сцену», – скажет ей Мочалов своими мягкими теноровыми нотами. Словно погладит по лицу… И этого довольно. Она ждет смиренно и радостно указаний. Какая тут критика? Какие споры?.. Лишь бы угодить…

Стоит за кулисами, закрыв глаза и блаженно улыбается, слушая, как музыку, этот голос, который проникает в самые далекие, в самые таинственные изгибы ее я… А потом, с трудом передохнув, глядит на него из-за кулисы, как глядела когда-то там, в прошлом… И не замечает она резких линий, которые жестокий резец жизни провел на любимом лице. Разве не тот же у него высокий, бледный лоб гения? Не те же скорбные брови? Не те же глубокие глаза и маленькие красивые руки, доказывающие женственность натуры?.. Пусть у него сильные плечи и могучая грудь! Его голос нежен, и он, наверно, плачет, как женщина, любя и страдая. Он безволен, как дитя. Он застенчив, как девушка… Он не титан, гордо идущий своей дорогой к намеченной цели, не тяготясь одиночеством и злобно разрывая сети, которые случайно накинула на него женская хитрость или собственная страсть. Такому, как он, чтобы работать и быть счастливым, нужна нежная, сильная подруга… Нужна женщина, как эта счастливая Поленька, с помощью которой он создал когда-то свои лучшие роли! Пусть их разлучили жестокие насильники, – и их жизненные пути разошлись! Но нет счастливее ее в мире!.. Все в театре наслаждались его вдохновенной игрой. Но ей одной дано было видеть вспышки божественного огня в стремительности его исканий, в настойчивости его достижений… Скольким на сцене он расточал слова любви и поцелуи! Но ей одной дано было слышать его страстные признания… На ее груди он лил слезы восторга. Она разделяла с ним пыл и экстаз его первого чувства. И если она не сгорела в пламени его объятий, – тем хуже для нее!.. Что даст ей дальнейшая жизнь?.. Неутолимую жажду прежнего счастья. Неугасимое воспоминание о потерянном рае…

Но она все-таки знала это счастье. И райские грезы, снящиеся другим женщинам, для нее были действительностью.

О, если бы и ей самой хоть раз дано было поговорить с ним наедине, с трепетом внять его сокровенным признаниям, облегчить его тоску, влить бодрость в его душу… Но что значит она для него со своей беззаветной любовью?..

Невозможно словами передать того страха и волнения, которое охватывает Надежду Васильевну в день спектакля. Все, что она пережила в дни своих дебютов в Харькове, – бледно перед ее смятением. Она не думает о публике…

О нем, о нем одном… Она по себе знает, как партнер на сцене может расхолодить или вдохновить… И ей страшно… Где ее сила?.. Ее гордость? Ее вера в себя?.. Она чувствует себя песчинкой на морском берегу перед грозно надвигающимся валом.

Театр переполнен. Такими оглушительными аплодисментами встречают трагика, так долго длится бурная овация, что Надежде Васильевне есть время прийти в себя. Дрожь унялась, но руки как лед… Мочалов красив даже под гримом мавра, и ни одна женщина в театре не удивляется выбору Дездемоны. Ропот восхищения проносится по залу.

Поэтичный монолог Отелло в суде выслушивают в благоговейном молчании, не позволяя себе рукоплесканиями нарушить настроения артиста.

Он говорит его с поразительной простотой и благородством. Но сдержанная страсть трепещет в этих мощных музыкальных звуках, наполнивших весь театр, до последнего уголка.

 
Ее любовь открылась мне… Я сам
Любил ее за нежность, за участье
Ее ко мне… И вот все колдовство…
Теперь пускай она сама вам скажет!^[9]
 

Дездемона и Яго входят. Единодушно приветствуют зрители любимую артистку. Но она ничего не слышит, никого не видит, кроме Отелло. Глаза их встречаются. Ее взор горит любовью. С какой страстной тоской смотрит на нее мавр! С какой нежной печалью… Она пламенно защищает свое право любви, свое право выбора… Вдруг темное лицо его светлеет. Он торжествующе улыбается. Дездемона говорит звенящим, высоким голосом:

 
В его лице блаженство я прочла…
Я посвятила все: и жизнь и душу
Его душе. И я должна с сих пор
Не разлучаться с ним под кровом мира
И под громами брани. С ним расставшись,
Не буду видеть я того, что в нем
Я пламенно люблю. Мой жребий будет
Одна тоска. Пустите с ним меня!
 

Отелло подходит и, обняв одной рукой Дездемону, нежно привлекает ее к себе:

 
Решайте, господа! Я вас прошу
Пустить ее со мной… Мне Бог свидетель,
Что не волнение горячей крови,
Не жажда наслаждений заставляет
Меня просить об этом, но желанье
Доставить счастье ей…
 

Она невольно поднимает глаза. Их взоры встречаются. Содрогнувшись, она опускает ресницы и, вся ослабев, приникает к его груди. И чувствует, что он крепче прижал ее к себе. Она слышит, как стучит его сердце.

О, эта близость, созданная капризом поэта, и которая завтра покажется обоим сном!.. Она не может привыкнуть к этому прикосновению… Опять кошмарно сплелись действительность и вымысел. Разве она не Дездемона, неотъемлемая собственность этого человека?.. Кого?.. Отелло?..

Или Мочалова?.. Не все ли равно?.. Всеми фибрами души и тела она принадлежит ему.

На слова дожа:

 
Вам нужно выехать перед рассветом… –
 

она усталым от любви голосом кидает свою реплику:

 
И в эту ночь…
 

Она опять опускает веки и, с застывшей на губах улыбкой, слушает биение его сердца у своего виска…

Вдруг он отстраняется, кладет ей обе руки на плечи, и она видит его сладострастную улыбку, его глаза, полные огня, которыми он обжигает ее лицо, ее уста. И голос его дрожит от нетерпеливого, бурного желания:

 
За мною, Дездемона!
Для нас остался только час любви…
Мы року уступить теперь должны…
 

И она покорно, радостно идет за ним. Это уже не гордая Дездемона – товарищ и жена, какой Неронова изображала ее раньше, с Лирским. Это безвольная, влюбленная раба… И не может сейчас иною играть ее артистка. Она слишком подавлена индивидуальностью трагика. А еще более собственным смятением.

Обнявшись, они выходят за кулисы. Обнявшись, возвращаются на вызовы. Аплодирует весь театр. И за кулисами актеры встречают их рукоплесканиями. Как сквозь сон видит она плачущего Петрова, восторженные глаза Максимова, бледное, странное лицо мужа… Почему странное?.. Нет… все забылось, все утонуло опять в опьянении, сковавшем ее мозг. Все, что окружает ее, – где-то там внизу, далеко… Она над жизнью…

Во втором акте Дездемона, в отсутствие Отелло прибывшая на Кипр из Венеции, в тревоге ждет мужа после битвы его с турками. На море буря, и ничто не в силах развеселить Дездемону: ни любезность Кассио, ни циничные шутки Яго.

Трубы гремят за сценою. Дездемона встрепенулась… Скорей!.. Скорей к нему навстречу!..

Входит Отелло со свитой. С какой страстью кидается она в его объятия! Он целует ее. Еще и еще… Как будто они одни во всем мире… Он то отстранит ее, чтоб наглядеться, то привлечет к себе на грудь… И гладит ее лицо, и целует ее волосы, и прижимает ее голову к своему сердцу. Глубокой нежностью, трогательной любовью дышат эти ласки… «Радость души моей!..» – говорит он.

 
Если б ныне
Я кончил жизнь, вполне я был бы счастлив.
 

«И я… и я…» – думает она, страстно прижимаясь к его груди, бледнея под его поцелуями. Его голос дрожит тоской, неясным роковым предчувствием:

 
Я опасаюсь – после
Не буду я иметь таких счастливых,
Таких веселых дней: моя душа
Теперь на высшей степени блаженства…
 

Почему ей кажется, что это не вымысел, а жизнь?.. «И моя душа теперь на высшей степени блаженства», – думает она. А вслух говорит словами Дездемоны:

 
Дай Бог, чтоб наша радость возрастала
С летами нашими!
 

Он набожно отвечает, подняв глаза:

 
Аминь, вы, духи неба!
 

И опять, нежно и печально прижав к груди Дездемону и гладя ее лицо, он шепчет разбитыми от волнения звуками:

 
Я не наговорюсь об этом счастье!
Язык немеет… Нет… уж слишком много…
 

Подняв к небу глаза, он торжественно заканчивает:

 
Пусть наши души будут вечно
Согласны столько же…
 

И набожно целует ее, как католик образ Мадонны.

Мочалов дает в роли Отелло целую гамму любовной страсти, начиная с пламенной чувственности и кончая высочайшим благоговением. Как зрители в зале, так и актеры за кулисами слушают и глядят, невольно задерживая дыханье, пораженные этой звуковой красотой, совершенством пластики, размахом сценического рисунка. Глаза и лицо Мочалова отражают все движения души несчастного мавра. И даже не глядя на сцену, чувствуешь назревающую драму в одних только вибрациях гибкого, звучного голоса.

Третий акт – самый сильный. Дездемона умоляет мужа простить Кассио. Он обещает. Но зерно первого подозрения уже запало в душу мавра, глядит из его сверкающих глаз, звучит в его нетерпеливых ответах жене. Потом… потом… Он хочет остаться один… «Мне нужно обдумать кое-что…» Она уходит с Эмилией. Он смотрит вслед. Взор его горит неутолимой страстью. Голос дрожит…

 
Прекрасное созданье!
Скорей истлею, но не перестану
Тебя любить…
 

И вдруг опять темнеет лицо, и меркнут глаза. Он вспомнил двусмысленное восклицание Яго: «А! Это мне не нравится…», когда Кассио покидал комнату, а Отелло вошел… Вспомнил свой вопрос: «Что ты сказал?..» И уклончивый ответ Яго…

 
А если нет… тогда
Все будет хаос…
 

Ни одного жеста. Даже голова опущена на грудь, и лица не видно. Но голос выразил весь ужас человека, построившего здание своей жизни на вере в женскую любовь, и чувствующего, что стены здания дрогнули… Если они рухнут, это гибель его. Он сам будет погребен под обломками.

С волнением следит весь зал за нарастающей драмой Отелло. Любовь – ангел с белыми крыльями – отчаянно борется в его душе с демоном ревности. Как трогательно цепляется он за все, что может оправдать Дездемону! Как жалобно срываются у него слова:

 
Скажи мне, Яго, что ты думаешь?
Яго. Страшитесь, генерал,
Проклятой ревности… Чудовище она
С зелеными глазами…
……… …………..
О, как несчастлив тот, кто видит,
И сомневается… подозревает зло
И все же любит страстно…
 

«О, несчастен!» – срывается у мавра потрясающий вопль.

И Мосолов, стоящий за кулисой, холодеет от этого голоса, от этих слов… Все, все знакомо ему… И его собственное сердце рвет когтями это чудовище с зелеными Глазами.

Но вот платок Дездемоны, нечаянно оброненный ею, исчез. Эмилия передает его Яго, тот Кассио. И этого довольно, чтоб Каин убил Авеля в страстной душе мавра. Улика налицо… Мочалов страшен, когда он выходит на сцену.

 
Обмануть меня!.. Меня?..
Яго. Об этом, генерал, ни слова!
Отелло. Прочь отойди! Ты бросил меня в пытку…
Клянусь, гораздо лучше обмануться
Во многом, чем узнать слегка…
 

«Какая правда!» – с горечью думает Мосолов. А со сцены несутся рыдающие звуки:

 
Зачем мне знать
О тайных ее связях, об измене?
Я не видал, не думал, не терзался,
Я спал спокойно в эту ночь… не замечал
Лобзаний Кассьо на ее губах…
Ограбленный, не думая о краже,
Пока не скажут, – не всего лишен!..
 

«Правда, правда…» – твердит Мосолов, бледнея от боли в сердце.

 
Отелло. Если бы все войско
Делилося со мною сладким ложем,
А я не знал, мне все сносней бы было!
Теперь прощай навеки мое блаженство!
Прощай спокойствие…
 

Весь зал полон раскатами этого страстного голоса, в котором рыдает тоска разочарования, в котором слышатся громовые звуки крушения целого душевного строя, в котором рвется с цепи жажда крови и мести, присущая первобытному человеку… Но зверь еще не вырвался на свободу. Ангел с белыми крыльями еще стоит на страже.

 
Отелло. Нет, клянуся небом!
Я думаю: она честна… и нет…
Я думаю: ты справедлив… И нет…
Мне нужны доказательства…
Чем ты докажешь?
 

Бесслезно рыдает, молит его голос:

 
О, докажи скорей ее измену!
 

И зверь сорвался, наконец…

 
Я разорву ее в куски, –
 

звучит яростный крик, от которого дрожь охватывает толпу.

 
Крови, Яго!.. Крови!.. –
 

как тигр, рычит Отелло, сверкая бегающими глазами…

Мосолову дурно… Он падает на стул, закрыв глаза. Опять видит он комнату в трактире, лицо Мочалова, глаза жены и струйку, стекающую на пол. Опять мистический ужас холодом дунул в смятенную душу. Он оглядывается. Жена его стоит рядом и восторженно смотрит из-за кулис на трагика…

Мочалова вызывают без конца. Но тигр все еще глядит из его сверкающих глаз. Ноздри его трепещут. Он бледен, и руки его дрожат. Молча, кидая кругом дикие, бессознательные еще взгляды, никого не узнавая, стремительный и гибкий, как зверь, проходит он мимо расступившихся актеров.

Максимов схватился за голову. Смеется истерически и плачет, сам того не замечая… «Царь… бог… гений…» – лепечет он. Микульский подходит к Нероновой.

– Как бы он вас и впрямь не задушил, голубушка! Глядите-ка, Яго наш до сих пор не отдышится, как он его тряхнул за шиворот… Силища-то какая!.. Не страшно вам?

Она глядит на него, ничего не понимая… Вон он опять идет из уборной на вызовы. Голова опущена, руки судорожно сжаты… Он рассеянно кивает головой этим людям, которые его чествуют. Он еще вне жизни. Стихийный трепет не замер в душе… Что ему в эту минуту, понят ли он толпой, когда сам он пережил миг экстаза и последнего достижения?

Поразительно ведет он сцену, когда Яго дает ему доказательства в измене Дездемоны. Ведь она отдала Кассио свой платок, первый подарок мавра… С Отелло делается припадок падучей. Трагик падает на пол с закатившимися белками, в конвульсиях. Шепот ужаса проносится в театре… С одной дамой в ложе делается дурно… Кто-то истерически плачет.

Но вот вбегает Кассио… Отелло приходит в себя… Дездемона и свита входят с послом Венеции, Лодовико. Он привез Отелло приказ от дожа.

Отелло еле сдерживает свою ярость, приветствуя посла. Бумага, которую он читает, дрожит в его руках. Он прислушивается к разговору Дездемоны с Лодовико… А!.. Она говорит о Кассио…

 
Ах! Между ним и моим мужем
Произошел разрыв. Вы помирите их…
Отелло (с злобным смехом). Ты думаешь?
Дездемона (испуганно). Отелло!..
Лодовико. Не вам он говорил; он углублен в бумагу…
Так с Кассио они поссорились?
Дездемона. К несчастью – правда! Я старалась
Их примирить… Я Кассио люблю…
 

«О, муки ада!» – вскрикивает Отелло. Судорога пробегает по его липу, он комкает бумагу… Дездемона кидается к нему.

«Ты в уме?» – сверкнув глазами, шипящими звуками спрашивает он ее и опять пробует читать. Тщетно…

«Он опечален», – тревожно говорит Дездемона послу.

 
Лодовико. Может быть, бумагой?
Мне кажется, его зовут в Венецию,
И Кассио его заменит здесь…
Дездемона. Божусь, я рада…
 

Как тигр, одним прыжком, Отелло около нее. Глаза его горят… Лицо исказилось.

«В самом деле? – дико кричит он.

«Друг мой!» – жалобно вскрикивает Дездемона.

«Я рад, что ты сошла с ума!» – сквозь зубы говорит он, задыхаясь. Глаза налились кровью. Судороги опять, как молния, бороздят его лицо.

«Отелло!» – в ужасе шепчет она и отступает.

«О, дьявол!..» – бешено кричит он, и изо всей силы ударяет ее в грудь свернутой в трубку бумагой.

Как больно!.. Артистка падает. Невольные слезы брызнули из глаз… «Я ничем не заслужила…» – лепечет она, еле вспомнив реплику.

В каком стихийном бешенстве он гонит ее прочь!.. Потом, глумясь, подзывает опять… Она подходит. Слезы бегут по ее лицу. «О, милая змея…» – срывается у него страшный шепот. И опять невыносимо, как у маньяка, сверкают глаза…

 
Ступай отсюда! Я за тобой пришлю… Прочь… прочь!..
 

Она выходит за кулисы и падает на стул. Как болит грудь!.. Но это ничего… Это хорошо… Так надо… так надо…

Мочалов быстро идет мимо нее, не оглядываясь. Ей кажется, что если бы он увидал ее, то ударил бы опять… Мимо расступившихся актеров он бежит в уборную. Он не слышит бури вызовов, поднявшейся в театре.

– Павел Степанович… Павел Степанович, – кричит вдогонку ему помощник режиссера… – Вас требует публика… Покажитесь, ради Бога, на минутку!.. Акт не дают кончить…

– Вот так игра! – говорит Лодовико, когда занавес опущен. – Все места спутал… Вчера так вел сцену, нынче иначе… Я туда… я сюда… Чуть под ноги ему не попался…

– Какие там места! – смеется Яго. – Дай Бог целым быть… Видели, как Надежду Васильевну ударил? Она не отдышится…

Мосолов тревожно подходит к жене.

– Наденька… тебе больно?.. Как побледнела, бедненькая! Вот и верно говорили, что в Москве у всех актрис, которые с ними играли, – руки были в синяках…

– Нет, нет, это пустяки, – слабо улыбается она. А в уме звучат слова ее роли:

 
Я так люблю его, что даже гнев,
Упреки, грозный взгляд – все наслажденье
Приносит мне.
 

Как ей легко сейчас играть свою роль! Не любит ли она этого человека даже более высоким чувством, чем Дездемона любила мавра? Темные струи чувственности не замутили ее светлой любви.

Ей радостно, видеть, что восторг объединил всю труппу… Никто не критикует. Никто не завидует. Все побеждены…

– Какая честь! – шепчет Максимов. – Подумайте… Я с ним играю!.. До седых волос доживу, не забуду этот день…

А Петров плачет. Показывая Надежде Васильевне вчетверо сложенную афишку, которую прячет на груди, он шепчет:

– Вот с этим меня в гроб положат… Надежда Васильевна, позвольте ручку!.. Ведь это из-за вас мы такого праздника дождались… Не будь у вас самой такой трагический талант, кто дерзнул бы его пригласить?

Во второй сцене четвертого акта Дездемона является на зов мавра, оскорбленная незаслуженной обидой, с гордо поднятой головой, с тесно сомкнутыми устами… «Что вам угодно?»

 
Отелло. Сюда… поближе!
Дездемона. Что угодно вам?..
Отелло. Дай посмотреть в твои глаза!..
 

Трагик шепчет эти слова, и опять притаившийся зверь глядит из его зрачков. В лицо артистки веет его горячее дыхание. И уже нет действительности. Есть сказка о несчастном страдальце, своими руками разбившем свое счастье. И так же далека жизнь от зрителя, следящего за стремительно развертывающимся клубком событий.

Те счастливцы, которые в этот вечер видели Мочалова в последнем акте, до самой смерти не забыли потрясающего впечатления от его игры.

Отелло вошел со свечой в спальню Дездемоны, крадучись, как тигр, гибкий и беззвучный. Но не было в лице его ни злобы, ни жажды мести. Одна глубокая тоска… Шепотом, слышным во всех углах театра, он начал свой монолог, где последние колебания гаснут под игом навязчивой мысли. Он пришел «не совершить убийство, а жертву принести!» В Дездемоне он любил идеал… Она осквернила изменой высокий образ, живший в его душе. И в жертву этой великой любви он должен пролить кровь изменницы.

 
Причина есть… причина есть…
Но вам Ее я не открою, звезды неба…
Причина есть!.. Я не пролью ей крови,
Я не пораню кожи белоснежной
И гладкой, как надгробный алебастр…
 

Он кладет свой меч, и взор его тоскливо блуждает по комнате. Он крадется к постели и отдергивает полог. Молча глядит он на Дездемону с тоской и последней любовью. И такая тишина стоит в огромном театре, как будто там притаилась не тысяча людей, а один человек, и одно сердце замерло в мучительном ожиданье.