Анастасия Орлова
Увечные механизмы
– А почему мальчишка должен погасить долг отца? – прервала неловкое молчание Сурьма, пытаясь перевести тему. – Ведь после смерти заёмщика его долг аннулируется.
– В Метанале другие законы на этот счёт, – ответил Висмут. – Если отец паренька брал заём в городском банке, то после его смерти долг перешёл по наследству к сыну. А если наследник не в состоянии выплатить долг в течение установленного времени, его приговаривают к работам в пользу банка, пока заём не будет погашен. Мальчишка вряд ли грамотен, для таких – работа самая тяжёлая, грязная и вредная. Такая, за которую берутся либо отчаявшиеся, либо те, кого заставил суд.
– Бедняжка! – вздохнула Сурьма.
– Он заслужил наказание, маленький воришка! – из-за их спин подытожил Празеодим.
Вернувшись в поезд, Висмут запер отца в купе и ушёл в будку машиниста, не желая оставаться с вредным старикашкой в одном помещении. Колено кипело острой, почти нестерпимой болью, но пить эфир он не решался: рано утром в дорогу, а после обезболивающего внимание притупляется, а реакция – замедляется. Придётся потерпеть. Хотя казалось, что проще сдохнуть.
Висмут откинулся на спинку кресла машиниста, вытянул ноги и попытался задремать. Боль уснуть не давала. Спустя полчаса дверь в будку машиниста скрипнула, и в квадрате резкого света вокзальных фонарей появилась Сурьма. Она, как и Висмут, переоделась в рабочую форму, словно уже была готова выйти на маршрут. Вот только цилиндра не хватало, и волосы были забраны в небрежную косу – как для сна. Видимо, она уже легла, но что-то заставило её подняться.
– Ты чего не спишь? – поинтересовался Висмут, глянув на неё сквозь полуприкрытые веки.
Сурьма замялась, перехватила из руки в руку свой ПЭР.
– Я тут подумала… – робко начала она. – Ты прости, пожалуйста, но мне нужно спросить. Это важно. Можно?
– М-м-м, – прозвучало скорее утвердительно.
– Там правда пуля?
– Правда. Застряла в кости.
– Тогда я… я могу помочь.
Висмут выпрямился в своём кресле.
– Каким же образом? – недоверчиво спросил он.
Сурьма приподняла свой чемоданчик.
– Импульсы должны ослабить такую боль. Я однажды слышала, что подобное кое-где практикуется. Сама не пробовала, но… Хуже в любом случае не станет. Позволишь?
Висмут довольно долго молчал, о чём-то размышляя. Боль грызла колено с аппетитом изголодавшейся гиены.
– Ну, раз хуже не станет… Что я должен делать?
– Сидеть, просто спокойно сидеть, – улыбнулась Сурьма, опускаясь на пол.
Она открыла ПЭР, размотала проводки и, повернув переключатели, надела перчатки.
– Может покалывать, как от лёгкого напряжения, – предупредила она, – ты можешь ощутить тепло, щекотку или небольшую вибрацию, словно гул внутри тела. Это нормально. Если будет что-то другое, скажи.
– Угу, – не разжимая побледневших губ, согласился напарник.
– Ой, – она озадаченно уставилась на его колени, – м-м-м… Висмут, через ткань это не сработает.
Он наклонился, поморщившись от боли, закатал штанину широких рабочих брюк выше колена – ровно до того места, где виднелся тёмный рубец, оставшийся после операции. Сурьме понадобилось несколько секунд, чтобы преодолеть неловкость и прикоснуться к обнажённому колену Висмута. Она уселась у его ног, руки в прорезиненных перчатках осторожно легли по обе стороны шрама над коленом. Она прикрыла глаза, чтобы сосредоточиться, но всё равно чувствовала, что Висмут смотрит на неё с высоты своего кресла.
– Ты можешь не нависать надо мной? Ты меня отвлекаешь.
Висмут молча откинулся на спинку кресла, уставившись в потолок. Вскоре он почувствовал, будто струи тёплой воды проникают под кожу, достигая очага боли и разливаясь по нему блаженным покоем, отгоняя бешеных гиен, обволакивая измученную плоть, утишая, убаюкивая. С губ сорвался вздох облегчения.
Сурьма бросила на Висмута быстрый взгляд и, улыбнувшись себе под нос, – работает! – уверенней прижала ладони к его колену.
Спустя несколько минут вновь заныли уставшие за день плечи и спина. Сурьма поёрзала, пытаясь устроиться поудобнее, закрыла глаза, чтобы не терять концентрации. А потом почувствовала, как ладони Висмута легли ей на плечи, мягко и умело массируя перенапряжённые мышцы, и прикусила губу, удерживая блаженный стон. А спустя некоторое время уснула, утомлённая долгим днём, уронив голову ему на колени.
Глава 16
Висмута разбудил первый рассветный луч, прицельно бьющий сквозь стекло прямо ему в лицо. Висмут потёр глаза, выпрямился в кресле машиниста и замер: у его ног, головой на его коленях, спала Сурьма. Вчера, уставший и измученный болью, он отключился раньше, и никак не ожидал, что она останется. Прямо скажем, ситуация не слишком удобная. Висмут озадаченно уставился на спящую девушку. Надо бы разбудить, но как это сделать, не смутив? И так жалко будить…
Она доверчиво свернулась на его коленях в розовых лучах рассвета, словно рыжий котёнок, положив под щёку ладонь в рабочей перчатке. Несколько прядей покороче выбились из небрежной косы, одна из них упала Сурьме на лицо и теперь легонько подрагивала от её дыхания. Под длинными ресницами цвета тёмной меди, зацелованными солнцем до золотистой полупрозрачности на самых кончиках, рассыпались веснушки, столь нежные и трогательные, что начинало щемить сердце, если смотреть на них чуть дольше дозволенного этикетом. Зачем она их прячет под пудрой, дурочка? Неужто бережёт сердца окружающих юношей?
Висмут аккуратно убрал от её лица выбившуюся прядь. Жёсткую, словно проволока. С характером! И не сдержался: медленно, едва касаясь, провёл рукой по рыжей голове и косе, змеящейся вдоль позвоночника поверх белой рабочей рубашки, нежно-розовой в утреннем свете. Сурьма чуть улыбнулась во сне, и не улыбнуться в ответ было невозможно, хоть она и не видит. Лампочки до сих пор работающего ПЭРа мигнули, сообщая о повышении частоты колебаний – всё-таки почувствовала прикосновение сквозь сон.
Висмут отдёрнул руку, ощутив себя крайне неловко: слишком старым, слишком увечным, да ещё с этой задранной выше колена штаниной – едва ли не голым. Неуклюжим и неуместным в этом розовом рассвете, с этой тоненькой девушкой, такой наивной, но такой отважной. Чего стоило ей прийти сюда среди ночи и прикоснуться к нагому телу постороннего, в общем-то, мужчины, чтобы попытаться ему помочь?
«Проклятье!» – Висмут осторожно откинулся на спинку кресла, стараясь отвлечься, не замечать того, что с протяжным стоном подняло голову где-то в глубине его сердца, пробуждаясь от тяжкого многолетнего сна. Нет, не может быть! Двадцать лет. Двадцать лет разницы! Когда он упустил момент, где недосмотрел? Нет, этого просто не может быть. Померещилось.
«Уймись, – бросил он заточённому под рёбрами косматому чудищу, словно старому охотничьему псу, что сквозь сон учуял привидевшуюся ему дичь и настороженно заводил носом, – спи дальше. Тебе показалось».
Он шевельнул коленом, и Сурьма вздрогнула – проснулась. «Святые угодники!» Приподнялась, чуть слышно позвала Висмута по имени, но он притворился спящим. Снизу послышался едва уловимый, не без облегчения, вздох. Сурьма споро, но очень тихо смотала все свои проводки, отключила ПЭР и на цыпочках, стыдливо оглянувшись на Висмута, вышла из будки машиниста. До отправления оставалось чуть больше часа.
***
Они столкнулись в коридоре вагона, когда Сурьма выходила из своего купе, а Висмут запирал голосящего Празеодима.
– Чем-то недоволен? – усмехнулась она, показывая глазами на дверь, из-за которой доносились возмущённые вопли.
– Жалуется на скуку, – пожал плечами Висмут, – но понятие о развлечениях у него специфическое, так что пусть лучше поскучает. Под замком. Нам из локомотива его будет не слышно.
– Погоди. – Сурьма шмыгнула обратно в своё купе и тут же вернулась с небольшой книжицей в руках.
– Не думаю, что его можно увлечь чтением. – Висмут с сомнением покосился на заглавие книжки.
– Всё лучше, чем просто сидеть, – улыбнулась Сурьма, и напарник, вздохнув о тщетности её попытки, всё же отворил дверь.
– А, лапушка! Недобренькое утро, неправда ли? – раздалось из купе, стоило Сурьме переступить порог.
– Вот, – она протянула книжку восседавшему в нарядной пижаме на узкой койке Празеодиму, – прочтите, чтобы не скучать. Быть может, вам будет полезно.
– Что за «Рождественские песни»? Колядки, что ли? – Празеодим скептически сморщился, прочтя название. – Июль на дворе, милочка! А этот, – кивнул на стоящего в дверях сына, – ещё бухтит, что я здесь сумасшедший!
– Не песни, а песнь, – поправила Сурьма, – хорошая книжка. Почти про вас.
– Про меня, говоришь? – заинтересовался старик, протянув сухощавые руки к книге. – Про любовь хоть?
– А-ха, – загадочно кивнула Сурьма, пригасив ресницами задорный сапфировый блеск.
– Ну всё, – нетерпеливо махнул рукой Празеодим, словно отсылая горничную, – ступай, ступай уже отсюда, не мешай, не загораживай мне свет! И этого с собой забирай! – указал острым подбородком на Висмута.
– О любви? – шёпотом переспросил Висмут, запирая дверь на ключ, и многозначительно округлив глаза.
– В итоге любая хорошая история – о любви, – ответила Сурьма, – а эта – хорошая! И ведь он не уточнял, о какой любви речь, – лукаво улыбнулась. – Ты уже завершил осмотр поезда?
Висмут кивнул.
– Сейчас подпишу документы у начальника депо, и поедем.
– Тогда я пошла разогревать не-зверя!
Сурьма вышла из вагона, а Висмут зашёл в кухню – глотнуть воды. Сразу заметил, что на столе лежит консервный нож, до этого убранный – Висмут точно помнил, сам его убирал. Он заглянул в шкафчик с консервами: по центру аккуратного ряда жестяных банок зияла прореха – словно щербина в зубастой улыбке: одной банки не хватало. Опустив глаза, заметил, что ручка дверцы под умывальником измазана паштетом, а из щели наружу торчит краешек рубашечного рукава.
За рукав в точно таких же разводах сажи и пятнах технического масла он вчера поймал мальчишку и не сомневался: сейчас в отсеке для стока воды сидит тот самый ярмарочный воришка, прижимая к груди утянутую банку консервов, которые он, судя по всему, уплетал прямо руками, пока его не спугнули. Видно, всё-таки сбежал от жандармов, шилохвост.
Висмут, не подавая вида, что заметил мальчишку, неспешно налил себе стакан воды, выпил его и вышел на улицу, заперев дверь кухоньки на защёлку. Окна в ней нет – не выберется.
Вернувшись от начальника станции, Висмут обнаружил Сурьму в кресле помощника машиниста, а не на полу.
– Мы готовы? – спросил он.
– Да, – кивнула Сурьма, – вполне. Ты был прав вчера, – сказала она чуть тише, – надо было послушаться и пересесть в кресло. Сейчас чувствую себя заржавевшим средневековым доспехом, – повела ноющими плечами, не убирая рук с панели питания.
Она втайне надеялась, что Висмут вновь разомнёт ей плечи, как вчера, но этого не случилось – он будто бы не понял намёка и пропустил её слова мимо ушей, сосредоточенно разглядывая тормозные манометры. Повторять Сурьма не стала, но в глубине души почувствовала лёгкий укол то ли досады, то ли обиды: она-то помогла ему – вон, сегодня уже не хромает – хотя ей на то решиться было весьма непросто! Неужели ему сложно уделить ей хоть полминутки?
Ей живо вспомнились ощущения от тёплых и чутких рук Висмута на её плечах, и по коже побежали щекотные мурашки. Сурьма поёжилась, прогоняя отвлекающие от работы мысли, и молча занялась своим делом.
Издав пронзительный гудок, паровоз тронулся, и притаившийся в шкафу мальчишка, пальцем доскребающий из жестяной банки остатки паштета, дёрнулся вместе с ним.
– Ешь-ешь, господин Цезий, – пробормотал он, сунув очередной кусочек сидящей на его плече крысе, – кто знает, когда ещё доведётся… Вот доедем до будущей станции, утекём с тобой по-тихому отседова, а тамова где-нито приспособимся. Не отыщут нас тамова, господин Цезий! Всё ж без батиных долгов полегше нам будет.
Рутений (или, попросту, Рут) – так звали паренька – заметил возвращавшихся к паровозу Висмута с Сурьмой и Празеодимом случайно, когда, сбежав от жандарма, прятался в ливневой канализации. Повинуясь беспризорничьему чутью, тихонько пошёл за ними, проскользнул на вокзал. А когда понял, что они – паровозники, решил не упускать возможность сбежать из города – другой, может, и не представится: не так-то просто пробраться на поезд без билета!
Заморив червячка, Рут выбрался из своего укрытия. Чуток повозившись, хитро согнутой проволочкой отомкнул защёлку на кухонной двери и попал в коридор, ведущий к двум купе. Прислушался – тишина.
Пробрался в одно купе, огляделся: внутри аккуратно прибрано и пахнет вкусно – комната явно дамская. Раскрыл шкаф: пара платьев на вешалках да засунутый в угол чемодан. Хотел поискать в чемодане денег, но поглядел на свои руки и постеснялся трогать вещи барышни, чтобы не замарать. Она ему худого не сделала, он слышал, как она его даже пожалела в разговоре с тем господином. Добрая, наверное, ни к чему за так обижать. Оглядев купе, ничего для себя полезного не нашёл – так, всё какие-то финтифлюшки.
Тихонько вышел в коридор, отпер второе купе. Просочившись через узкую щёлку, притворил за собой дверь и, обернувшись, только сейчас заметил полулежащего в ворохе подушек старика.
Празеодим, взволнованно покусывающий костяшки пальцев, переживал особенно напряжённый момент в книжной истории. Услышав лёгкий шорох, он с трудом оторвал взгляд от страниц, переведя его на неизвестно откуда явившуюся посреди его спальни чумазую фигуру. Моргнул – видение не пропало. Наоборот, стало чётче и вытаращило на Празеодима свои огромные глазищи.
«Ну всё, – подумал старик, – хана мне!» – и душераздирающе заорал. Мальчишка метнулся к выходу, дёрнул ручку, но её заклинило, и он, прижавшись спиной к двери, завопил в ответ – громко, как только мог.
Празеодим начал первым, поэтому и дыхание у него закончилось раньше. Умолкнув, чтобы набрать ещё воздуха, он пригляделся и вдруг скрипуче спросил, с расширившимися от ужаса глазами:
– Дух Будущих Святок, не ты ли почтил меня своим посещением?[1]
Мальчишка тоже перестал вопить и, хоть ни слова не понял из сказанного дедом, решил, что сумасшедшему лучше не перечить, кивнул:
– Я ли… почтил, ага…
– И образ имеешь того вчерашнего воришки, – пролепетал о чём-то догадывающийся старик, – неужто пришёл покарать меня за содеянное?
Рутений с трудом сглотнул вязкий ком, опять кивнул, всё ещё ничего не соображая:
– Ага… покарать.
И тут Празеодим рухнул с кровати на колени и, трагично заломив тощие руки, взревел:
– О, так покарай меня! Покарай меня, Дух Будущих Святок, дабы очистилась душа моя многогрешная страданиями, умылась слезами покаяния, и да не поглотит её, окаянную, геенна огненная!
Притиснувшийся к двери мальчишка аж вспотел и теперь лишь непонимающе моргал, во все глаза глядя на свихнувшегося старика в пижаме, простирающего к нему руки.
– Ч-чего?
– Покарай, я те сказал! – рявкнул дед, строго сдвинув седые брови.
– Цезий, съешь его! – в панике выкрикнул Рут, выкинув в сторону Празеодима руку с указующим перстом, по которой, выбравшись из-за пазухи, пробежала серая крыса и, прицелившись, прыгнула на старика.
Тот, трагично взмахнув руками, повалился назад с болтающейся на пижаме крысой, словно ему в грудь попала пуля. Изобразив неправдоподобные конвульсии, затих. Цезий, обнюхав деда и не найдя в его персоне ничего для себя занимательного, вернулся к застывшему Руту, по одежде вскарабкавшись на хозяйское плечо. Мальчишка, выждав пару минут, привстал на носочки, пытаясь разглядеть старика: никак и вправду помер?
– Хорошо получилось? – бодро поинтересовался Празеодим, приоткрыв один глаз. – Или ещё попробуем?
– Очуметь! – выдохнул потрясённый происходящим Рут.
– Ах, по́лноте, – жеманно хихикая, отмахнулся довольный Празеодим, – всего лишь импровизация!
***
На исходе третьего часа пути – перед первым перерывом – Висмут поглядел на притихшую Сурьму.
– У нас гости.
– В смысле?
– Помнишь вчерашнего воришку? Я запер его на кухне в вагоне. Он хотел стащить консервы и спрятался в шкафу. Я подумал, что этот паровоз – единственная для него возможность сбежать подальше от долгов своего отца, которые либо в тюрьму его загонят, либо в гроб. Но сейчас не уверен, что сделал правильно.
– Так вот чего ты такой задумчивый всё утро! – воспряла Сурьма.
– Надо бы поговорить с ним. Но реши я это сделать до отъезда, он бы сбежал. После вчерашнего-то.
– Всё правильно, – уверенно ответила Сурьма, – ты всё сделал правильно. Мы подвезём его, куда он захочет. По нашему маршруту, разумеется. Или вернём в Метаналь на обратном пути.
Висмут усмехнулся: как всё просто и понятно у этой девочки. Без лишних раздумий. Без лишних сомнений.
– Я пойду с тобой. Поговорить с ним. Можно? Я девушка, может, меня он не так сильно испугается.
Войдя в вагон, они услышали звуки губной гармошки, доносившиеся из купе Висмута.
– Как хорошо играет! – прошептала Сурьма. – Не знала, что твой отец умеет!
– И я не знал, – тоже шёпотом ответил Висмут, как можно тише открывая дверь, и замер на пороге, едва она приоткрылась.
Сурьма выглянула из-за его плеча и тоже застыла.
На полу, спиной к ним, сидел вчерашний воришка с крысой на плече и играл на гармонике.
На кровати восседал Празеодим с закрытыми глазами, дирижируя вдохновенно и невпопад.
Мелодия закончилась, Празеодим открыл глаза и, заметив гостей, состроил недовольную мину:
– Вход строго по билетам, ясно вам, бездельники? Ходят тут, сквозняк устроили… Играй, мальчик, играй! Здесь, помимо твоей крысы, только один истинный ценитель прекрасного!
[1] Цитата из «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса.
Глава 17
Мальчик и крыс сидели на кухне, одинаково сгорбившись, – один на табурете, другой на хозяйском плече – и с одинаковой жадностью вгрызались в подаренный Висмутом вчерашний крендель в маковой обсыпке, один на двоих. Оба ели сосредоточенно и быстро, крепко держа хлеб обеими руками, словно его вот-вот отберут.
– Что ж ты ещё банку консервов не взял, раз такой голодный? – негромко спросил Висмут.
Он стоял у кухонной двери, сложив на груди руки и прислонившись плечом к косяку, наблюдая за гостями.
Крыса выглядела упитанной. Мальчишка был совсем оборвыш. Он на миг оторвался от своего кренделя, утёр рукавом рот, быстро глянув на Висмута, и сразу же отвёл глаза. Взгляд был виноватый. На самом деле виноватый – не прикидывался.
– Невкусно ворованное? – догадался Висмут.
Паренёк сокрушённо вздохнул: бабка бы таких делов не одобрила – не так она его воспитала! А бабку он очень любил и жалел огорчать. Тем более ей оттуда – сверху – всё как на тарелочке видать!
– Да я б батрачил, – хрипло сказал он, проглотив кусок булки, – только у фабричных жизни – не больше четырёх годов. Кровью кашляют, слепнут… И – тогось. Всё от пыли этой ихней, фабричной. Ядовитая – страсть! – Помолчал, ещё раз вздохнул. – А мне за батин должок двенадцать годков работы определили! Я и года не пробыл, а уже тутова – как золы насыпали, – мальчишка дотронулся до тощей груди, – и скрежещет всё чегой-то. Вот я и утёк кошели щипать, чтоб поскорее должок-то… Вы уж извиняйте меня, господин, что я вас…
Рут посмотрел на Висмута большими круглыми глазами. Не детскими, как тому вчера показалось. Стариковскими.
– Отец твой как умер? Болел?
Паренёк мотнул головой:
– В пете́льку сунулся. Из-за должка. Увяз совсем. Думал, поди, меня в приют возьмут – хоть жить не впроголодь да под крышей. Но город должниковых сирот не кормит, пока должок не покрыт. Вот я и остался сам по себе.
Висмут вздохнул. И куда теперь этого мальчишку? Пусть без долга полегче ему будет, но всё равно его ждёт улица. Метанальские банки рассылают списки сбежавших должников по конторам ближайших городов, и, сунься он в приют или попадись жандармам, его тут же вернут назад.
– Господин, – Рут просиял, будто в голову ему пришло по меньшей мере научное открытие, – а возьмите меня к себе человеком! Я много чего знаю: одежду чистить, полы драить, – затараторил он. – За дяденькой ходить могу! Я за бабкой своей ходил (гроб ей колыбелькой, земличка перинкой!), так что и покормить умею, и сказочку сказать, и пелёнку, коль нужда станет, подменить! Вы не смотрите, что я худой! Жила во мне железная, сдюжу! А дяденька-то ваш совсем чудной – кажись, без присмотра-то нельзя его. Возьмите меня за так, без жалованья, только чтоб за покушать нам с господином Цезием! Мы не прожоры, убыли с нас вам не будет! А спать в калидоре буду, на полу, я привычный!
Висмут вновь вздохнул, глядя в затеплившиеся надеждой глаза мальчишки.
Сурьма отскочила от двери, едва не получив ею по лбу. Висмут отправил её в будку машиниста, не позволив остаться на разговор с мальчишкой, но ей было слишком любопытно, и она подслушивала, нервно покусывая костяшку согнутого пальца, чтобы не расплакаться – историю Рута она переживала, как свою.
– Ой, – растерялась Сурьма, – а я… м-м-м… водички попить!
Ничего не ответив, Висмут пошёл в локомотив, и она тут же последовала за ним.
– Ну? – нетерпеливо спросила она.
– Что – «ну»?
– Что ты решил? С мальчиком. Возьмёшь его на работу?
– А ты разве не слышала? – Он оглянулся через плечо, взбираясь по лестнице в будку машиниста.
– Ты слишком тихо ему ответил! – возмутилась Сурьма, карабкаясь следом.
– Ах, вот как! Ну простите, пожалуйста, что не расслышали те, кому велено было не слушать.
– Не уходи от вопроса, Висмут! – Сурьма почти налетела на него, когда напарник, развернувшись к ней лицом, остановился посреди будки машиниста, и теперь, стоя практически вплотную, глядела на него снизу вверх настолько требовательно, что ещё чуть-чуть – и начнёт искрить!
– Тебе надо было идти в дознаватели, а не в пробуждающие! – усмехнулся Висмут.
– Ну не томи-и-и! – взмахнула руками Сурьма и топнула бы ногой, но не позволило расстояние между нею и Висмутом.
– Он посидит с Празеодимом…
– Превосходно!
– Пока…
– Что значит «пока»?!
– Ты можешь не перебивать?
– Нет! Да. Извини. Продолжай! Ты просто слишком медленно говоришь, Висмут!
– Он посидит с Празеодимом, пока мы в пути. Если будет хорошо получаться, останется и по возвращении в Крезол.
– У-у-у! – радостно взвизгнула Сурьма, поднимаясь на цыпочки, – спасибо тебе! – и, положив ладони Висмуту на плечи, она едва не чмокнула его в щёку.
Но Висмут отстранился, вмиг посуровев лицом.
– Ой, прости! – смущённо хихикнула Сурьма, тут же отступив на шаг. – Я там, за дверью, так переволновалась, что вот даже, видишь, перепутала тебя со своим братом!
Висмут мягко улыбнулся и уселся в своё кресло.
– Ты готова?
Сурьма кивнула, зафиксировав клеммы на своих висках и положив ладони в перчатках на панель питания. Воздух прорезал гудок, и паровоз тронулся с места.
– Ты ведь не будешь с ним слишком строг, правда? – с надеждой спросила Сурьма спустя час молчания. – Не выгонишь из-за мелкой ошибки? Ему же совсем некуда идти!
– Не буду, – согласился Висмут, а потом, подумав, добавил: – Если у отца появится нянька, я смогу вернуться к работе на «Почтовых линиях».
Краем глаза он заметил, как улыбка медленно сползла с губ Сурьмы.
Эта фраза кольнула её, словно булавка во время примерки свадебного платья. Висмут уедет. А она останется здесь… Сурьма покатала в голове эту мысль, словно стеклянный шарик между пальцами, поглядела через неё на солнце, пытаясь разглядеть коловшую её занозу. Висмут будет служить на «Почтовых линиях», а она – нет. После свадьбы, возможно, она вообще нигде не будет служить…
Сурьма незаметно вздохнула: надо не забыть покаяться отцу Молибдену в завистливом сердце. Из-за зависти она едва не пожелала своему напарнику и другу неудачи!
– Куда мы пойдём сегодня вечером? – сменила она тему.
– Боюсь, что никуда, – пожал плечами Висмут. – Я пока не рискну оставить этих двоих без присмотра, а уж брать с собой – тем более.
– М-м-м, жаль, – протянула Сурьма, но спорить не стала. – Может, отведать знаменитых фениламинских плюшек получится на обратном пути?
Висмут украдкой бросил на неё долгий внимательный взгляд.
– Я схожу за плюшками, если ты согласна полчаса приглядеть за Празеодимом и Рутом, – наконец сказал он.
***
Вечером Празеодиму приспичило пойти в театр, а поскольку Висмут отказался выводить его в город, старик решил организовать представление своими силами. Наскоро, на фольклорной основе, был сляпан сюжет о похищенной драконом принцессе и отважном рыцаре, который должен сразиться с чудовищем и освободить даму сердца.
Сурьма, втянутая на «подмостки», с содроганием представила, что рыцарем Празеодим сделает, конечно же, себя, но, к её искреннему удивлению, он выбрал роль дракона, а её спасителем был назначен Рутений. Цезию досталась роль благородного рыцарского скакуна, и Празеодима ничуть не смущало, что всё представление «скакун» будет сидеть на рыцарском плече.
Висмут ушёл за обещанными плюшками в разгар подготовки к «главной премьере нынешнего сезона», когда вся «труппа» мастерила из снятых с окон занавесок драконьи крылья и рыцарский плащ. Он зашёл в ближайшую пекарню, а потом в лавку готовой одежды – выбрать Рутению приличную сорочку вместо его замызганной и брюки по размеру. Вернулся как раз к финалу последнего акта, застав эпичные корчи поверженного «дракона», который в пафосной агонии надрывно декламировал что-то в размере четырёхстопного дактиля. Трагично взревев на последней ноте (всё как полагается – даже «рыцарский конь» вздрогнул), «дракон» распластал свои занавесковые крыла и остекленело уставился в потолок. «Прекрасная принцесса», «рыцарь» и даже его «конь» уставились на «дракона».
– Чего зенки таращите, – прошипел «змей», – спас принцессу – теперь целуй!
– Я не буду, – растерялся Рутений и отступил назад.
– Руку целуй, дурак! – «Дракон» злобно зыркнул на «рыцаря». – И на колено не забудь встать!
Рут бухнулся на оба колена и схватил Празеодимово запястье.
– Её руку, остолоп! – взвизгнул дед, вырывая свою из пальцев мальчишки.
Рутений поднялся на ноги, с сомнением глянул на Сурьму. Та состроила жеманную гримаску, как и полагается принцессе, и протянула ручку, нарочито оттопырив мизинец. Рут вытер ладони о штаны, рукавом утёр губы и боязливо склонился к девичей руке.
– А ты – падай в обморок! – шёпотом подсказал с пола Празеодим.
– Зачем? – удивилась Сурьма.
– Падай, сказано! Все изысканные девушки настолько чувствительны и стыдливы, что лишаются чувств из-за сильных переживаний от поцелуя прекрасного принца!
– Да?
– Точно тебе говорю! Мне лучше знать!
– Но вы же дракон.
– Я живу дольше! Падай!!! Принцесса ты или нет?!
Сурьма сделала «большие глаза» Висмуту, стоящему в дверях со свёртками в руках, и изобразила предобморочное «ах!», запрокинув голову и прижав тонкое запястье ко лбу.
– Занавес! – торжественно заорал Празеодим. – И шквал аплодисментов восхищённой публики! Висмут! Хлопай, чего таращишься?
– У меня руки заняты, – сохраняя серьёзную мину, ответил Висмут, подняв повыше благоухающий свежей выпечкой свёрток.
Отужинав, Рут повёл твёрдо решившего стать величайшим драматургом Празеодима готовиться ко сну, Сурьма ушла к себе, а Висмут вышел на улицу.
Ночь стояла тёмная, тёплая, пропахшая железной дорогой. Они остановились на запасных путях, и до Фенольского вокзала, погружённого, словно в аквариум, в призрачный свет фонарей, было не очень близко, поэтому здесь, у поезда, царили тишина, спокойствие и полумрак. Висмут опустился на щебень, откинувшись спиной и затылком на паровозное колесо, и устремил взгляд на усыпанное звёздным крошевом небо.
Здесь ничто не мешало полной грудью вдохнуть черноту этого неба, и Висмут вдохнул, пуская его в себя, словно прохладную и тягучую успокоительную микстуру. В такие моменты ему казалось, что бездонное небо наполняет его лёгкие, струится по его венам, затапливает всё внутри, делая его неотъемлемой, полноценной частью этого могучего мира, и даже в горле было как будто щекотно – от звёздной пыли, острой и колючей, словно засохшие хлебные крошки.
Он не услышал, как подошла Сурьма. Заметил её лишь тогда, когда она опустилась рядом с ним на землю, так же прислонившись к колесу.
– Можно?
Висмут кивнул. Да даже если и «нельзя» – она спросила уже после того, как села. Что ещё тут ответишь? Хотя сейчас Висмут предпочёл бы побыть один, но он чувствовал, что Сурьму разжигает какой-то вопрос, и молчание – лишь признак того, что она отыскивает способ корректнее его задать.
– Висмут, а ты когда-нибудь целовался? – выпалила она, повернув к нему лицо, стремительно заливающееся краской (видно даже в полутьме, зря она надеялась на обратное).
Висмут не успел ответить, лишь удивлённо приподнял брови.
– Ах, ну да, конечно, глупый вопрос, извини! В твоём-то возрасте… ой! – Сурьма уткнулась взглядом в свои коленки: опять глупость сморозила, а ведь в голове-то уже заготовила нужную фразу, и даже был какой-то план… – Я имею в виду – по-настоящему.
– Это как? До потери сознания от удушья? – шутливо переспросил Висмут.
– Нет. До пузырьков игристого, которые будто бы разносятся от сердца по венам.
– Сама-то как думаешь? В моём-то возрасте, – незло передразнил её Висмут.
– Значит, было?
– Чего только не было, Сурьма. Но не всё подлежит обсуждению.
– Мне кажется, я какая-то неправильная «принцесса», – после долгой паузы вновь заговорила Сурьма, и голос её неуверенно дрогнул, – сломанная. И не справлюсь с тем, чего от меня ждут. Я не… – она замолчала, не решившись договорить самое главное – то, что хотела сказать.
В тишине прошло минуты три.
– Какой он? – наконец спросила Сурьма у своих коленок, на которых сцепила тонкие пальцы. – Настоящий поцелуй? Мне важно знать. Мне больше не у кого спросить, – совсем тихо, почти жалобно проговорила она.
– Тебе показать? – пошутил Висмут, надеясь смутить её ещё больше и закрыть щекотливую тему.
– Достаточно только слов, – не ответила на его улыбку Сурьма.
– Для настоящего поцелуя только слов не может быть достаточно. Его невозможно описать, как и настоящую любовь. Это можно только почувствовать, – неожиданно серьёзно ответил Висмут.
– Отчего же? – Сурьма перевела взгляд со своих колен на напарника: дух противоречия не оставил её даже в такой момент. – Я могу описать поцелуй Астата исключительно словами.
Висмут поднялся на ноги, задумчиво и грустно посмотрел на Сурьму сверху вниз.
– Это тебе повод для размышлений, – тихо обронил он. – Сломанной может оказаться вовсе не принцесса. И ей нужно быть не «правильной», а настоящей, – и он пошёл в вагон, оставив Сурьму наедине с её думами.
