Анастасия Градцева
Плохиш. Ставка на любовь
Глава 6. Несправедливость
Я от неожиданности замираю.
Зачем он приперся ко мне?
А Бессонов, небрежно подпирая голову рукой, рассматривает меня так, как будто я какой-нибудь товар на витрине.
– Что надо? – не выдерживаю я.
– От тебя? Ничего, – скалится он. – А что?
– А зачем тогда сел сюда? – хмуро спрашиваю я.
– Захотел и сел. – Насмешливые темные глаза внимательно следят за мной. – Места вроде общие, Блошка, не? Или надо было у тебя вначале письменное разрешение получить?
– Письменное? – фыркаю я. – А что, ты разве грамоте обучен?
– Ну контракты же я как-то читаю, – ослепительно улыбается Бессонов.
– А разве это не делают за тебя специально обученные люди? – саркастично спрашиваю я и тут же злюсь на себя, что не смогла промолчать.
Не знаю, что происходит, но когда рядом со мной оказывается этот тупоголовый смазливый спортсмен, яд из меня просто льется, и не получается оставаться спокойной. Честное слово, меня в жизни так никто не бесил, как он!
Но на мое замечание про специально обученных людей Бессонов лишь презрительно вздергивает одну бровь, потом снова оглядывает меня и тянет:
– А что, Блошка, завидуешь?
Я не успеваю ничего ответить, потому что звенит звонок и тут же в класс заходит наша математичка Анна Геннадьевна. Бессонов остаётся сидеть рядом со мной.
Математичка видит его и поджимает губы, явно замечая, что перед ним на парте нет ничего: ни ручки, ни тетради, ни сборника заданий ЕГЭ. Но она никак это не комментирует, просто идет к своему столу, сухо здоровается и начинает вести урок.
Сначала мы пишем проверочную работу. Мы – пишем, а Бессонов лениво тыкает что-то в своем телефоне. Потом сдаем листочки, и Анна Геннадьевна разбирает с нами шестнадцатое задание из ЕГЭ. Мы решаем примеры у доски, а Бессонов по-прежнему сидит, уткнувшись в мобильник. В одном ухе у него наушник, а на экране идет какой-то матч: маленькие фигурки бегают по зеленому полю с мячом.
У него мозг только на футбол заточен?! Он вообще ничего другого не воспринимает?
– Блохина, – раздается четкий голос математички. – К доске. Тебе второй пример.
Пф, это нетрудно!
Я, пачкая мелом пальцы, быстро расписываю по шагам, как надо найти значение выражения. И Анна Геннадьевна кивает.
– Все верно, садись.
Она ничего не говорит про оценку, но я рассчитываю на пятерку. И именно поэтому после звонка, когда я беру журнал, чтобы отнести его на другой урок, я тут же раскрываю его на странице с алгеброй и вижу…
И вижу, что напротив моей фамилии сегодня пустая клеточка. А напротив фамилии Бессонова, который в списке прямо передо мной, нарисована аккуратная пятерка.
– Анна Геннадьевна, – громко говорю я. – Вы ошиблись.
Шумевший класс, который уже почти собрал вещи, с любопытством замирает. Всегда ведь прикольно, когда кто-то начинает разборки с учителем.
– И в чем же я ошиблась, Блохина? – ледяным тоном спрашивает математичка.
– Вы мою оценку за ответ у доски поставили Бессонову.
– Я не оценивала сегодня ваши ответы у доски, – отрезает она. – Все, Блохина, свободна.
От жуткой несправедливости у меня даже горло перехватывает. Но я быстро с этим справляюсь.
– Тогда, – Мой голос сначала запинается, но потом становится громче. – Тогда откуда у Бессонова пятерка?! Он же ничего сегодня не делал! У него даже тетради с собой не было!
– Блохина… – угрожающе начинает Анна Геннадьевна, но я не даю ей договорить.
У меня все клокочет внутри, и молчать просто не получается.
– Вы ставите ему оценки только за то, что он хорошо играет в этот идиотский футбол?! Но это ведь нечестно!
– Идиотский? – вдруг холодно переспрашивает Бессонов и в одно движение оказывается рядом со мной, возвышаясь минимум на голову. – Откуда столько самомнения, чтобы называть идиотской игру, в которую играет двести пятьдесят миллионов человек во всем мире? Думаешь, ты умнее их, потому что посчитала два плюс два и получила правильный ответ?
Я от неожиданности теряюсь и не понимаю, что ему ответить.
Особенно когда остальные ребята в классе начинают орать «Так ее! Правильно, Бес!»
– Замолчали! – прикрикивает на них Анна Геннадьевна. – Блохина, дай мне обратно журнал. Быстрее, ну.
Я, ничего не понимая, несу ей обратно журнал. Математичка открывает его прямо при мне и рисует напротив моей фамилии двойку.
Я ошарашенно смотрю на эту оценку. У меня ни разу в жизни не было двойки. Ни разу!
– За что? – беспомощно выдыхаю я.
– За наглость и хамство.
– Но это же за поведение, их не выставляют в журнал, – беспомощно бормочу я.
Анна Геннадьевна недрогнувшей рукой выводит мне вторую двойку. В пустой клеточке предыдущего урока.
– Достаточно? – спрашивает она саркастично. – Или еще будешь спорить?
Я вздрагиваю, с трудом сдерживая жгучие слезы обиды, подкатившие к ресницам. Мои щеки горят от унижения.
– Буду, – с трудом выдавливаю я из себя. – Потому что это нечестно. Бессонов…
– Занимайся собой, а не чужими оценками, – обрывает меня математичка и встает. А потом ехидно добавляет: – Зависть никого не красит, Блохина.
С этими словами она берет свои вещи и выходит из кабинета, а вслед за ней расходятся и ребята. Представление окончено: больше тут смотреть не на что.
Я остаюсь последняя в классе и медленно собираю вещи в сумку, стараясь размеренно дышать, чтобы успокоиться. Почему-то в кабинет не заходит новый класс, видимо, здесь нет следующего урока, и поэтому меня никто не трогает и я могу прийти в себя. Постепенно сердце перестает колотиться как бешеное, непролившиеся слезы высыхают, и я уже готова идти на четвёртый урок, но внезапно распахивается дверь кабинета.
– Ты еще тут, Блошка? – слышу я насмешливый голос Бессонова.
– Тебе какое дело? – огрызаюсь я, надеясь, что по моему лицу незаметно, что я только что чуть не разревелась.
– Просто стало интересно, что ты тут так долго делаешь, – тянет он, делает шаг в кабинет и захлопывает за собой дверь. – Страдаешь от того, что не получилось восстановить справедливость во всем мире? Или мучаешься от зависти к чужим заслугам?
Какой же он мерзкий.
Ненавижу его!
– А ты зачем пришел? Позлорадствовать? – хмуро спрашиваю я. – Вперед, можешь хоть описаться от счастья, что из-за тебя у меня теперь две двойки стоят.
– Двойки? – вскидывает он бровь. – Поздравляю. А при чем тут я?
– Потому что мне их только что поставили! По математике! Не делай вид, что ты не знаешь!
– С чего бы? Я понятия не имел, что там тебе эта старая корова нарисовала, – равнодушно бросает Бессонов. – Все претензии к ней. И двойка, Блошка, это не конец света. Это не вылет из группы, не пенальти, не красная карточка – это просто тупая цифра на тупой бумажке, которая не значит ничего.
– Дл тебя не значит! А для меня – да!
– Как же скучно ты живешь, Блошка, – презрительно фыркает Бессонов.
Я хочу ему ответить, но тут вдруг звенит звонок.
Черт, это же на урок уже! Получается, на русский я опоздала!
Я быстро хватаю сумку и иду к дверям, но на моем пути все еще стоит Бессонов, загораживая проход своими широкими плечами. Сдвинуть его с места все равно что сдвинуть тяжелый шкаф – может, и реально, но не в моей весовой категории.
– Пропусти! – требую я.
– А если не пропущу? – На его губах возникает коварная усмешка, и я опять против воли смотрю на ямочку на его щеке. – Прикольно же будет, если староста и отличница прогуляет урок. Неужели тебе никогда этого не хотелось?
– Я – не ты! – чеканю я. – Это ты инфантильный и безответственный, а я к учебе отношусь как к работе, как к своему будущему, ясно тебе?
Красивое лицо Бессонова презрительно кривится.
– Вот смотрю я на тебя, Блошка, и думаю…
– Думаешь? – язвительно перебиваю я. – А разве вам тренер не запрещает думать?!
– Думаю, с чего вдруг такое самомнение на ровном месте? – продолжает он, не отвечая на мою провокацию.
– А у тебя?
– Ты не путай, – холодно улыбается Бессонов. – Я знаю, в чем я лучший. И так думаю не только я. А ты? Учишься на пятерки в какой-то занюханной школе провинциального городка, носишься со своей должностью старосты, требуешь, чтобы тебя все в задницу за это целовали – и это типа твои достижения? Ты поэтому и цепляешься так ко мне? Бесит, что кто-то тебя, такую королеву, в чем-то превосходит!
Я просто дар речи теряю от его наглости.
Он вообще слышит, какую чушь он несет?! Я цепляюсь?! Это он мне прохода не дает! А еще смеет обвинять меня в зависти к нему. Да было бы чему завидовать!
– В чем ты меня превосходишь? – яростно спрашиваю я и воинственно вскидываю подбородок, чтобы заглянуть прямо в эти бесстыжие темные глаза. – В том, что можешь мячиком в ворота попасть? Так этим только дети в детском садике хвастаются. Без своего футбола ты ноль без палочки. Тебе учителя даже по самым простым предметам оценки рисуют, потому что сам ты ничего решить не в состоянии.
– Мне кажется, Блошка, или ты меня сейчас назвала тупым? – опасно прищуривается он и делает шаг ко мне.
На его лице уже нет никакой насмешки, а выражение темных глаз злое и серьезное, как сегодня, когда я сказала, что его футбол – идиотская игра.
Кажется, у меня получилось задеть самого Беса. Вот только вместо радости я ощущаю страх, а по позвоночнику прокатывается какое-то неминуемое предчувствие опасности, как когда ночью идешь одна по безлюдной улице.
Я машинально отступаю, сглатываю враз пересохшим горлом и, собрав последние остатки смелости, выговариваю:
– Знаешь, удары по голове бесследно не проходят, а теперь подумай, сколько раз тебе по голове мячом прилетало. Даже если там и были какие-то мозги, они…
Я не успеваю договорить, потому что Бессонов резко делает шаг и прижимает меня к стене рядом с доской.
– Отойди! – я пытаюсь его ударить, но он легко перехватывает мои руки и стискивает запястья. Его сила и напор пугают.
– Отпусти! – вскрикиваю я. – Ты тупой придурок! Пустое место!
Бессонов молча смотрит на меня. И выражение его лица не сулит мне ничего хорошего.
Я чувствую, как сердце заходится предательским стуком. Мне страшно.
Он сильнее меня, и, кажется, я его разозлила. Хотя губы Бессонова сложены в привычную ухмылку, его черные глаза сейчас пылают от ярости.
– Какая же ты до мерзости правильная, Блошка, – с обманчивой мягкостью тянет он. – Настолько хорошая, что аж тошнит. Так и хочется тебя испортить.
И вдруг впечатывается в меня жарким унизительным поцелуем.
Глава 7. Без логики
Меня еще ни разу в жизни не целовали. Конечно, я думала о своем первом поцелуе, о том, каким он будет и с кем, но даже в страшном сне мне не могло присниться, что это произойдет с человеком, от которого меня буквально трясет. С человеком, который обругал во мне все, что можно: начиная от фигуры и заканчивая характером.
И, наверное, поэтому я сначала даже не сопротивляюсь его горячим губам, прижавшимся к моим, потому что ни в одной вселенной не могло быть такого, чтобы Бессонов добровольно коснулся меня. Но спустя бесконечно долгую секунду я вдруг осознаю, что это все реально. И его широкая твердая грудь, прижавшая меня к стене, и его терпкий, какой-то непривычно мужской запах, и жаркое мятное дыхание, и наглый язык, размыкающий мои губы и проникающий в рот.
Он. Меня. Целует.
Это происходит на самом деле!
И вот тогда я начинаю вырываться: я дергаю руки, намертво стиснутые его пальцами, как кандалами, и возмущенно мычу ему в рот, потому что кричать не получается. В голове вспыхивает спасительная мысль о том, что надо заехать ему коленом между ног, но еще до того, как я успеваю это сделать, Бессонов вдруг разрывает поцелуй. Но не отпускает меня.
Стоит и смотрит своими бесстыжими глазами, которые сейчас потемнели так, словно в его зрачках клубится ночь. На губах нет привычной ухмылки. Наши лица все еще слишком близко, и я чувствую на своей коже его дыхание.
Мне жарко, мне страшно, и…как-то еще. Я не понимаю это чувство: оно незнакомое, странное, тянущее. Оно раздражает – точно так же, как и Бессонов.
– Отпусти, – хриплю я. Пытаюсь плюнуть ему в лицо, но не могу. Во рту все слишком пересохло, я и языком шевелю еле-еле. – Я не хочу! Не хочу!
– Думаешь, я хочу? – ухмыляется Бессонов и разжимает пальцы с таким видом, как будто ему противно было меня держать. – Считай это подарком на окончание школы, Блошка. Ничего лучше этого с тобой не случится. Можешь сказать «спасибо», кстати.
Я хватаю большую линейку, лежащую у доски, и швыряю ее в Бессонова, который, к сожалению, легко уворачивается.
– Что за чушь? – задыхаясь, говорю я. – Меня тошнит от тебя и от твоих мерзких слюнявых поцелуев! А ты еще ждешь, чтобы я спасибо тебе сказала? Больной! Извращенец! Если ты еще раз ко мне подойдешь…
– Не подойду, – скучающим тоном сообщает Бессонов. – Такие ледышки, как ты, вообще не в моем вкусе, Блошка. Девочка должна быть горячей и прикольной, а у тебя вечно выражение лица, как у старой училки. Спорим, к тебе ещё никто в жизни не подкатывал и это твой первый поцелуй?
– Нет! – яростно возражаю я, но щеки против воли вспыхивают.
– Да! – хохочет Бессонов. – А знаешь почему? Все просто боятся яйца отморозить об твою правильность.
Его слова бьют меня под дых и внезапно пробуждают болезненные воспоминания.
В прошлом году мне нравился Рогов. Не знаю почему, просто нравился. Я помогала ему с домашними заданиями, напоминала про долги, которые у него были по учебе, и даже один раз шла с ним домой из школы, когда у нас обоих был факультатив. Но на Четырнадцатое февраля валентинку и коробку рафаэлок от него получила Настя. А потом он при всех позвал ее на свидание, а потом рисовал сердечки под ее подъездом и таскал ей цветы. А я вынуждена была выслушивать Настины стоны о том, как ей надоел этот придурок.
За лето моя странная симпатия испарилась, и когда я пришла в сентябре в школу, то глядя на прыщавое лицо Рогова и его сутулую спину, никак не могла понять, что же в чем нашла. Но чувство обиды осталось. Меня и правда никогда не выбирали. И это действительно мой первый поцелуй.
Самый отвратительный поцелуй в мире! С самым бесящим меня самовлюбленным идиотом!
– Если ты еще раз протянешь ко мне свои грабли, я обращусь в полицию, – ледяным тоном говорю я и машинально растираю запястья, на которых остались красные следы.
– Капец ты грозная, – ухмыляется Бессонов. – Расслабься, у меня и без тебя целая очередь желающих.
– А ты им номерки выдаешь? – не удерживаюсь я. – Или как это все происходит?
Бессонов хмыкает и окидывает меня придирчивым взглядом.
– Блошка, ты мало того, что заучка и командирша, так еще и язва. Если не исправишься, то сегодняшний поцелуй будет у тебя и первым, и последним. Никто не захочет с такой связываться. И сисек у тебя опять же нет.
– Зато мозги есть! – вспыхиваю я. – В отличие от некоторых!
– Утешай себя этим, – покровительственно говорит Бессонов и идет к двери. А потом вдруг оборачивается и весело добавляет: – А на урок ты все-таки опоздала, Блошка!
И уходит.
А я все еще чувствую на губах фантомный вкус этого поцелуя. Мята, терпкость, жар… Это не было противно. Хотя должно было!
Я не понимаю, чего во мне сейчас больше: растерянности или злости. Стою какое-то время, прижав ладони к щекам, потом иду к окошку и бездумно смотрю в окно. Минуту, или пять минут, или десять – не знаю. Потом делаю длинный выдох, беру свою упавшую на пол сумку и выхожу в коридор.
Я понимаю, что должна идти на уроки, но у меня нет сил. Вот просто нет сил. Две двойки, язвительный взгляд математички, Бессонов, его оскорбительные слова, этот… этот поцелуй… Слишком много всего.
И хотя я в жизни так не делала, но вместо того, чтобы идти на остаток русского, а потом на сдвоенную физику, я спускаюсь по лестнице вниз, на первый этаж, прохожу через фойе, открываю тяжелые деревянные двери и оказываюсь на улице. И даже зажмуриваюсь на мгновение от того, как это хорошо! Лицо обдувает теплый свежий ветер, пахнет чем-то цветочным и очень весенним, а солнце так ярко светит, что хочется надеть темные очки.
И в этот момент я отчетливо понимаю, что в класс сегодня не вернусь. Мне очень стыдно от этого решения, но я ничего не могу с собой поделать.
Я неторопливо спускаюсь со ступенек крыльца, иду к дороге, но вдруг слышу веселый окрик:
– Эй, Блошка!
Замираю.
Нет, господи, нет, только не он! Ну за что?!
Медленно поворачиваю голову и вижу Бессонова, который ухмыляется мне из открытого окна своей машины.
– Садись, прогульщица, подвезу.
Отворачиваюсь, делаю вид, что не слышу его, и продолжаю свой путь. Иду по пешеходному переходу, пересекаю двор, выворачиваю на узкую заасфальтированную дорожку, которая тянется ровно вдоль дороги, и замираю как вкопанная. Потому что на этой дороге снова стоит тачка Бессонова. И это уже случайностью не назвать.
Самое дурацкое, что мне даже свернуть некуда: тропинка тут одна, справа от нее заросший овраг, а слева – дорога.
Сжимаю зубы, поправляю ремень сумки на плече и с независимым видом шагаю по дорожке. А рядом со мной, буквально с той же скоростью, что я иду, едет Бессонов на своей шикарной машине.
– Что тебе надо? – не выдерживаю я.
– Ничего, – лениво отвечает он.
– Тогда что ты тут делаешь?
– Домой еду.
– Не ври.
– С чего бы мне врать? – ухмыляется Бессонов. – Что я, домой не могу поехать? Одной тебе что ли можно прогуливать, Блошка?
– Очень смешно! И вот с такой скоростью ты едешь домой?
– А я не тороплюсь.
– Зато я тороплюсь!
– Ну так садись ко мне, поедем быстрее, – подмигивает Бессонов.
– Ни за что, – резко отвечаю я.
И больше не говорю Бессонову ни слова. Просто иду, стараясь не смотреть в его сторону, и делаю вид, что ничья машина тут рядом со мной не едет. Наконец показывается здание аптеки, возле которого я могу свернуть с пешеходной дорожки в сторону своего двора, но едва я делаю шаг в ту сторону, как Бессонов тормозит машину, быстро выбирается из нее и встает, преграждая мне дорогу.
– Давай провожу, Блошка. Тебе куда?
– Никуда, – упрямо вскидываю я голову.
Еще не хватало ему свой адрес сливать, мало ли для чего ему это нужно!
– Боишься? – усмехается он.
Карие глаза весело сверкают, уголки губ подрагивают, и вообще выглядит так, что вся эта ситуация очень его развлекает. А мне вот ни капельки не весело!
– Что тебе от меня надо, Бессонов? – устало спрашиваю я. – Тебя там твоя длинная очередь не заждалась?
– Переживаешь за мою личную жизнь? – тянет он губы в ленивой ухмылке. – Спасибо, Блошка, очень мило с твоей стороны.
– Бессонов! – повышаю я голос. – Свали! Я домой хочу!
– Ну так вперед, – усмехается он. – Иди! Я провожу.
– Обойдешься. Я не пойду никуда, пока ты тут стоишь.
– Я тебе, кажется, уже говорил, что никуда не тороплюсь? – зевает Бессонов. – Ну давай постоим тут.
– Да ты… Я…Я сейчас знаешь, что сделаю?!
– Ну? – заинтересованно спрашивает он.
– Позвоню… – я хочу сказать «в полицию», но потом вспоминаю, какие хороводы водили вокруг него полицейские, и мгновенно решаю, что это не лучшая идея.
Я делаю шаг в правую сторону, он тоже делает шаг вправо. Я влево – и он влево.
– Так куда ты позвонишь, Блошка? – насмешливо спрашивает Бессонов.
– Никуда! – я со всей силы толкаю его ладонями в грудь, но это бесполезно. Его мышцы твердые, как камень. И сам он не сдвигается ни на сантиметр. – Уйди!
– Ты меня лапаешь сейчас, если что, – с ухмылкой сообщает Бессонов. – Напрашиваешься, чтобы я тебя снова засосал? Понравилось?
– Ах ты…
– Саша!
Услышав ужасно знакомый голос, я неверяще оборачиваюсь. Но да, в нескольких метрах от меня и правда стоит моя мама. С двумя пакетами в руках. В супермаркет что ли ходила? Черт, когда я решила уйти с уроков, я совсем забыла, что мама сегодня дома. У нее так часто меняют график смен, что я постоянно в них путаюсь.
– Мам?
Она ставит один пакет на пол, машет мне рукой, потом снова берет пакет и… идет в нашу с Бессоновым сторону.
– Отвянь, – сквозь зубы бросаю я ему. – И дай пройти.
Он без слов уступает мне дорогу, я быстро шагаю к маме, но этот придурок идет за мной!
Ну не орать же на него при маме? Вот, блин, не повезло.
– Привет, – озабоченно говорит мама, когда я почти дохожу до нее. – А ты чего не в школе?
– Голова заболела, – неловко вру я.
– Выпила бы таблетку, зачем пропускать занятия из-за этого?
– Здравствуйте, – вмешивается в наш разговор Бессонов и обаятельно улыбается. – Она пила таблетку, но не помогло. Поэтому лучше было уйти с уроков.
– Вдвоем? – с явным скепсисом уточняет она.
– Меня отправили ее до дома проводить, чтобы с ней точно все в порядке было, – легко сочиняет Бессонов. – А то, знаете, головные боли – штука опасная.
– Не менее опасная, чем вранье, – отрезает мама и придирчиво рассматривает Бессонова. – А ты разве из их класса? Вроде я тебя видела где-то, но…
– Я Бессонов, – небрежно поясняет он, и моя мама моментально меняется в лице.
– Сын Татьяны Георгиевны? – медленно говорит она. – Точно, у нее же в кабинете твоя фотография на стене висит. Вот почему лицо такое знакомое! Да, девочки в сестринской говорили, что к ней сын приехал, а ты, значит, в Сашином классе учишься? Она мне не рассказывала.
– Татьяна Георгиевна? – нахмурясь, переспрашиваю я. – А это…
– Саш, ты чего? – одергивает меня мама. – Это же наш главврач.
Я тупо смотрю на Бессонова.
То есть мало того, что он известный футболист, так он еще и сын маминой начальницы?! А Нобелевскую премию он там случайно не успел получить, а?
– У вас сумки тяжелые, – вдруг заявляет Бессонов. – Давайте я помогу.
– Не надо, – возражает мама. – Мы тут недалеко живем. В пятиэтажке за этим углом.
– И все же я помогу, – непреклонно заявляет он и буквально забирает пакеты из маминых рук.
А мне что остается делать? Ничего.
Я плетусь рядом с кислым лицом, пока мама с вежливой улыбкой спрашивает Бессонова о его успехах в спорте. Мы доходим до подъезда, и мама останавливается.
– Спасибо, дальше мы сами.
– А лестница? Тут же нет лифта.
– Мы на первом живем, – сообщает мама, а я хмурюсь еще больше.
Почему бы ей сразу номер квартиры ему не назвать? Или ключ от двери не выдать?
– Пока, – говорит Бессонов, и на его красивых губах играет сладкая улыбка, от которой у меня мороз по коже. – Увидимся в школе.
– Ага, – буркаю я.
Мы с мамой заходим в подъезд, поднимаемся в привычной темноте по четырем ступенькам, потом я открываю дверь квартиры, а она вносит пакеты в дом.
Ставит их на пол, разворачивается ко мне и совсем другим, жестким голосом говорит:
– И что ты забыла рядом с сынком нашей грымзы? Еще и уроки вздумала прогуливать.
