Анастасия Андрианова
Мертвое Царство
– Лагре, этот сброд не стоит твоего внимания.
Я едва сдерживалась, чтобы не вскочить и не подойти к ним. Увидев меня, Лагре мигом бы понял, что к чему… Хотя кто знает, может, уже понял.
– Как ты попал сюда? Говори! Это Ивель тебя привела? Ты её заставил?
Лагре напирал, а пьяный Аркел выставил вперёд ладони, стараясь оттолкнуть моего брата. Если бы я вышла и заступилась, всё смотрелось бы ещё хуже, чем дешёвый спектакль.
– Что ты…
За музыкой и звоном бокалов, которые подавальщики убирали со столиков обратно на подносы, я не слышала слов. На какое-то время обзор закрыла группа людей – у одной женщины маска съехала, и я узнала в ней близкую подругу матери, а вот трое её кавалеров были мне незнакомы. Решившись, я встала, протолкалась мимо гостей и глупо замерла: ни Лагре с Раве, ни Аркела уже не было. Меня тут же охватило дурное предчувствие.
Я огляделась. До ужаса хотелось снять маску, мешающую обзору, но я боялась сделать ещё хуже. Да уж, хороша любовница! Как я могла думать, что Лагре не встретится с Аркелом и не узнает его, пусть даже с раскрашенным лицом? Мне захотелось дать себе пощёчину, но маска не позволяла.
Ещё пару минут я глупо металась по залу, но взяла себя в руки: Лагре куда-то увёл Аркела. Куда? Для чего? Что бы ни пришло моему братцу в голову, я могу уговорить его сменить гнев на милость. Наверное, могу.
Оглядевшись, я попыталась размышлять здраво. До выхода далеко – они не успели бы так быстро пересечь весь зал. Значит, ушли в другую сторону – к кухонному коридору, ведущему на задний двор. Очень похоже, что Лагре решил вывести неугодного гостя тайным путём и поговорить на задворках.
Я шмыгнула за дверь, выкрашенную в тон стен, и оказалась в коридоре. Подобрав платье, кинулась дальше, мимо душных кухонь, не обращая внимания на предупреждающие крики кухарок. Меня душил корсет – а может, просто от волнения сдавливало грудь. Что мог сделать Лагре Аркелу? Избить? Но с ним же Раве, образумит Лагре, даже если он перебрал игристого… И вообще, Лагре – уравновешенный и умный мужчина, он не станет кидаться на гостя, ещё и в день маскарада – не станет давать пищу для пересудов. Я успокаивала себя этими мыслями, а сама вспоминала, как горячо Лагре уверял меня, что убьёт Аркела, если застанет его снова в моей компании. А в этот раз он не просто был в моей компании – я привела его к нам домой. Будь прокляты мои глупость и безрассудство!
Дверь чёрного хода была приоткрыта – точно, я всё правильно поняла. Толкнув её, выбежала на улицу. Оказывается, к вечеру пошёл мелкий первый снег, и земля укрылась тонкой белой простынёй. Мои голые плечи тут же обожгло холодом, но пьяным гостям мороз нисколько не мешал: под каждым аккуратно подстриженным кустом валялись либо парами, либо в одиночку, охлаждаясь после бурных танцев. Я сорвала маску и выкинула в снег, подхватила юбку, задирая её выше колен, и побежала через сад к задней калитке.
С каждым шагом сердце всё сильнее колотилось в груди, дурные предчувствия и страшные мысли распирали голову.
Плющ, увивший ограду, покрылся инеем и снегом, словно сахарной пудрой. Я раздвинула плети и нащупала щеколду, больно-жгучую от холода, как вдруг за поместьем, со стороны пустыря, прозвучал выстрел. Сердце оборвалось, замерло и понеслось вскачь. Подозрения окрепли, обернулись чёрными тенями и заслонили взор, заставляя буквально сходить с ума от страха. Руки дрожали, мешая открыть проклятую калитку. Там точно случилось что-то ужасное. Лагре сдержал-таки своё обещание… Какая же я идиотка! Знала ведь, что он не станет кидаться словами, и уж если решил, то доведёт до конца. Зачем я пошла на поводу у Аркела? Зачем подвергла его такой опасности?
Наконец щеколда поддалась, саданув мне по пальцам ледяным железом. Не обращая внимания на боль и холод, я толкнула калитку плечом и понеслась по заснеженному пустырю.
Вдаль тянулись ряды чёрных кряжистых яблонь, растущих по бокам пустыря так давно, что никто из живых не мог бы вспомнить, когда их тут посадили. Впереди виднелись три фигуры: одна стояла, поддерживая вторую, а третья стремительно удалялась прочь.
– Аркел! – крикнула я.
Единственный державшийся прямо человек обернулся и неопределённо махнул рукой, то ли подзывая, то ли прогоняя меня.
Я подбежала ближе, не веря своим глазам. Человека я узнала – это был Раве. На земле лежали два мушкета, снег покрылся пятнами крови. Я кинулась вперёд, всхлипывая и не понимая, что происходит.
– Аркел?
Я склонилась над раненым и замерла. Я ожидала увидеть одно лицо: тонкое, нежное, покрытое театральным гримом, но увидела совсем другое, очень похожее на моё.
На груди костюм Лагре промок от крови. Кровь сочилась у него изо рта, вскипая пенными пузырями на губах. Он ещё дышал – рвано, часто, слабо, но глаза смотрели куда-то сквозь меня.
– Лагре, Лагре, что же случилось? – забормотала я, не понимая, как такое могло произойти.
Раве осторожно опустил Лагре на землю. Я шарила руками по земле, хлопала Лагре по щекам, ощупывала его одежду, сама не зная, что надеялась найти. От Лагре кисло пахло спиртным.
– Мушкет долго заряжать, – глухо произнёс Раве. – Иначе я бы выстрелил ему в спину.
– Кому?
Меня душили слёзы, а в голове сделалось так пусто, что я не могла ни о чём думать.
– Тому раскрашенному шуту, с которым Лагре вздумал стреляться.
– Стреляться?
– У них была дуэль.
– Аркел не мог его убить! Он не умеет стрелять! – всхлипнула я.
– Даже не умеющий стрелять может случайно попасть в цель.
Лагре вздохнул и замер, став кем-то чужим, бездвижным и холодным, совсем не похожим на моего брата. Я закричала.
Мне доводилось часто видеть смерть – может, даже слишком часто, но я и в бредовом сне не могла допустить, что однажды увижу смерть моего Лагре. Этого просто не могло быть – ни в этой жизни, ни в любой другой! Аркел, безобиднейший человек из всех, кого я знала, игрок и любитель женщин, застрелил на дуэли командующего армией, моего родного и любимого брата…
Сквозь слёзы я различила, как со стороны поместья к нам кто-то бежал, крича и размахивая фонарями.
Глава 3
Самозваные, лесной и признанный
Князь
Передо мной стоял мальчишка зим тринадцати, не больше, и смотрел на меня с открытым вызовом. Он чем-то напомнил мне другого юнца, которого я встретил как раз в том же возрасте и который теперь, возмужав и окреп, стал мне правой рукой. Из-за этого-то сходства я, наверное, и терпел самозванца, хотя мог бы запросто приказать бросить его в реку Горлицу или в любую выгребную яму.
Я погладил огромную голову пса, лежащую у меня на коленях, и устало кивнул, веля мальчишке начинать разговор. Виски стягивало и сжимало, где-то в затылке гремели перезвонцы: в последнее время меня часто стали терзать головные боли, и не выпивка была тому виной.
– Моё имя – Изгень Ганеальн, я незаконнорождённый, но родной сын почившего князя Страстогора.
«Изгень Ганеальн». Я даже мысленно не мог повторить это имя, не запнувшись, а вслух и вовсе не отважился бы. По бокам от мальчишки стояли стрельцы, но не клали руки на оружие, выказывая уважение и к месту, и ко мне лично. Я это оценил, но не стал внимательнее приглядываться к лицу Изгеня, пытаясь выцепить в нём хоть какие-то черты Страстогора. Приди он в числе первых таких же самозванцев, я бы призадумался, долго всматривался, а потом ещё мучился бы бессонными ночами, но теперь, когда со смерти истинного князя минуло пять зим, я понял: если Страстогор и оставил незаконных сыновей, мне ни за что самому не понять, кто говорит правду, а кто лжёт в попытке завладеть княжьим теремом.
– Чем подтвердишь свои слова, Изгень?
От звуков моего голоса Рудо, мой пёс, поднял голову, сонно взглянул на меня и опустил снова, убедившись, что никакая опасность нам не грозит.
– Взгляни на это, Лерис Гарх.
Мальчишка шагнул ближе. Дружинники, стоявшие по бокам от кресла, насторожились и схватились за палаши. Я не препятствовал им, пускай всем показывают, что я не дамся просто, как не давался все пять зим. Пускай полнятся слухи о моих зверствах и ярости, пускай остаётся Холмолесское желанным, но неприступным, как прекрасная вдовствующая княгиня.
Мальчишка замер, остановленный палашами, и протянул что-то на вытянутой руке. Я подался вперёд и увидел, что Изгень показывает подвеску с филином.
– Что с того?
– Это ведь филин. А филин…
– Знак Страстогора, знаю. И что, я тоже стану его сыном, если намалюю филина у себя на лбу?
Изгень стушевался, его стрельцы занервничали. Трудно предугадать, чего они ожидали, когда просили приёма. Что я вскочу с кресла и уступлю терем мальчишке? Сколько таких наглецов было за пять зим, я и считать перестал.
– Отец подарил эту подвеску моей матери, чтобы мы с ней ни в чём не нуждались, – упорствовал Изгень, взяв себя в руки и согнав краску с пухлых щёк.
– И так не нуждались, раз подвеска сохранилась до этих пор. Давай по-честному. Кто прислал тебя? Пеплица? Мохот? Передай им, что ни с десятым, ни с сотым «сыном» Страстогора я не отдам им Горвень. Не стоит тратить моё время и испытывать терпение. Я принимаю таких, как ты, только потому, что верю в душе, что Страстогор и впрямь мог наплодить наследников – истинных, тех, кому и терем отдать не жалко.
– Ты противишься любым доказательствам. Твоё сердце чёрство, так говорят. Ты не желаешь видеть в тереме законного наследника, потому что сам давно решил, что состаришься и умрёшь самонаречённым князем!
Я лениво взмахнул рукой, приказывая дружинникам увести мальца и его стрельцов. Я всё для себя понял и не собирался больше с ним говорить, но и вредить ему не хотелось, пусть ступает с миром.
Изгень хотел уколоть меня, укорить и застыдить, но ни ему, ни кому-то другому никак не удавалось понять: единственное, чего я всегда желал, – это процветание моего княжества.
На гульбище свистел ветер, а внизу княжий двор роился мирно и деловито, как улей. Мне всегда делалось светлее на душе, стоило посмотреть на течение жизни вот так, сверху, или выйдя в город.
По первости, едва заняв опустевший терем после смерти старого князя, я часто спрашивал себя: правильно ли я поступаю? Не беру ли на себя больше, чем мне положено? Не лучше ли уступить стольный град кому-то другому? Кто я такой, чтобы быть тут? Всего-то безродный гонец-сокол. Но шло время, и понимал: некому уступать, да и незачем.
Поначалу каждый день кто-то да пытался куснуть побольнее Холмолесское княжество – всё начали соседние князья и княгиня, ощерились, заслали гонцов и грозили войсками. Но я оставался непоколебим, чем злил всех ещё больше. Наверное, будь я один, и не занял бы терем никогда, но за мной стояли городские воеводы и, к моему удивлению, народ. Само того не ожидая, Холмолесское получило трёх князей разом: меня, самонаречённого; вольного шутовского, который собрал своё княжество внутри существующего, да князя лесного, что и без того правил лесами, но при мне расширил свои угодья и свою власть. Другие князья нам троим были ни к чему, все самозванцы уходили ни с чем, пусть я и надеялся в душе, что обнаружится среди них истинный наследник, который станет правителем более справедливым, чем я. Но надежды таяли с каждым таким мальчишкой, как сегодняшний Изгень с фальшивой подвеской-филином.
Сам того не замечая, я затосковал. Нилир, городской воевода, отбыл к западным границам княжества, проверяя заставы и войска. Лесной и скомороший князья никогда надолго не задерживались в Горвене, а мой сокол, ближайший подручный, вернейший княжий гонец, летал в неведомых землях, и даже воробьиные стаи давно о нём не слыхали. Без него мне было труднее всего.
По двору промчался всадник на дорогом тонконогом коне. Я узнал и серебристого коня, и всадника в серо-голубых одеждах – гонец-сокол княгини Пеплицы. Спешился и вскинул голову, будто почувствовал мой взгляд сверху.
– Так и не обзавёлся личной дружиной? – рассмеялся сокол, сощурив на меня глаза. – Не боишься, что достанут стрелой?
– Если достанут, значит, так Господин Дорог распорядился, и ни один страж меня не защитит, – ответил я. – Что, снова Пеплица сватов засылает? Ответь ей то же, что и всегда.
– Больно нужен ты ей. В залу спустишься или мне к тебе подниматься?
Я устало махнул рукой:
– Спущусь. Велю налить нам сбитня. Или чего покрепче.
Гонца-сокола княгини Пеплицы нарекли Канюком. Имя-то птичье, да не соколье. После того как пять зим назад одного за другим убили троих соколов, князьям пришлось нелегко. Сокол ведь не равно простой гонец. Сокола нужно посвящать во все княжьи дела, он и воин, и переговорщик, и личный князев помощник. Ему любое дело можно доверить, даже то, которое дружине не поведаешь. А что самое главное – сокола необходимо знакомить с нечистецами. С теми, кто издревле делит Княжества с людьми. С лесовыми, водяными и их подручными. Без того сокол не полетит споро сквозь дремучие леса Великолесья, не проскочит напрямик мимо Русальего озера, а если будет, как все прочие, держаться Трактов, то не доскачет так быстро, как мог бы пронестись лесными тропами.
Готовили Канюка, насколько я знал, наспех. Со временем он понабрался опыта, с нечистецами повидался, но так и остался с ястребиным именем.
Я не раз думал, что мой собственный сокол подстегнул других князей давать своим новонаречённым гонцам не сокольи имена. Моего-то звали Огарьком, и сокольего посвящения он не проходил, пошёл против правил. Подтрунивали над ним, но он, гордец, делал вид, будто не слышит пересудов и смешков за спиной.
Пока я спускался, Канюк уже прошёл в пиршественную залу и уселся за стол. Не стал дожидаться у кресла княжьего, как все, кто просил приёма, а решил сам, что будем говорить на равных, сидя друг напротив друга.
Длинные светлые волосы, спускающиеся ниже лопаток, Канюк собирал в хвост, как и я. По правой щеке у него тянулся тонкий шрам, на конце которого блестело несколько перламутровых чешуек – след Мори, которой Канюк переболел перед тем, как стать соколом.
В былые времена его изгнали бы из города, боясь заразы, и не оставалось бы ему ничего иного, как примкнуть к гильдии шутов, к таким же меченым и изгнанным. Но то было раньше, а теперь всё переменилось.
– Сидишь сычом, а раньше летал, – хмыкнул Канюк, надавив на больное. Его наглая ухмылка никогда мне не нравилась, но я ценил Пеплицыного сокола за открытость и дерзость, он напоминал меня самого, когда я начинал служить Страстогору.
– Не за тем я тебя впустил, чтобы ты меня, князя, укорял.
– Ты не князь, а самозванец.
– Я признан моими людьми. Ни у кого из других князей нет такого преимущества. Они родились князьями, а я стал. Что, неужто ты плохой сокол оттого, что зовёшься ястребом?
Канюк облизал тонкие губы, стушевавшись. Не я заявился к нему, а он ко мне, так пусть знает, что умею поставить на место, хоть и нет у меня личной дружины, кроме тех молодцов, что стояли в зале на страже, оберегая терем. Терем, но не меня самого.
– Если Пеплица оставила попытки заполучить меня в мужья, а заодно и всё Холмолесское в придачу, что же заставило тебя так скакать? Видел твоего взмыленного коня, по пустякам так не спешат, – продолжил я, решив скорее перевести разговор в другое русло.
Канюк подался вперёд, будто ему самому не терпелось скорее сообщить весть. Я обернулся на дружинников и махнул им рукой, отзывая. Если сокол скажет что-то важное, то пусть лучше его никто, кроме меня, не слышит.
– Я был у заставных городов. Да, по поручению Пеплицы объезжал твои, князь Лерис, границы, искал слабые места. И слышал в деревнях у западных границ толки разные. Говорят, гонцы от племён Седостепья к ним приходили. Просили ждать гостей.
Я сглотнул, стараясь не подавать виду, как меня ошеломили слова сокола.
– И что, ты первым делом ко мне поскакал, а не к своей княгине?
Канюк передёрнул плечами, ткань кафтана блеснула в сумраке залы.
– Твои границы. Пока до Коростельца доскачу, может, они и к нам приблизятся. Всё равно через Горвень короче, скакал мимо, решил первым тебе сказать, чтоб ты уже готовился.
– А не думал ли ты, милый Канюк, что я прикажу бросить тебя в острог? Во-первых, за нарушение границ. Во-вторых, за неверность своей княгине.
Канюк опешил, не совладал со своим лицом, и оно приняло такое ошарашенное выражение, что я гортанно хохотнул. Птенец, что уж там.
– Соколам позволено свободно перемещаться между Княжествами, – промямлил Канюк.
Я хмыкнул, встал, потянулся и подошёл к маленькому столику с братиной сбитня.
– Не время пока для хмельного, да и оба мы на службе сейчас, так что отведай хоть сбитня. – Канюк схватил протянутую кружку, а я продолжил: – Псам тоже позволено бегать по лесу, но волнует ли это медведя, на которого они брешут?
– Так ты медведь, стало быть?
Я хлебнул сбитня, жалея, что нельзя сдобрить его брагой, утёр бороду и сощурился на Канюка. Головная боль нарастала, надоедливо стучала в висках.
– Медведь. Спорить будешь? А вы все – брехучие шавки, которые кусают со всех сторон за бока, а до горла добраться никак не могут.
– Однажды ведь доберутся, – огрызнулся он.
– Пожалеют. Так вот, о соколах. Я – не все остальные князья. Я – самонаречённый и признанный. И мои земли – что крендель на блюде. Каждому хочется, да никто не возьмёт. Если ты привёз весть для меня – что же, добро пожаловать. Но если рыщешь вдоль границ, выведывая для своей княгини, будь готов, что дружина Холмолесского тебя поймает. И тогда я уже не стану угощать тебя сбитнем и беседовать один на один.
Канюк недоверчиво понюхал напиток, думал, я не замечу, но мне стало смешно.
– Не отравлю. Не сейчас. Ведь ты принёс весть, и я тебе благодарен. А насчёт княгини тоже не шутил. Ты выбрал меня вместо неё, а должен был поступить наоборот. Мало ещё летаешь на крыльях сокольих, резв, горяч да умом не блещешь. Мог бы использовать свои сведения против меня, и Пеплица тебя наградила бы. Учись, пока я в настроении с тобой разговаривать.
Выпив наконец сбитень, Канюк поставил кружку на стол – не на маленький, а на основной, оставив на тёмном блестящем дереве липкий влажный круг.
– Ты сам взращиваешь себе врагов, самонаречённый князь. В следующий раз я так и поступлю.
Обиделся, птенец. Может, я нравился ему больше, чем княгиня Пеплица? Но нет, ходили ведь слухи о том, что Пеплица завела себе не только гонца-сокола, но и молодого любовника в одном лице. Хотя я, наверное, казался ему достойным подражания: бывший сокол, сумевший занять терем и подчинить себе княжество, избежав при этом войны. Всё у меня было не так, как у других: ни крови княжьей, ни личной дружины, ни посвящённого сокола, ни верного коня – только огромный медведеподобный пёс Рудо, на котором я скакал без седла. В самом деле, жил я как медведь в берлоге, только не бурый, а рыжий с редкой проседью.
– Не таи на меня зла, Канюк. Говорил ведь уже: благодарен тебе. Спеши же, лети к своей княгине, смени коня и передохни, если нужно. А мне теперь нужно самому разобраться, как быть с твоей новостью.
Проводив Канюка, я всё-таки налил себе браги. Стены сжимались надо мной, сверху и с боков напирали недвижимыми глыбами. В груди схлопывалась пустота, и я понимал, что не выдержу её больше ни минуты.
Свистнув пса, я вскочил на широченную спину и погнал прочь из города, к Великолесским чащам. Иногда я тревожился за Рудо, своего пса-монфа ростом с телёнка. Он был у меня уже больше двадцати зим, солидный возраст даже для монфа, но тот по-прежнему носил меня легко и стремительно. Я видел, как он радовался нашим совместным вылазкам, и не хотел лишать пса радости. Смотреть на Рудо, сильными прыжками мчащегося через Горвень, нравилось всем, а я любил, когда моим ладным псом любовались.
Сквозь город мы проскакали быстро, только ветер в ушах свистел. Уж не знаю, признавали ли прохожие князя в мчащемся наезднике. Наверное. Миновав посад, мы выскочили на жухлое осеннее поле, позади которого темнела лесная гряда, – там начиналось Великолесье, издревле пугающее простолюдинов. Но только не меня.
Пару раз Рудо метнулся в сторону, заметив зайца. Я не позволил ему охотиться прямо сейчас, направил к лесу. Пёс послушно двинулся сквозь сухостой, к зарослям куманики и бересклета, а когда кусты стали слишком густыми, я спрыгнул на землю, набрал в грудь побольше воздуха и выкрикнул имя лесного князя:
– Смарагдель!
Выкрикнул и приготовился ждать. Хотелось, чтоб он скорее явился, чтоб не томил и позволил быстрее взяться за то, что я задумал, но лесовой мог прийти только к вечеру. Сколько бы лет ни длилась наша дружба, крепнущая день ото дня, а лесовой не спешил соблюдать человеческие приличия.
К счастью, Смарагдель не стал испытывать моё терпение. Не прошло и получаса, как из чащи бесшумно выступил исполинский зубр. Я покосился на Рудо: пёс лениво молотил хвостом по мшистой подстилке. На моих глазах голова зубра сменилась на человеческую, а затем и тело вытянулось, уменьшилось. Вместо зверя уже стояло человекоподобное существо с горящими зелёными глазами. Рудо радостно залаял и метнулся к Смарагделю: вот уж кого не смущал никакой облик лесового.
– В тереме станешь больше похожим на человека, – произнёс я вместо приветствия. – Незачем людей пугать. И что за наряд? Кора удобнее кафтана?
Смарагдель перестал трепать Рудо между ушами, медленно оглядел свои мшистые рукава и пожал широкими плечами.
– Сегодня я чувствую себя так. Что стряслось? Своими криками ты перепугал всё живое в этой части леса. Для чего я нужен тебе в тереме?
– Лесной князь ничуть не хуже человеческого, – ответил я.
Смарагдель нахмурил брови:
– Что значит «не хуже»? Сдаётся мне, лесной князь куда предпочтительнее человеческого, да только не каждое княжество его достойно.
Я знал, что наш шутливый разговор никого не обидит. Ритуал вместо приветствия – так повелось с самого знакомства.
– У меня к тебе две просьбы. – Я решил поскорее приступить к делу. – Первая – проведи меня нечистецкими тропами до Дуберка. Хочу своими глазами взглянуть, что у границ творится, и своими ушами послушать, какие толки ходят.
– Не доверяешь своему соколу?
– Отчего? Доверяю, сам знаешь, так же как тебе и себе. Но лесными тропами скорее будет, хоть и придётся потом остаток пути проскакать. Думаю, Огарёк дольше будет добираться, проще уж мне к нему.
Смарагдель склонил голову и по-птичьи посмотрел на меня немигающими глазами. Не ответил на просьбу, слушал, что ещё скажу.
– А второе что? – спросил.
Я вздохнул, понимая, что лесовой не обязан соглашаться, несмотря на нашу связь. Нечистецы не люди, они могут показаться грубыми и жестокими, но Смарагдель, я точно знал, не стал бы врать и признался бы прямо, если б просьба оказалась не по душе.
– Посмотри за теремом, пока я буду в Дуберке.
Смарагдель плавно сменил причудливый древесный наряд на привычный кафтан, украшенный перьями и самоцветами. Спина выпрямилась, лицо сделалось человеческим, и уже статный зеленокожий мужчина стоял передо мной, а не лесное чудище. По лицу Смарагделя скользнула улыбка.
– Прежнего князя хватил бы удар, помысли он о лесовом в своём тереме. Что, в тебе не осталось ни капли уважения к Страстогору?
– Хватит тебе. Если б не хотел, сразу бы отказался, а ты вон принарядился, князем людским себя возомнил. Уже делали так, забыл? Повторить несложно. Да и ненадолго прошу, на пару дней всего. Так присмотришь?
Лесовой лениво отстранил от себя пса, который разомлел от почёсываний настолько, что развалился кверху животом; шагнул ко мне и протянул когтистую руку.
– Ну веди князя, князь.
Я широко ухмыльнулся и сжал крепкие Смарагделевы пальцы.
Лесовой проводил нас с Рудо до края Великолесья – нечистецкими тропами да с ворожбой добрались быстро, как ни за что не доскакали бы верхом. Дальше тянулись поля и холмы с жухлой травой и сухими свечками коровяка. Осень дохнула на землю, и тонкий зыбкий иней укутал пушком стебли.
– Больше не засылали к тебе сватов? – словно невзначай поинтересовался Смарагдель.
– Нет, успокоились.
– На твоём месте я бы боялся затишья более бури.
Я посмотрел в лицо лесового, по обыкновению не выражающее ничего человеческого.
– Что ты имеешь в виду?
Смарагдель сломил сухой стебель и растёр между пальцами в труху. По его пальцам проползли проростки мха и тут же скрылись под рукавом кафтана.
– Неженатый князь лучше женатого. Для тех, кто точит зуб на его земли, разумеется. Они подождут, когда твоя не начавшаяся династия иссякнет, а затем раздадут Холмолесское своим сыновьям и племянникам. Брат Пеплицы давно метит на княжеский престол, а юный сын Мохота прошлой зимой сел на коня. Сперва ты боялся, что Пеплица подберётся к Горвеню через твою опочивальню, но теперь твоё одиночество может, напротив, стать губительным.
Меня не оскорбили слова лесового, но задели что-то в груди.
– Я не одинок! На моей стороне и ты, и Огарёк, и Нилир, и Трегор. Три князя у Холмолесского: лесной, скомороший и я, признанный.
Смарагдель показал острые звериные зубы, странно смотрящиеся на почти человеческом лице.
– Не обманывайся, ты и сам знаешь, что это не одно и то же. Ты называешь меня лесным князем, но я лишь один из четверых Великолесских лесовых. Кроме меня, на Холмолесское может претендовать Гранадуб. Не удивляйся, если однажды застанешь его в своём тереме.
Я ухмыльнулся в бороду:
– Никто из лесовых не может похвалиться твоим тщеславием, Смарагдель. Кому, как не тебе, к лицу княжеские покои? Остальным людские терема ни к чему. Не подумай, не в укор тебе говорю.
– Про самозваных князей не забывай. И про то, что любое самоволие может решиться войной. Тебя терпят пять зим, но неясно, потерпят ли шестую. Будь осторожен, сын, и думай холодной головой, а не горячим сердцем.
Смарагдель положил руку мне на плечо. Я знал, что это – вся отеческая забота, на какую способен лесовой. Я обнял его, уткнулся лицом в перья на плечах кафтана и вдохнул землистый лесной запах.
– Зимой Гранадуб и остальные Великолесские залягут на сон, а ты, как всегда, маяться будешь. Не волнуйся, никто из них не присмотрит за моим теремом так же хорошо, как ты умеешь.
Смарагдель в самом деле был моим отцом и в самом деле страдал бессонницей, в отличие от остальных лесовых. Странным, поистине нелепым могло бы показаться моё ближайшее окружение, но я не представляю, что делал бы без всех них. Я отстранился от Смарагделя. Мне хотелось скорее двинуться дальше, скорее убедиться, что с Огарьком всё в порядке и что отсутствие вестей от него не означает ничего тревожного.
– В твоём тереме не хватает зелёного. Пойду займусь убранством. – Хитро сощурившись, Смарагдель потрепал на прощанье Рудо по холке и шагнул обратно в чащу, растворяясь между стволами. Я улыбнулся и покачал головой.
Может, в моём внезапном приезде было что-то мальчишеское, безответственное, не достойное истинного князя. Все ведь знали, что лошадей я не признавал и ездил только на монфе, а мои медные волосы можно было заметить издалека. Если бы кто захотел, с лёгкостью мог бы пристрелить меня, пока я мчался через холмы к городу-заставе. Я надеялся, что стремительное перемещение по колдовским нечистецким тропам сделало меня неуязвимым для врагов: никто просто не успел бы подослать лучников.
Глупее всего было бы, конечно, оказаться подстреленным своими. Хорошо бы послать вперёд гонца-воробья, но тут-то внешность могла, напротив, сыграть на руку: дозорные должны узнать издалека.
Дуберок был старейшей пограничной заставой в Холмолесском княжестве. Его возвели сотни лет назад, во время частых стычек со степняками. С тех пор вокруг крепости разросся настоящий городок, благо от стольного Горвеня недалеко, хоть и не по Тракту. В крепости обычно дежурил десяток воинов, но я увеличил их число до полусотни и велел прислать из окрестных деревень мальчишек, готовых учиться воинской службе. Городок из пяти слобод давно обзавёлся и торгом, и мыльнями, и даже кабаком, а после того как на заставу прибыли воины, в Дуберок стеклось множество блудниц и мелких торгашей.
На подъезде к городку я спешился и пошёл рядом с Рудо, положив одну руку на холку псу, а вторую, по привычке, опустив на кинжал, висящий у пояса. Дуберок не был похож ни на Горвень с его посадом и городищем, ни на деревеньки, в которых все улицы сходились к площади с приказной избой, кабаком и иногда – святилищем. Здесь слободы тянулись вдоль крепостных стен, и своеобразным центром можно было назвать лишь торг, чуть выступающий вперёд, оттого и заметный издали.
На площади юнцы постигали искусство владения мечом. С дюжину новобранцев пытались сразить друг друга деревянным оружием, и я остановился, любуясь: как ладно они двигались, словно танцевали на праздновании пробуждения Золотого Отца! Один из юнцов сделал впечатляющий выпад, и его противник упал на спину, но тут же вскочил, и оба, расхохотавшись, принялись бороться врукопашную, как два медведя.
– Хороши мои бойцы?
Знакомый голос прогрохотал справа от меня, и я рассмеялся, не хуже борющихся мальчишек.
– Нилир! Чудо как хороши.
Кудрявый рыжий воевода степенно приблизился ко мне, а Рудо протолкался вперёд и радостно ткнулся в лицо Нилиру мокрым носом.
– Всё как ты велел. Пойдём, крепость покажу.
Мимо нас пронеслось что-то огромное, бурое. Я успел развернуться и вынуть из ножен кинжал, хотя умом, а может, и сердцем уже понял, кого увижу.
Огарёк спрыгнул с Шаньги, своего медведя, и, сделав к нам пару шагов, поклонился, не сводя с меня пристального взгляда жёлтых глаз. Я стремительно подошёл к нему, сжал плечи и заставил выпрямиться. Шаньга с Рудо уже дружески обнюхивались, не скрывая радости от встречи. Нилир хмыкнул в кулак и отступил назад, сделав вид, что ему срочно понадобилось проверить своё обмундирование. Больше не сдерживаясь, я крепко прижал Огарька к груди.
– Чего не писал мне? – хрипло выдохнул ему на ухо. – Я волновался, мало ли что…
– А может, знал, что ты первый ко мне доберёшься? – Огарёк отстранился и посмотрел на меня уже не как сокол на князя, а как друг на друга. Его зелёная кожа, выдающая выходца из Мостков, потускнела, щёки ввалились, и он выглядел старше своих восемнадцати зим.
Я усмехнулся ему и потрепал по волосам.
Шаньгу и Рудо увели на псарню – за ними пришёл улыбчивый безбородый Макша, в котором собаки и кони души не чаяли, а мы с Огарьком поднялись на крепостную стену. Отсюда открывался вид, нагоняющий тоску и ужас: холмы перерастали в равнины, покрытые бурой травой, и тянулись так далеко, что тонули в сером тумане. Бесплодные, ничейные земли, по которым гуляют ветра и дикие народы, кочующие от одного стойбища к другому. Если задуматься, у степняков было что-то общее с гильдией шутов, которую возглавлял мой хороший друг, скомороший князь Трегор. Пусть скоморохи, пережившие прошлые вспышки Мори и получившие диковинные метины, больше не считались прокажёнными и были вольны жить хоть в деревнях, хоть в городах, заводить семьи и трудиться везде, где им заблагорассудится, а всё равно большинство предпочитало вместе со своим князем бродить по Трактам и давать дивные представления там, где людям больше всего хочется чудес.
