Анъе Фо
Беспросветная духовность. Последний трамвай
И вот когда я уже совсем было отчаялся, что ничего не выйдет, а в мозгу начали циркулировать противные мысли, связанные со словом «никчемность», моя голова слегка закружилась, ноги дрогнули, подогнулись и тоненькая щепка, проткнув кожу и тонкий слой жира, мягко вошла в грудную полость. Нож и банка по очереди выпали из разжатых ладоней. Должно быть, первый несколько раз звучно лязгнув, а вторая, лопнув и разметавшись звенящими осколками по гранитной поверхности.
Острая боль разлетелась от заостренного кончика деревяшки в каждую клетку моего тела, и, кажется, добралась даже туда, где нет нервных окончаний: в каждую чешуйку, каждого волоса. Следом вся плоть будто треснула и посыпалась, словно разбитое куском кирпича оконное стекло. Как если бы невидимый автор, разгневанный неудачным черновиком упрямо забуксовавшего в самом ответственном месте рассказа, разорвал свое творение в клочья. А потом все стихло. Стало не так уж и важно, что там транслируется через малюсенькие динамики в моих ушах. Теперь нет ни мыслей, ни мчащихся им вдогонку наперегонки сомнений и сожалений. Только тишина и снег, неугомонно сыплющий с неба. По таким, как я никто не станет плакать, даже природа. Хотя может все дело в том, что скоро зима.
Уже без меня, в перештопанном, заполненном мелкими бумажками и фантиками, кармане пальто мигнул и погас экранчик – осиротевший проигрыватель тоже умер.
…
– Эй, малец, ты чего? Нашел себе место, чтобы отдыхать! – звучит эхом, как будто с другой стороны длиннющего тоннеля.
Кто-то теребит меня за плечо. Уверенным движением цепкие руки переворачивают щуплое совершенно ватное тельце на спину. Свет режет остекленевшие зрачки даже через синюшную кожу век. Пожалуй, так и оставлю их закрытыми.
– Эва оно, как! Ну, ты и удумал! – бурчит уже более отчетливый старческий, но, все же, громогласный голос.
Нет даже сил, чтобы открыть глаза, и я бормочу что-то совершенно бессвязное в ответ.
– Давай-ка для начала уберем вот эту штуковину.
Шершавые теплые пальцы копошатся у меня под свитером, а я в ответ недовольно издаю нечленораздельные звуки и дергаю непослушными конечностями. Старик, не обращая внимания на мои протесты, продолжает ковырять своими цепкими узловатыми обрубками в ране у солнечного сплетения. Я представляю себе, как он пытается подцепить ороговевшими вековыми ногтями кусок отломанной деревяшки и мне становится совсем не по себе. Опять возмущенно ворчу.
– Потерпи, соколик. Еще немножечко и будешь как прежде.
«Не хочу как прежде, никак не хочу!» – возмущаюсь, обращаясь скорее сам к себе, потому как, ни язык, ни губы, да и мышцы лица мне все еще не подчиняются.
Дедок, тем временем, продолжает свое мерзкое благородное дело, и я, смирившись с подневольной участью спасаемого, сдаюсь на его милость.
В итоге, конечно, непослушная щепка сдалась и, уступив навязчивому упорству престарелого благодетеля, покинула грудину. После этого спаситель, ой, то есть спасатель, приложил горячую ладонь к ране, поперек тела. Тепло растеклось от отверстия, а потом как начало жечь все изнутри, еще сильнее чем от деревяшки. Можно подумать, что у дедка не рука, а прямо утюг какой-то с функцией впрыскивания раскаленной лавы. Окрестные территории огласил мой нечеловеческий вопль, разлетелся дальше меж сосен, потом снова вернулся. А еще от такой терапии, и глаза открылись, и сила появилась: я что есть мочи, впился своими когтями в исцелявшую длань.
– Ой! – прикрикнул старческий голос, и его владелец отдернул руку, – Извини! Совсем забыл, ну, что ты это… Короче сам понимаешь, из другой епархии, короче…
Когда мои зрачки немного освоились, я попытался сфокусировать взгляд на довольно-таки крупном дедуле с румяным блиноподобным лицом, обрамленным курчавыми седыми космами и такой же, в крупный барашек, окладистой бородой. За его спиной, все еще вынуждая щуриться, сияло восходящее солнце.
«Вот если посмотреть на его голову вверх шеей – ничего бы не изменилось. Лепешка она ведь с какой стороны ни гляди, лепешкой и останется, – отчего-то пришло на ум сначала, а потом еще посетила мысль, – Уж больно неудачно вселенское светило пристроилось?»
Подумав о случившихся накануне вечером событиях, я провожу рукой по шее. Гладкая кожа без единой царапинки, прямо как шелк, будто бы ничего и не было. На всякий случай, чтобы убедиться, что не брежу, с трудом, в груди еще болит, приподнимаюсь, опершись на руки, и смотрю под спину. Батюшки, ну и натекло! Блин, да еще и пальто все вымазалось, когда «горе реаниматор», участливо перевернул меня. Вон, какие пятна на спине и на жопе.
Дед, присев на корточки, тоже с неподдельным интересом изучает мою одежду:
– Ничего, – говорит, – в химчистку снесешь, там в два счета приведут в порядок. К тому же ты еще и спереди вымазался до этого, – и кивает на кровавые разводы в районе груди и колен.
Я оглядел когда-то светло-серую драповую ткань спереди, ставшую теперь бордово-черной в серых пятнах. Какая, к черту, химчистка: проще все перекрасить, нафиг.
–Да, уж, – говорит дедок, будто подтверждая мои размышления, и лыбит, сияя словно начищенный пятак, а за его спиной солнце, тоже надменно светит, играя в похожих на сахарную вату блестящих космах.
Я щурюсь, пытаясь, все же разглядеть лицо старца, но что увидишь против прямых лучей. Сажусь, отряхиваюсь. Потом понимаю, что лишь испачкал ладони в собственной не свернувшейся крови. Однако, вместо того чтобы обрушиться гневной тирадой на моего «спасителя», просто спрашиваю:
– А вы-то, чего здесь забыли, на кладбище с утра пораньше.
– Как это что! – возмутился светящийся старикан, я аж немного отпрянул от такого неожиданного выпада, – Навещаю своих детей. Работа у меня такая. Ведь никто не должен остаться без внимания, ни здравствующие, ни хворые, ни почившие.
Стараясь не глядеть прямо на слепящее лицо, как можно более безучастным голосом, произношу:
– А, ну все понятно. Работа, так работа, – мне этого достаточно, а то чего доброго ляпну лишнего – нападет на меня или, еще хуже, начнет, например, рассказывать про свои дела.
Вдруг, совершенно внезапно, дед, будто и не ждал никакого ответа, щелкнув коленями, встает и заявляет:
– Ну все, поднимайся, давай! Хватит сидеть на холодном камне! Не ровен час застудишь свои молодежные дела.
И еще больше сияет всем своим лицом-лепешкой, обнажая в широкой улыбке идеальные перламутровые зубы.
Я кое-как, крехтя и охая, встаю. Прихватываю с лавочки свой рюкзачок. Нож решаю оставить валяться в новом снегу вместе с осколками: все равно от него никакого проку. И следую за пенсионером, довольно грациозно покинувшим территорию захоронения. Солнце все так же беспрекословно плывет за ним. Еще, помимо моложавой поступи и странного атмосферно-оптического эффекта, я отмечаю, что старец одет в неправдоподобно приличное благородного бледно-фисташкового цвета пальто. На ходу, не без досады, еще раз рассматриваю свое, испачканное и старомодное. Обычно старики, даже состоятельные, одеваются довольно стремно, а этот, ну прямо щеголь.
Честно говоря, мне бы сейчас хотелось избавиться от моего непрошеного благодетеля и отправиться восвояси. Надо подумать о том, как быть дальше. Однако на свету я немного заплутал среди могил. Дедуля, некоторое время понаблюдав за моими бесплодными попытками выбраться из лабиринта заросших тропинок, вызывается проводить меня до выхода, точнее до центрального входа. С его помощью мы довольно легко обнаруживаем исхоженную, достаточно широкую тропку, и вместе бок о бок неспешным шагом устремляемся к главным воротам.
Всю дорогу мой провожатый рассказывает всякую нудятину: про трудную работу, загруженный график и что-то там еще связанное с ответственностью. Я в свою очередь покорно слушаю и в нужных местах киваю или «дакаю», при этом особенно жалея, что выбранный мною способ покинуть этот мир потерпел сокрушительное фиаско.
И когда мне начало казаться, будто дед специально водит меня кругами, задумав, изничтожить своим, неимоверно ску-у-у-учным, способом, в проигрывателе внезапно воскрес аккумулятор. И, спасая от нудных рассказов бородатого пенсионера, в моих ушах снова поселилась Энни. На этот раз поет про то, что не стоит держаться за безответную любовь. Честно говоря, я и до этого не особенно-то и вникал в разглагольствования седовласого чудика. Любят они, эти старики, набивать себе цену. Но все же, я бы предпочел одиночество в незримом присутствии шотландской дивы.
Еще какое-то время мы идем, приминая подошвами первый снег, который в свою очередь блестит своими обреченными кристалликами в лучах от сияющего золотого круга, нескромно примостившегося за головой у деда. Я, слева молча, он справа, раскрывая рот под фонограмму англоязычной песни. В голове начинают собираться совсем не относящиеся к текущему моменту мысли. Про серебро, которое не убивает. И неужели осина тоже не сработала. А может, и метал, и дерево подделка: ну, там какой-нибудь никелевый сплав, и березовая доска? Или просто дедок вовремя подоспел и все испортил? Я смотрю на своего спутника, он улыбается в ответ и продолжает что-то энергично рассказывать. Странный какой-то и, к тому же, на пищу совсем не похож. С другой стороны и не вампир. Неужели? Да нет, просто притупились инстинкты из-за ранений, и все тут. А может быть это я недостаточно верю в то, что являюсь воплощением зла. Или вообще вся эта бесконечная история – показуха, и нет никакой вечной борьбы, а наши создатели просто забавляются, глазея на выкрутасы и чудачества своих подопечных, играющих в извечное противостояние добра со злом. А мое воскрешение? Что это было? Милосердие или отчаянный цинизм? Порою совершенно невозможно отличить одно от другого. И если все зависит от точки зрения «спасаемого», тогда я остановлюсь на цинизме.
