Алёшка Емельянов
№3
родность телесья волнует,
мило-прохладненький нос.
Лучшая девочка к сроку
вжилась под кожу, в глаза,
влилась ферментами, соком,
и не выходит назад.
Пусть приживается глубже.
С ней мои дни не плохи́.
Сердце – чернильная кружка.
Мною пусть пишет стихи!
Просвириной Маше
Taxi
А мимо проносятся люди,
света, эстакады и псы.
И в сердце с тоскующим зудом
я вновь вечерею в такси.
И как не бывало доселе,
тяжёлым магнитом назад
вновь тянет зайти в её двери,
и самою нужной назвать,
и самой приятной, до неги,
с кем ласки хочу, тишины
и танцев под ливнем и снегом;
с кем так обниманья важны!
И вот настроеньем погибший
качу, подтирая с глаз сок.
И, ой, незаметно прилипший,
как струнка, её волосок!
Я вижу, чуть выронив слово,
по-детски, влюблённо гляжу.
И чтобы увидеться снова,
на нём узелок завяжу…
Просвириной Маше
Незамечаемый рай
Родинок сладки икринки.
Плоскости, вы́шности кож,
впадинки, сок Мариинки,
с коей лишь рядом пригож,
с коей земли не касаюсь,
плеч чужеродных, сырых,
с грустями быстро смогаюсь.
Дом укрывает двоих.
Сладостно пьётся из кружки,
взор не глядит за стекло.
В тихой прилесной избушке
сыто, раздольно, тепло.
С ложа нет надобья слазить.
С ней не дано зачерстветь!
Средь непотребностей, грязи
только она – лучший свет!
Просвириной Маше
Союз
Я с нею прожил бы, уверен,
жизнь эту и новых две-три,
в еде и питье б был размерен,
но к ней не размерен в любви.
Объемлющим был бы и резвым,
и устным стихом душу грел,
и в холоде был бы полезным -
завёл бы костёр с книг и дел.
Так мало отмерило время
на тельно-духовный союз…
Не ведал доселе и в схемах
таких удивительных уз!
Ушедшую помню всевенно…
С ней чёрности снял и прозрел.
Пик счастья б поднял, несомненно.
Что мог ещё, жаль, не успел!
Просвириной Маше
Родные ладони
А тронувший руку под вечер,
цвет и карамелистость губ
рифмовья отчаянно мечет
о всей неслучайности судьб
их, и про трепет сердечный,
про близость охапок двоих,
и спайку в одну быстротечно;
про добрость её среди злых,
про осень, мечты и слиянья
в том трансе среди эйфорий.
Всё сердце объяли вливанья
горячностью яркою. Зрить
полегче, цветастее стало
завзявшему нежно ладонь,
и током роднеющим, малым
из пальцев исходит пуд тонн
мотивы ласканий и нужность.
Как будто на трон золотой
та фея возводит нескучно.
А он всепослушно идёт,
чтоб вместе навек воцариться.
Да! Фея, земной грубиян.
Он ею от тьмы излечиться
сумеет, держа её длань.
Просвириной Маше
Карма
Унылость, сухая безрадость.
Все прошлые жизни ль в бегу?
Я в нынешней чую усталость,
поэтому часто так сплю?
Угрюмый. А был шут и клоун
в минувших столетьях, ролях?
Иссякший. Тогда ли был полон,
цветочком, пчелою ль в полях?
Наверное, чёртом был, Богом, -
с того ни минуты в мольбе.
Треть века один – с длинным рогом
иль раньше толокся в толпе?
Безрукий, без дум, упоенья.
Наверно, ремёсла все знал,
иль чтоб не творил убиенья
с того Творец си́им создал.
Безжёнен, наследия нету.
Наверно, был раньше гарем.
Ручьями втекаю я в Лету,
ничем не запомнившись всем…
Обнимательность
Касайся, участливо трогай,
охватом прижми и прижмись.
Не будь равнодушной и строгой,
наместница муз. Закружись.
Играйся любовно в прихожей,
по клеточке каждой веди
податливых мускул и кожи,
и слоган про чудо тверди.
Влюбляй же. Согласен и волен.
Открыт я всему, что твоё.
Погашен, почти обездолен
без ласки, когда не вдвоём.
Желанье – свиваясь, срастаться.
Пусть не разлучат поезда!
Хочу и любить, улыбаться,
и знать, что со мной навсегда!
Просвириной Маше
Кусь и лизь
Приветливы взгляды, постели.
Лучистость речей, головы.
И всё это даром? И мне ли?
Природная, женская Вы!
Новы и задоры, повадки.
Занятна, смела средь игры.
Приятности трогатны, гладки,
аж нежит, мягчеет внутри
у воина, кончателя споров,
повстанца. Он Вами одной
смиряет оружья и норов,
с внезапно хорошей, родной!
Он – я! Тут догадок немного.
Пред Вами он истинный лишь!
Как снимет корону и тогу, -
котёнок, ручной и малыш…
Ах, кто даровал мышку кошке?
По телу, душе мне пришлись.
И хочется "кусь" Вас немножко,
а после – неж-щедрое "лизь".
Просвириной Маше
Blonde
Ясно-точёные грани,
розовый запах и вкус,
к коим, души открыв краны,
верно и гордо так мчусь,
даже на взгляд и минуту,
пробу чтоб свежую снять
с губ и прижатий поутру,
мудрости, вести узнать,
радость изведать с начала
и машамонов вдохнуть
(как амулет от печалей),
лишние думы стряхнуть.
Девичий облик и славный
с опытом, знанием всех.
С нею я, кажется, главный
в мире влюблённых. Успех!
Трогая щёки и серьги,
хочется в сто раз отдать,
и напитаться вмиг силой,
чтоб снова вечера ждать…
Просвириной Маше
Maria
Тайной дорогой, известной,
прямо идти, вдоль тропин
к самой живой, благочестной,
к лучшей из тех, что любил!
В дикость и сумрак осенний
выбежать в ямы дворов,
в зимний мороз и весенний,
даже и в летний, готов,
чтобы приклеить навеки
душу, уста и всё-всё…
Жизни любые дань, чеки
выплачу я! Пусть несёт!
Шагом измерить далёка,
вдохом и выдохом путь,
поиском сердца, двуоко
хочется мне как-нибудь…
Пусть призовёт она только!
Смазав разлуки слезу,
даже по милям осколков
я до неё доползу…
Просвириной Маше
Летун
Среди отвесов, гор бетонных,
стекольных бликов и пластин,
с утёсной выси, скал суконных
порхнул орёл в тиши один.
Внизу обрыв, ещё не шумный.
Пещеры златом не зажглись.
Он смелый или неразумный?
Предутра стрелки чуть сошлись.
Распахнут чуть его скворечник.
И гОлы взмахи, лапы, грудь.
Летит на пашню резко, встречно…
Узрел добычу – взял маршрут?
Все птицы ввысь летят обычно.
Иль тут прикорм, его гнездо?
Крылато машет с криком зычным,
но обрушается на дно…
Неожиданность
Вдыхаю цветною утробой
всю серость и тщетности, пыль,
петляя путями до гроба,
чуть крася смиренную быль.
Все рыщем родимых и белых,
разбавить чтоб чёрность свою,
читая сказанья про смелых,
царевен в крестьянском строю.
За улицей улица, пустость
и скудость на душу витрин.
Привычна толпиная трусость.
И я, впрочем, сельского сын.
Пожухлость очей, и расслои
похожих людей и складов.
И ноют наслой за наслоем
мозоли ленивых задов.
Весь город побитый, осадный.
Пейзажно-портретная сшивь.
Но встретил её так внезапно -
живущий, желаннейший миф!
Просвириной Маше
Животная разница
Нам несказанно повезло,
что мы расхожи в бытованьи.
Не пара львица и осёл
в любом подходе, трактованьи.
Походка, статус, рацион
и ареал, окрас нарядов.
Союз нарушил бы весь фон,
закон природы и порядки.
Расстались. Правильный исход.
Холуй с царицей – лишь соседи.
Итогом уз был б странный плод,
хомут на Вас, иль я б был съеден.
Елене Л.
Лучиковая
Хороший свет, очаровавший
бродягу, что узрел окно.
И он, в себя его вобравший,
хранит любовно под сукном
одежд, в уме и граммах крови,
что на полградуса теплей
от чар. Немного подняв бровку,
ему Вы кажитесь смешней,
и оттого ещё любимей,
ещё желанней, лучше всех,
порой балетной гибкой примой,
и чище, чем пионы, снег.
И оттого течёт он рифмой,
иными жидкостями в ритм
от Вас весёлой, негневимой,
свечой от Вас святой горит.
Несложный свет, но дивно-чудный.
Лишь Вы владеете таким!
Поток ловимый, незабудный,
какой бессрочно им любим!
Просвириной Маше
Содружество
Песок, деревья, лужи,
настилом хвоя, зверь
в лесу, посадках дружат,
являя нам пример
принятья кусто-веток,
колючеств, высей, влаг,
лежащей гнили, ветхих
во имя общих благ.
Беспечье, шорох, скрипы
в мелодьи залов, нор,
дополненные хрипом,
обвалом с крон и гор.
Бриз, живность безуздечна,
покой, лесничий-страж -
слиянье в общий, вечный,
один большой пейзаж.
Разлучение
Икон на стенах нет и полках,
ведь ты портретна тут была.
Про то судили кривотолки
соседних пастей, как жила.
(Икон не надо, коль святая
под боком и очаг блюдёт,
чья рядом суть, коса витая
к салютам, трудностям идёт.)
И шума нет, стаканов, воплей
и в панихидстве лестных поз.
Я профиль свой печально-орлий
склонил, роняя капи слёз.
И память-диафильм, фрагменты.
Событье – пища, зуд зверью.
Я возле лика с чёрной лентой
свечою плачущей стою.
Кофейность
Твой утренний кофе прекрасен:
из чистых колодезных вод,
со сладостью жёлтою с пасек.
Вкусён ясено́вский твой мёд,
наверно. Приправленный ромом
(– к пикантности маленький штрих),
украшенный солнцем и словом
напиток, что сблизит двоих.
А город пусть холод гоняет
по всем парикам, меж аллей.
Пусть губы к устам прислоняет
рассветность, кофе́ющий шлейф.
И вкусную крепость приму я,
какую сызволишь налить,
какую на кухне, дымуя,
мечтаю однажды испить…
Просвириной Маше
В поисках лучшей жизни
Сменив меня на корм других,
ругая образ жизни, слова,
мчишь без прощаний в пик пурги,
посъев икру с моих уловов,
к богатым, вдовым, молодым,
в златых и новых опереньях,
оставив грусть, заботы, дым,
в эротно-алчных намереньях.
Ведь даль всегда светлей, милей,
и неизвестьем манит глупых.
Но век под шубой, что белей,
всегда волки, а сзади – трупы.
…И вот, милясь игрой, двошишь,
чуть без приветствий, с битым боком,
так беспардонно ты бежишь
на водопой к моим истокам.
Рисунки
Пустоты и эхо, пещеры,
глубинные лазы во тьме,
зарубки побед и химеры,
след дней обитанья на дне,
подтёки, эскиз поединков
на бранных, любовных фронтах,
портреты, порою с затиркой,
а фоном – виденья во снах,
осколки (заходишь, и больно),
хибары, модерн и ампир,
слои, полутени, хор, соло, -
сюжетов сожительный пир.
Живёт это, тлея, то рдеясь.
А память то строить, крушить,
и радовать будет, надеясь.
Наскальная роспись души.
Живец
Ещё дышу я хрипло,
гляжу в муть, как могу,
но вижу, дело гибло -
отправлюсь в рот врагу.
И нету смысла биться, -
широк соперник, крут;
на рок подобный злиться.
Я мал, а значит – тут.
И тот, кто слаб, не юрок,
сидит так на крючке;
кто сильный, толстошкурый -
на блюде, до – в сачке.
А вдруг не зло та глыба,
а так пришла любовь?
Поверишь большей рыбе -
познаешь стыд и боль.
Заложник ладной снасти
средь вод и моря струй.
Зубной проглочен пастью.
С начал был поцелуй.
Папаша
Тиран, смеёшься ныне,
что грех любить, творить,
не так коплю алтыны,
не с тем иду я пить,
не с той семьи желаю,
и вкривь тружусь, иду,
и что мой лик пылает,
не так беру, кладу,
не знаю всех ремёсел,
что я – червь, сумма бед,
нахлебник и несносен,
что воздух – мой обед.
Седлаешь думы, плечи.
Вверх ядом брызжешь, вниз.
Без ласки лают речи.
Слюной не подавись!
А мир – глупцы и слуги?
Давай ворчи и ври!
Ты, может, царь округи,
но не меня внутри!
Внешне сильный
Корчует ветер волос пышный,
хромит походку слякоть, дни,
и остужает воздух дышло,
а холодь горбит, множит пни.
С самим собой его ругает,
скандалит и пылинки сор.
Всеодиночьем быт пугает.
Вколов под кожу грусть и мор,
мороз Титана вяжет, клонит,
желая в камень превратить.
Метель, стегая, в бурю гонит,
стараясь вдохи прекратить.
Цепляя шарф, всё туже тянет,
свистит, чтоб стоны заглушить
того, кто сник и сердцем вянет
без полюбившейся души.
Раскоронован и простужен
сердечный раненый Ахилл,
лишён умений, силы дюжей.
Он без тепла её дик, хил…
Просвириной Маше
География
АтлАсность и Атласность тела -
урок изученья любви.
Занятий добавочных смело
желаю. Мечтаний всех вид.
Искусные, вкусные груди,
блаженнейший сок из низов,
растаявший розовый прудик
глотками питает. Красот
подобных не видел вовеки!
Ах, клеточки, сгибы, как лён!
И хоть закрываю я веки,
отчётливо вижу её,
какую знавал будто раньше,
и гладил от верха до пят.
Я б бился в кровавейшей каше
за Деву, и пусть б был распят.
Любовь – геология духа,
без карт география грёз.
Она в размышлениях, слухе,
дыхании, капельках слёз.
Как курс анатом-биологий,
пособье для губ, языка.
Желаю в любовной берлоге
уроков навек, без звонка…
Просвириной Маше
Сельский быт
Тут твердь земли и пашни мякоть,
и старь кустарных мастеров,
гирлянды фруктов, бусы ягод,
исток романтики костров,
и колыбель для целых градов,
что каменеют, хмуря бровь,
и рай для люда, божьих гадов,
бревенчат старый, сенный кров,
поля, луга, леса мохнаты,
и волен скот, что тих, рогат,
и от любви не носят латы,
замков не вешают; стога
бока желтеюще пузатят;
и святость прячут под платком,
за сытный стол соседей садят,
парным всех поят молоком,
встречают вместе, провожают,
пасут стада, свято зерно,
природу, Бога чтут и знают…
Как жаль, что было то давно.
Вселенский ответ
Жданная, дар от Вселенной,
верный ответ на запрос,
самый, наверное, ценный,
что предостоин всех роз.
С ясным окрасом – блондинка,
в прежнем наборе тьмы, хны.
Может, она – половинка,
янь моей всей грустноты.
С мальства зовимая с воем,
шёпотом в праздниках, сне.
Двое из выживших с Ноем
чудом нашлись по весне.
В поиске, беге всём точка -
встреча, путями сошлась?
Девочка с кнопкой-пупочком,
магия чья в ум вплелась,
мною увиделась утром,
словно прозренье, раскат…
С нею хочу белокудрым
встретить всей жизни закат.
Просвириной Маше
Холодание
Листва искрошенная в пудру
иль в мокрость втоптанная, в слизь
шагами спешливо и нудно,
какие шли, плелись, неслись.
Иль сверху падает ретиво,
порезав щёку ль чуб, наряд,
листок бунтарски, неучтиво,
несёт под рану грусти яд.
Столбы надгрызены дождями,
как заготовье для плотин
и хаток. Стали парки пнями,
а лужи – скопищами тин.
Цитаты рвутся от афиши,
чей лик линялый побледнел.
Забили шторы окна, ниши.
А под плащом душевья мел.
Костра ль валежник ожидает?
Боль духа в сжатьи желваков.
И ветер, пыльности рождает
белёсый веер облаков.
Тут смерть всего, пустые земли,
мертвы каменьев семена.
Для возрожденья из пепла
такая осени цена…
Осенье
Осень как список негожих
серых событий и дел,
сумраков, тем непогожих,
к зимним лиховьям задел.
Ча́сье разбору полётов,
с вороха разных потерь
крохи побед достать, йоты,
и утеплить ватой дверь.
Время, когда так разлучен,
крах мечт, разлук рецидив,
кожно и кровно измучен,
счастья разучен мотив;
дату финала предчуешь
снова, знамениям вняв;
снова чуть пьяно ночуешь,
крепко подушку обняв,
женщину будто благую;
вновь одеялом надежд
тель укрываешь сухую,
слог подбираешь, падеж
к новой рифмуемой боли.
Время – дырь крыш залатать.
Снова смиряешься с долей
"ждать, потерять, снова ждать"…
Экскурсия
В душе хлам, кучи слёз,
портреты новых, павших,
сухой, сырой навоз
щедро в неё наклавших,
обитель думных мук,
и склад мечтаний, веры,
сумбур из тысяч штук,
что тут лежат без меры:
мешки обид, ведро
тоски и ран вдобавок.
В столе хранит нутро
план мести с сотней правок.
Чердак, где память ждёт.
Запас петард надежды
в шкафу, где моль и лёд.
Словарь купца, невежды.
Тут мал с весельем ларь.
И липкий рельс перила.
И стали слёзы, гарь
для книг моих чернилом.
Закрытый окон гляд,
а пол – настил земельный.
Все балки крыш скрипят,
держа напор посменно.
У стен всех крас мазки.
Цистерны, бак напалма
тут, сталактит тоски.
За что такая карма?
За прежню жизнь в раю,
с пирами, смехом, горном?
Гляди, в сиим краю
в углах любви иконы!
Тут немощь духа, слабь,
но мощь, коль я любимый,
с просветом ночь, не раб,
и ввек непотопимый!
Исторья так томна.
Ваш ум, уверен, всклочен.
Нет, опись не полна,
но экскурс мой окончен!
Скамейка
Деревьев роль проста -
сводить влюблённых в пары,
как шпалы, длинь моста,
кроватье, дом, гитары,
дыханье в каждом дне,
и грев в печном зигзаге.
И пользу дали мне -
признанье на бумаге
для той, кого нашёл,
взойдя по трапу слева,
кто лучшей из дев, жён
была б женой мне, девой.
Но нет… А, может, да?
В процессе ль древьи кланы!?
Крон штили иль ветра
исполнят божьи планы…
Весь мир – любовный фон.
Леса как не при деле,
но дали нам тот трон,
что был решётчат, стелен.
Просвириной Маше
Опустошение
Пламя совсем отгорело,
обнял деревья туман,
море прибойность допело,
титры стемнили экран,
строчка романы закрыла,
стих механизм у часов,
стёрлися гладкости мыла,
вщёлкнут от гостя засов,
платья изъяты из шкафа,
шарфик развязан, в моток,
сказки закончены графы,
хлопнул обложки щиток,
шаг твой остыл до морозов,
грудный замедлился стук,
грусти добавились позы,
и отгвоздился каблук…
Дни циферблатом измерю.
Свет есть в ночи и вражде.
Встретимся, знаю и верю,
в марте, январстве, но где?
Кунецелуй
Платье, замок и сандалии,
двери-заслон, кубы тумб.
Запах малиново-малый
веет с улыбчивых губ.
Арка, ковры, одеянья
вмиг миновались в страстях.
Влага сочит – к излиянью.
Как же уютно в гостях!
Кож сочлененье, молений,
искры очей, дел костёр.
Оси и дуги коленей
резво воздвигли шатёр
из одеяльных покроев,
где её свежий дурман.
Вместо десертов, второго -
новый обеденный план.
Разных не надобно речек,
только лишь сей родничок!
Чуть приподнялся навстречу
розовый юный буёк…
Просвириной Маше
Самозатворник
Все темы старые глодая,
и в сотый, тысячный ли раз
обиды кость, дни коротая,
закрыл от солнца хмурый глаз
и в душу лаз, замазал щели,
тем не давая блику лишь
войти в темницу, сени, мели.
От новых веяний дрожишь,
и вновь заборишь от веселий
унылой кельи бедный двор,
хранишь тюрьму и гроб постели,
боясь начать шаг, разговор,
лишаешь руки, дух полёта.
Вокруг всё пахнет и цветёт,
семья, труды, парады флота…
Сидишь? Так помни это вот -
смакуя высь ума и силу,
вопя на глупость, грязь и жир,
не надорвать бы кольца, жилы
в анальной злобе на весь мир.
Просветление
Забыть во мгновение ока
цветенья лугов на версту
и город с безумным потоком,
порочность его, красоту,
себя, боль, родившее чрево,
и дружьи, и вражьи ряды,
по ком был изрядно плачевен,
тех, кто веселил на лады,
пленявших, как явные ведьмы,
каштанность их взоров сырых;
полезных, бичующих, вредных,
в семейство зовущих, и злых,
планетные беды, заботы
и праздники, солнцесть лучей,
фронты и бывалые плоти,
увидев синь-серость очей…
Просвириной Маше
Машинопоток
Хаосом, вектором правил
чётко направленный путь
ленных, трусливых и бравых,
красочных, алчна чья суть.
С рыком, молчаньем несутся,
сонность отдав палачу,
что кофеиновой бутсой
в грудь бьёт. Подобен врачу.
Ток по белеющим трассам
прям из тестикул сырых
тёмно-гаражных, как масса
чуть приодетых и злых.
Хлещет по линиям, сеткам,
разницу генов несёт
дымный поток к яйцеклеткам
важно-неважных работ…
Сновидения
Сон – репетиция смерти
длинностью акта на два,
разный сюжет круговерти,
средь декораций шитва.
Драма, комедья, миракль
в кратком прочтеньи, пробег.
Гибель – иной же спектакль,
и протяжённостью в век.
Саван постельного ложа
и безмятежность глазниц
чем-то на гробность похожи
в чреве усопниц, темниц.
И при усталости сложной,
к сердцу приставив опал,
я, при именьи возможном,
века б три с лишним поспал…
Мистификация
Тоска и толкотня,
людская сыпь и муть.
Космичный миг огня
поджёг бумажный скрут…
Горчинка терпко вьёт
и клеит взгляды, слюнь.
Теряет разум счёт -
сегодня март, июнь?
Вдруг знаю всё о всём,
и даже божий план.
Все страны – это сон,
границ нет. Всё обман.
Микробы с речью все,
сок Марса между жил.
Я – зёрнышко в овсе,
собрат лиан, шиншилл.
Под когтем ли орла,
иль так я сам лечу?
Стать жабрами пора,
колечком ли к ключу?
…И вот ещё тяну
один прохладный вдых,
и вот уж я в плену
у ёлочных мартых…
Очищение
Вытошнив сгустки обиды,
самую больность, всю кладь,
что залилось мечтой-пинтой
(Некуда больше глотать!),
сплюну последни остатки
в кучи кустов и равнин,
что принимались так сладко,
брызги отмыв от штанин.
Выдавлю с нижних отверстий
все обещанья и ложь, -
пучат, теснят многомерзко.
Не прижилися. Ну что ж…
Очи от лести омывши
давнею слёзной волной,
скрежет назубный прилипший
я всполосну чуть больной
полостью, знающей ласку,
горечи, сладостный пир.
Выкричав боли с оглаской,
снова начну я пить мир.
Пусть я дурашный Емеля,
с чуть уж седой бородой,
снова в любовье поверю,
что буду нужен я той,
кто будет ждать и лелеять,
и без измен очаг греть,
и поцелуйности клеить,
с кем разлучи́т только смерть.
Смирение
К пустотью стен, вине, бездетью,
погрызам пылью, крысой книг,
битью словесьями и плетью,
судьбе подшефных Лили Брик,
молчанью вскриков телефона,
и что безгостенен мой дом,
и к безуспешью в брачных гонах,
к одеждам в серо-чёрный тон,
к ненужным строчкам, небогатью,
сердечным, ямным разбитьям,
что к деньрожденческому датью
один, бездружью, нежитьям,
к болезни лика и внутрянства,
что за добро схвачу пуд стрел,
и к склонности к уму и пьянству,
к жаленью тех, кто не жалел,
к тому, что спермь не цвета мела,
что будет пусто в днях, темно,
что безжеланно, наспех сделан
привык, привык уже давно.
Революционерка
Повстанка буйного размера
с мечом, кнутом наперевес,
с наганом, пламенною верой.
В седле, как будто адов бес,
в косынке, чёрном облаченьи.
И конь привстал ногой над пнём.
Пыл обещаний – быт плачевный
низвергнуть, всех виновных в нём.
Вся мощь в груди – стране во благо,
неблаго – для противья сил,
что стены подопрёт вертляво,
падёт в бою за путь Руси.
Всеслышным кличем оголтело
зовёшь, как воем стаю волк.
И к крови, льющейся из тела,
готова ты. Готов ли полк?!
Прошлое в настоящем
Мастер, окрасивший миску,
в раму одевший портрет,
и наноситель всех рисок
на этот нож, табурет,
сделавший стену кирпичной,
дока, соткавший ковёр,
кто доставал с чрева лично,
вставивший раму в тот створ,
свивший написанно строки,
провод провёл в потолке,
чай выгружающий докер,
что мы тут пьём в уголке,
гения ведший наставник
сызмальства и до всего,
воин, у вёсел кандальник,
давшие жить без тревог,
кто изобрёл вина, люмен
и поцелуйный процесс,
чую, скорей всего, умер,
мы ж ещё живы, и здесь…
Одинство
Ветров освисты не тревожат,
колёсный визг, дурной клаксон,
и что кого-то смерть итожит
за шторой той; в камнях газон,
облаи сук, людских ли пастей,
и под подошвой скользь иль хлюпь,
"ложить" ли верно, или "класть" ли,
стоянье, топот, ржанье групп,
дитячий плач и хамь морщинных,
и гарь бензиновых спешил,
хвала от низших, величинных,
иль брызги слюньев, из-под шин;
и бедность, хромь владеют рифмой,
и болен дух, хотя здоров,
опасней лика, сердца мина,
а в доме лишь вино, нет дров;
улыбки поры всё ж не дрогнут,
счастливья видя, смеха бой,
в холодной спешности я вогнут,
когда один, когда не твой…
Просвириной Маше
Народный гнев
Изловлен самым ловким, резвым
борцом за власть на новый лад
царь, подведён под навесь лезвий.
Подушку пня поправил кат.
Народный глас глаголет волю,
верша скоплённой злобью суд.
Его, подельников ждут боли.
Разрозья армий не спасут.
Вина его – в упадке быта,
хотя сам золотом лучит.
Страна канавами изрыта.
И ни один сосед не чтит.
И вот пришла за это кара
на вилах грязной, злой толпы,
уже нетерпящей обмана,
и что в отчаяньи борьбы.
И небо будто потакает
казнящим, смене, естествам!
Боярам тут не помогает
ни чин, ни степени родства.
Наоборот! Кишит тут гудом
общинный бой. Секиры взмах…
Да будет шаг вперёд и чудо,
и свет в их жизнях и домах!
Букетик
Букетик честных настроений,
который радует взор, слух,
среди привычных древ, растений
ни лепесточком не потух;
чей вдохновенный, чистый запах
несёт амбре, пречудный флёр.
И я держу за стебли в лапах
его богатый, сочный сбор.
В наряд одета вся охапка.
Волшебный образ без шипов!
Бутоны снежные, как шапки,
что предостойны ввек стихов.
Мальчишкой юным лыблю щёки,
дивясь, мечты о нём леплю…
Из всех букетищ без упрёка
я лишь его один люблю!
Просвириной Маше
Отравы
Неправды крашеных голов,
бал пёстрых и невзрачных,
слиянье сущностей, полов,
и мест культурных, злачных,
и серость дев, холёность див
средь сельско-градной были,
молчаний и бесед мотив
в дыму выхлОпном, пыли,
шаганья джинсовых полос,
и моды штамп заветный,
и на любовь возросший спрос
при нелюбви ответной,
рисунки масок – грим смешной,
яйчистость женских правил,
мешок натянутый брюшной,
и рай реклам, канавы,
и культ детей, счастливых жён,
чтоб муж пел, хороводил -
всё лезет въедно, на рожон,
рябит, отврат наводит…
Приметы любви
Сказанный слог зачинает
сотни историй любви,
людям мечту причиняет,
силу оспорив судьбы.
Дареный стих и конвертик
утро влюбленьем начнут.
Можно бы в это не верить,
но я – пример того тут.
Сделанный шаг всё меняет,
рушит звонок тишину,
право на чудо вменяет
шанс новой встрече. Рискну
сделать реальностью строки,
рук прикоснуться, души,
и продлевать наши сроки,
как полнят баки машин.
Поднятый взгляд не опустит
ветер и солнце, и дождь.
Буду с тобой даже в грустях,
если сама не уйдёшь…
Просвириной Маше
Чистота
В кипенно-чёрном подвале,
в гадостный яме на нюх,
где колко-липкие твари,
средь плесневелых краюх,
сбитых, сырых тротуаров,
в людно-стальной толчее,
между плевков и ударов,
в вязком дурном старичье,
и средь этажных моделей,
юных, кому чужд ум, пот,
стенок знакомых борделей,
сделавших в мир разворот;
и средь талантливых ленью,
красящих маркером глаз,
и одинаковых в звеньях
ты – мой чистейший алмаз.
Просвириной Маше
Буян
Раненный ль детскою веткой,
гадко-наружный, хрипой
злою вибрирует сеткой,
стопами, оком хромой,
тянущий речи резиной,
в сальных отрёпках, витых
хлёсткою бьёт голосиной
вставших, ищущих, святых,
страшен, взывающий к Богу
всячески всех покарать
пышет, невидимым рогом
столб атакует и кладь,
воздух пинающий, камни,
взмахи – удар топора…
Чую, что жив за сей гранью
тихенький отблик добра.
Грачи
Утро, как давешний вечер:
гогот, плюющая речь.
Тёмно-грачиная встреча
снова. Арбузная течь.
Свисты на попки красавиц,
падких на жильный насест,
с функцией часных забавиц,
самок осла, ой, невест.
Темь тут ярится зрачками,
денежно перья шуршат.
Мудрость и ум за очками,
травные ль очи спешат?
Ночь их с собой поравняет,
тёмность, опасье неся.
Воздух бараньи воняет,
хряков привыкших беся…
Старые враги
Кляксы и рваные кудри,
старый поношенный фрак
времени, где был так мудр,
юн и силён, как маштак.
Нынче – скупой и дохожий,
слаб и ворчлив, некрасив.
Будто на стену похожий -
к ссаках, рисунках, грязи.
Верный заветам Заветов,
библиям красных вождей,
и выключению света
в час молненосных дождей.
Ссыпал иголки с макушки,
взял катаракт пелену.
И промокашками сушки
стали в чаёвном плену.
Мокнут они, да и только,
а не вседевичье смен.
Челюсть осколочьем горьким.
Нечем творить грех измен.
Бытно заезжен старухой,
что греет книгой барак,
книгой стихов твоих, – сука,
что не прочла их никак…
Шторм
Тухлые, ржавые волны
вязко мозаику несут
из-за околицы школьной,
донца щекочут посуд
банок, плывущих коробок
с парусом-фантиком вверх,
буй откупоренных пробок,
и островком чей-то мех.
Лужи из рыночных далей,
вмиг огибая лоток,
тонко и разно питают
этот дождливый поток.
Туфлями топчутся ленты.
Как великаны во тьме
моря. Сокровища-центы
в сей штормовой кутерьме.
Травы цепляют, как грабли,
мусор красивый в кивке.
Чудо – внезапный кораблик
белый в помойной реке.
Кошка
Лёгкость накинутой шкуры,
когти воткнутые в древь.
В комнате древней, понурой
я, будто маленький лев.
Мышь, жаль, уже не боится,
моль чешет чаще бока.
Слава моя чуть лучится
всё же, пока что, пока…
Прежни хозяйски привычки.
Ткань, подоконник и я,
как и бывало… Вторично
всё, что не так… Чешуя
рыбы в вольере прозрачном
мною не бита, цела.
А за окном район злачный,
где страшно и средь бела.
Чую по-прежнему родность,
нужность, не слыша уж фраз.
Мёртво венчает животность
пустость стекольчатых глаз.
Последняя воля
К чужим подхорони,
свои и тут обрыдли,
чтоб в небе мне они
уж не вещали. Пыткой
тут были. Не хочу
родных к себе в соседи.
Я больше заплачу,
чтоб их не видеть сети.
Тереться гробом в гроб,
как боком тут в теснотах,
желанья нет. И чтоб
свои лишь слушал ноты
и мысли, волю, слог,
не вонь костлявой туши,
не храп, не запах ног,
что думы, ритмы глушат.
Упрячь в инакий склеп
к по духу близким, теме.
Хочу реалий треб
и пользы в это время.
Коль мест свободных нет,
кремируй, бросив в ящик, -
тем буду в сотнях лет
глухим к глупцам, незрячим.
Whore
Мясной глотая шланг,
хлебая пену с жилок,
желаешь много благ
лишь при именьи дырок.
Подвязки, татуаж,
приём купюр и наций.
Ремесленный твой стаж
среди амортизаций.
Желанна и в хвалах.
Любой каприз исполнишь.
В имеющих телах,
как будто в море тонешь.
Покинут берег, дом.
Но годы слабят щели.
Корабль топит шторм
и ширь невозвращенья…
Волы
Не болюшко, а боль
кромсает всё внутри.
Ах, Олюшка, ах, Оль!
За что так, Боже, ты?
Ах, сельская страна!
Тут сушь на листьях трав
и в пашне седина
росистая с утра…
Вдохни, приди назад,
привстань, как уж не раз!…
А как же дочка, сад?
Прошу, ну не сейчас!
Без чувствия земля -
что семя, человек.
Ах, не сберёг тебя! -
вина мне та навек.
Зачем нам клубней пуд,
что корни в тьму плодит?
Зачем бескрайний труд,
что жилы холодит?!
Рябцевой Татьяне
Метеорит
Как радужный гранит,
лежит в раздолье тыла,
космичность тайн хранит
кусок огромной пыли.
Снаряд иных планет
иль это сердце Бога,
что выпало в ответ
на боль, как стало плохо
от зримых бед людских?
Иль уголь то с сигары
на поле городских
окраин – награда, кара?
Он – знак иль неба сор?
Кто рад, печален, воет…
Гляжу на чудо ль вздор,
чуть шелестя листвою…
Антинегатив
В поганстве окружном дыша,
замедливши снова вдыханья,
чтоб чистой остались душа
и в крылиях кровь для порханья.
Чрез раз или два, или три
зрачки поднимаю на встречье,
щадя все отсеки ноздри,
не взоря на гул, изувечья.
Речами запхнув уши в такт
сердечного ритма и мыслей,
я грежу о прошлости дат,
не видя под деревом вислых
и грязный поток, и плевки,
замёрзшие, хмурые лица…
Мечтанья о нас, как буйки
над хаосом, вечно что длится.
И век не встревая в погонь
бег, ругань и тесность катаний,
храню свои силы, огонь
для наших приятных свиданий.
Просвириной Маше
Глухота
Мне стон, набатный шум,
сирены, шелест, оклик
неведомы, – как глум,
невежи будто огрех.
И все, как рыбьи рты,
с нечувствиями тембра.
Страшней средь темноты.
Тишь нотного шедевра.
Пускай снаряд, прибой
шевелится, крик птицы,
порок неслышья мой
век будет дальше длиться;
хоть будет кликать друг,
хоть дикторы вокзалов…
Познал я сей недуг,
когда мне "нет" сказала…
Завтрак
Продли меня к себе
цепочкой серо-белой,
как ниткою к судьбе,
движеньем осипелым.
Смакуй, ловя струю,
и подбирай капели,
текут что по белью,
втирая маской в тело.
Я щедр, как всегда,
и курс в живьё направлен.
Вкушай, как никогда,
изыск, – любовью справлен.
Ты, может, сомелье?
Не знаю! Да и надо ль…
Распробуй тон в питье -
вина и авокадо…
Извергшийся поток
на чудо, смерть похожий.
Как жаль, миг короток!
В обед ещё продолжим…
Женщина
Просвирлен и явно промашен,
промельничен терпко, легко,
снутри карамельно прокрашен,
приближен к усадьбам богов,
и вдоль, поперёк исцелован,
изобнят, истроган, как столб
Иисуса, теплом избалован,
отведавший вкусы меж проб
всеместий прекрасной из Женщин,
магической феи в сыть, сласть.
Не надо цариц, иноземщиц!
Лишь с нею хочу себя класть!
Всепробовать, чуять и ведать
до клеточек каждость её,
улыбкой, прижатьем обедать
желаю, мир сдав в забытьё!
Просвириной Маше
Underground
Расквасилась серая тишь,
туманом куря на рассвете.
И в кошке разжёвана мышь,
что с вытекшим глазом в привете.
