Алёна Берндт
Старая-старая быль
Глава 1.
Было это в те времена, когда лихо не пряталось по чащам да болотам, а ходило по деревням и сёлам, высоко подняв голову.
Предок мой, Прохор, был вторым сыном из четверых в семье Федота Кузьмича и Пелагеи Захаровны Житниковых. Федот Житников держал артель по обработке дерева, главная контора её располагалась в уезде губернии, дерево поставляли в саму Вятку, на завод. Потому, глава семейства часто бывал в отъезде, оставляя хозяйство ранее на старшего сына, а теперь и на Прохора.
Старший сын Федота, Ефим, после женитьбы новый дом справил в другой деревне, в Усольской, там и жил с женою. Отец выделил сыну средства, и при своих связях помог Ефиму наладить артель по добыче торфа, которая стараниями Ефима очень быстро превратилась в весьма удачное предприятие.
Двое младших братьев Прохора, Фёдор и Игнатий, были еще в той поре, когда всего интереснее гонять босыми ногами по пыльной дороге, провожая по приказу матери стадо гусей до пруда, а потом играть с другими ребятами в «ляпки» или же, достав у кого-нибудь со двора набитый овечьей шерстью мяч, в «погорелки».
Прохор же по возрасту своему был в летах, когда отцы да матери присматривают для своих сыновей невесту. А был он красив собою, крепок в работе, не глуп, обучен грамоте на тот современный манер, да еще и происходил из семьи довольно зажиточной. Что называется, «первый парень на деревне», и очень завидный жених.
Поэтому в небольшой, затерянной в северных лесах и болотах Вятской Губернии, деревеньке на сто примерно дворов, под названием Березовка, многие матери девушек были не прочь увидеть на своём пороге сватов от Житниковых.
– Ну, сам-то ты кого заприметил? – спрашивал иной раз сына Федот, когда они вместе ехали с покоса и видели в поле бойкую ватагу девушек, возвращавшуюся из лесу с лукошками ягод.
– Никого, тятя, – стыдливо опускал глаза Прохор и отворачивал лицо в сторону.
– Ну ты гляди, гляди пока. А то немую вот тебе сосватаю, – усмехался в бороду отец.
Прохоровы щеки краснели еще сильнее, и он начинал строже дергать поводья, да покрикивать на Гнедко, крепкого и добродушного мерина.
На самом деле, Прохор не знал, что и сказать отцу на такой вопрос. Не то, чтобы в деревне он не видел девушки в ровню себе… Если поглядеть, и та хороша, и эта! Как достанут из сундуков нарядные сарафаны, да выйдут в какой праздник на большую поляну у реки… Или придут в Церкву на Рождество, когда мороз так румянит нежные щечки… Да как станут глазками стрелять, что не знаешь куда и взгляд отвесть…
На посиделках, когда в большой избе кузнеца собирается деревенская молодежь, Прохор старался занять себя каким-либо серьёзным разговором с друзьями, или братниным родичем, приехавшим ради погляделок на березовских девушек с соседней деревни.
Однако, деревенская молва прочила Прохору в невесты первую красавицу Глафиру Мельникову. Глаша слыла в Березовке, да и в её окрестностях, красавицей, каких мало. Отец Глаши, Наум Петрович, кроме дочери имел еще двоих сыновей, дочку любил и баловал нарядами и украшениями, по мере своего достатка.
Мать Глафиры, Ефросинья Семёновна, славилась в Березовке своим малость скверным характером, громким голосом, да мастерством выхаживать слабых новорожденных телят. Как ни боялись деревенские её недоброго языка, а с нуждой своей к ней шли, когда корова приносила слабое потомство. Ефросинья знала, что мимо неё в этом случае не пройти, потому и характеру своего склочного не особенно удерживала, ругаясь на ровном месте с любым, кто по случаю приходился в тот момент ей не к настроению.
Ефросинья слышала пересуды местных кумушек, что дочка её, Глашка, красотой уродилась, потому ей и быть сватаной за Прохора Житникова. Хоть и радовалось её материнское сердце от этого – поди-тко, семья справная, жених-красавец, да работящий – а нет-нет, да и орала у колодца соседкам, что жениха Глашке чай в самом Уезде сыщет отец.
Глаша и сама эти разговоры деревенские слыхала, да и в Прохора она была влюблена давно, однако отчего-то вела себя с ним надменно и кичливо.
– А я вот замуж не соглашусь пойти, – говорила Глаша на посиделках в большой кузнецовой избе, когда девушки судачили об этом, поглядывая исподтишка на сидящих напротив на лавках парней, – Ежели мне жених кольцо магазинное не привезет из Уезда! Или даже из самой Вятки!
– Ой, тоже, царевна какая, погляди! – кричала в ответ Христина, дочка кузнеца и хозяйка посиделок, – Так-таки и не пойдешь? Отец прикажет, так и пойдешь, тебя не спросит.
Девчата смеялись, парни украдкой ухмылялись, а Глаша, покраснев щеками, старалась перекричать всех и доказать своё.
Прохор, когда Глаша не глядела на него, смотрел на красивое румяное Глашино и лицо, и думал, как по Божьему замыслу может сочетаться в едином человеке и такая красота, и такая спесивость.
«Всё же она такая гордячка! – думал Прохор, глядя на смеющуюся над шуткой подружки Глашу, – Уж ли такую жену в дом вести, как с ней ладить. А Глаша-то как же хороша в новой синей увязке…»
Любовался Прохор девичьей красотой, а подходить к Глаше не спешил. Вспомнился ему разговор со старшим братом. Когда еще Ефим не женат был, отец ему невесту присмотрел из Березовки, местную. И всё горевал Ефим, делился с братом, что не по нраву ему невеста. Полюбил он девушку из соседней деревни, Усольской, случайно встретив её на ярмарке.
– Знаешь, Проша, как подумаю о ней, так сердце теплом заливается, в душе соловьи поют, – шептал Ефим, когда летом брал их отец с собою, ночевать на лугу в сенокос, – Робею тяте сказать про то, ругать станет, да дома запрет. А я ведь бывает ночью в Усольскую через черную топь по гати старой добираюсь, чтобы Катюшу мою увидеть!
Прохор жалел брата, и в глубине души завидовал ему. Тоже хотелось ему, чтобы сердце горело, и в душе соловьи…
Ефим смелости набрался, да и сказал отцу про Катю. Вопреки его опаскам, не заругал его отец и дома не запер. Вызнал, кто родители Кати, чьего роду невеста, да и заслал сватов осенним днём. В сватовстве родичи невесты им не отказали, и зимним мясоедом сыграли свадьбу Ефима и Катерины.
Теперь смотрел Прохор на Глашу, радовала глаз красота, да не отзывалось сердце теплом, не пели соловьи. Пряталась душа поглубже от чванливости и заносчивости Глафириной.
Глава 2.
После Рождества морозило не в пример прошлым годам. Управляясь во дворе со скотиной, Прохор похлопал рукавицами по озябшим щекам и глянул на не вылезающего из своей конуры Буяна:
– Что, Буянко, и тебя мороз из дома не пускает?
Пёс завертел хвостом, и нехотя выбрался наружу, а Прохор, жалея собаку, принес ему в конуру охапку свежей сухой соломы.
– Прошка, ты где? Иди, чего расскажу, – во двор вбежал Фёдор, младший брат Прохора, пронырливый шаловливый мальчишка.
– Не кричи ты на всю деревню, – степенно ответил брату Прохор, – Чего еще у тебя стряслось?
Фёдор был славен в Березовке своими шалостями, и подбивал на них своего брата-погодка Игнатку. Соседи часто приходили жаловаться на их озорство родителям, отец, бывало и хворостину в руки брал, да сильно не порол, пряча улыбку в бороде. Так, наводил озорникам опугу, и после какое-то малое время мальчишки вели себя смирно.
– Ничего я не озорничал, – обиженно шмыгнул покрасневшим на морозе носом Фёдор, – А сейчас слыхал, как матушка сказала бабке Фотинье, чтобы та к лету тебе в жены Глашку Мельникову сговорила! Бабка сказала, опосля Пасхи станет сговаривать, чтобы на осень свадьбу играть!
Прохор побледнел. Ослушаться родителей он не мог, и перечить им был с детства не приучен. Где-то внутри, близ гулко застучавшего вдруг сердца, похолодело, и Прохор подумал, что это стынет его душа.
– Чего ты, Прош, ну? – Федька тронул брата за руку, – Глашка же первая невеста у нас в Березовке!
– Федюнь, да кто тебе экое сказал то? – усмехнулся Прохор, – Или сам к ней приглядывался? Так она для тебя стара!
– Ничего я не приглядывался, – сердито пробурчал в ответ Федюнька.
Детская горечь долго не длится, и вскоре Фёдор, заслышав вдалеке смех и ор деревенской ребятни и махнув Прохору рукой, вылетел за ворота.
Прохор остался один во дворе. Только серый, похожий на волка Буян, будто почуяв кручину молодого хозяина, лизнул руку Прохора и уставился на него своими преданными жёлтыми глазами.
– Что, Буянко? Думаешь, сказать отцу, что не люба мне Глаша? Да чаю я, не послушает он меня, и матушка не поможет. Матушка говорила, что у Глаши семья справная, добрая, хорошая будет из неё жена… А всё, что Ефим говорил, не всем выпадет отведать.
К вечеру вся семья собралась в доме, младшие посмеивались на печи, отец чинил Игнаткин валенок, а матушка собирала на стол вечерять.
Управив стол, матушка присела на лавку, ожидая, когда хозяин дома сядет под образа и можно будет ужинать. Прохор робко опустился рядом с нею, но заговорить всё не решался.
– Что ты, Проша? Не захворал ли часом? – Пелагея Захаровна и сама видела, что улыбчивый обыкновенно сын её сегодня чему-то хмурится.
– Матушка, – тихонько начал Прохор, выждав, когда отец уйдет в сени, – Матушка… Попроси отца, пусть не сватает Глашу за меня!
Сказал, и поглядел на мать испуганно, ожидая, что та осерчает на него. Но Пелагея Захаровна взглянула на сына и погладила его по широкому, в отца, плечу:
– Что же, не люба тебе такая красавица? Или другую в сердце носишь?
– Нет никого в сердце, – ответил Прохор, – Только и Глаши там нет, она с виду красавица, да только…
Прохор замолчал, не зная, как объяснить матери то, что не по нутру ему зазнайство Глаши, её крикливость и надменность.
Но мать на то и мать, чтобы разглядеть, что у сына на душе. Пелагея Захаровна внимательно посмотрела на сына и задумчиво изрекла:
– Может и верно, рано тебе еще жену в дом вести. Спрошу отца, погодить еще годик.
Прохор опустился на колени возле матери и взял её руки в свои:
– Матушка, благодарствую! Век его молить о вас с батюшкой стану.
– Ну что ты, Проша, ты же сынок нам родной, любим мы тебя. Тебе скоро в своём дому хозяином быть, неужто с немилой сладко век коротать! С отцом я поговорю, только как ведь он решит, так и станется.
Прохор и сам знал, что ежели отец что решил, то так тому и бывать. Поворочавшись в постели до позднего часу и всё думая о произошедшем, он решил, что пока рано отчаиваться. Слова матери вселили в него надежду, и он наконец заснул.
Время шло, весеннее солнце топило снега, а Прохор всё не решался спросить отца или мать, будет ли после Пасхи сговор его и Глаши. Хотел было просить Федюньку выведать про это, но зная говорливость мальчишки, не стал этого делать.
Между тем, лихо пришло и в их тихие глухие края. Сначала по деревне поползли только слухи. Местные кумушки начали судачить, что в их лесном краю, покрытом непролазными болотами и глухой чащобой, объявились разбойники. Вот самые что ни на есть настоящие, бандой налетали на деревни, грабили избы, уводили скот, били птицу.
– Вот, намедни хутор-то, Бережной, как есть разграбили, и в Троицкую наведывались тоже, люди бают, – говорила у колодца старая Михайлиха, у которой родня жила в большом селе Архангельском, где была даже своя газета.
Михайлиха изредка бывала приглашена в гости к сродникам в Архангельское и привозила оттуда новости, хотя, поди знай, что из них правда, а что нет.
– А что же, Управа? Споймать душегубов, да и на каторгу! – отвечала Михайлихе нарядная Агафья Молчаева.
– Дак а что – Управа! Послали какого-нибудь урядника, еще безусого мальчишку, а он – никого же не убили. Пограбили, так это еще неизвестно, сколь в деревне курей было да коров, и сколь разбойники увели! Может, и нет разбойников никаких. Вот тебе и Управа! – горячилась в ответ Агафье Михайлиха, – А что в Ивановке мужиков сильно побили, когда они скот да добро пытались отбить, дак это они может сами подрались меж собою. Вот что Управа говорит!
Помолчав, Михайлиха подождала, когда от колодца уйдет жена Петро Бурака, у которой дальний сродник, по слухам, где-то в какой-то Управе служил, а потом негромко добавила:
– Не до нас сейчас никому, не до наших дебрей… У Управы другие теперь заботы, поговаривают… Против царя, сказывают, заговор какой умыслили, вот где Управе лишенько… Ссыльных к нам привозят, а за ними догляд нужо́н. А наши куры да коровы, кому надобны. До Бога высоко, до царя далеко. Так и живем…
Глава 3.
Прохор слыхал деревенские пересуды, и не знал, радоваться ему или горевать. Страшно ему было и за отца, который постоянно мотался глухими дорогами по делам своей артели, и за Ефима, который тоже был лакомой добычей для людей, охочих до чужого.
А радовался он тому, что мать нарочно пригласила в гости местную сватью, бабку Фотинью Никиткину. Пелагея Захаровна потчевала гостью чаем и выбрав минуту, когда и Прохор был в горнице сказала свахе:
– Фотинья Григорьевна, помнишь, мы с тобой говорили про сына моего, Прохора?
– Как не помнить, помню, – ответила довольная ласковым обращением хозяйки и вкусным угощением старушка, – Опосля Пасхи, как и уговаривались, пойду к Мельниковым, порасспрошу да на невесту погляжу, домовита ли, справна ли в работе.
– Не ходи пока, Фотинья Григорьевна, – попросила Пелагея, и у притихшего в углу Прохора стукнуло в груди от радости, – Мы с отцом поговорили, рано еще Проше, пусть оглядится, присмотрится. Да и времена нынче беспокойные, погодим со свадьбой годок, пожалуй.
– А и что, а и верно ты говоришь. Парень у вас видный, куда спешить оженить-то, успеется. Только ладно ли ему самому, если невеста ему люба? Такая долго в девицах ходить не станет…
–Ничего, это мы с отцом Глафиру для Прохора приглядели, а сам он о женитьбе и не чаял. А и достанется Глаша кому другому, знать на то Божья воля.
– Ну, как желаете сами, а я всегда вам помочь готова, – Фотинья хитро прищурилась на скромно сидящего в дальнем углу довольного Прохора, – Знать и правда, рано ему еще, ежели не горюет по такой невесте.
После того, как дорогую гостью проводили, Прохор кинулся к матери с благодарностью. Пелагея Захаровна обняла сына, рассмеявшись, и подумала, как же хорошо, что ей удалось уговорить Федота Кузьмича не сватать Глафиру, а подождать, когда сам Прохор об этом запросит родителей.
Между тем, пришла весна, начались работы. Люди сеяли хлеба, сажали огород и обихаживали свои избы после зимы.
У Федота Кузьмича забот прибавилось, теперь он редко дома бывал, и все хлопоты по хозяйству легли на плечи Прохора. А он и рад был, трудился с раннего утра до вечера, мать не могла им нахвалиться.
Одно только огорчало Пелагею Захаровну – перестал совсем Прохор ходить и на посиделки в кузнецову хату, и на поляну у реки, где гуляла деревенская молодежь…
– Что же ты, Проша, снова дома остался? Ведь ныне Светлая Седмица, слышишь, как девчата на поляне поют, сходил бы и ты.
– Устал я матушка сегодня, в другой день схожу, – улыбался в ответ Прохор.
Пелагея Захаровна вздохнула, погладила сына по широкой спине и отправилась раздавать нагоняй вернувшимся с улицы сорванцам Федюньке и Игнатке.
А Прохор вышел во двор и вдохнул вечерний терпкий воздух. Пасха в этот год пришлась на начало мая, и днем солнышко горячо грело землю. К вечеру на деревню опускалась весенняя прохлада, с реки и болот тянуло влажной свежестью, в кронах деревьев шумели молодые листочки.
Парень налаживал во дворе сушилку, чтобы поутру развесить спряденную матерью шерсть, а вдалеке, у реки, слышались девичьи голоса, им вторил раскатистый смех парней…
– Проша…. А ты что, не пойдешь на берег? – раздался у калитки девичий голос.
Прохор обернулся и увидел по ту сторону забора Глафиру. Дом Мельниковых был на другом краю деревни, потому и оказаться здесь, у двора Житниковых, она могла только намеренно.
– Некогда мне, не пойду сегодня, – ответил парень и подошел к забору, – Матушке нужно помочь.
Глаша чуть зарделась от волнения и не смотрела на Прохора, отведя глаза. Тут из соседнего двора послышался звонкий девичий голосок и смех, это выбежали из дома Глашины подружки Наталка и Маруся:
– Глашка! Ты с кем там говоришь? Ой, Прохор, здравствуй. Что, Глаша, удалось тебе жениха со двора выманить?
– Цыть вы, сороки, – сердито крикнула подружкам Глафира, – Это еще поглядеть надо, кому он жених!
Глаша сразу переменилась, надменно глянула своими голубыми глазами на Прохора и громко расхохоталась, кутая плечи в яркий платок.
Прохор отвернулся от девушек и ушел вглубь двора. Потрепал по голове ступавшего за ним по пятам Буяна и подумал – хорошо, что отец не стал сватать за него Глафиру…
Вечером, когда на деревню уже спустились густые сумерки, бор потемнел и в его ветвях низко ворчал ветер, домой воротился Федот Кузьмич.
Прохор встретил отца и повел вороную резвую кобылу в конюшню. Управившись, он вернулся в избу и увидел, что семья уже ждет его за столом, не начиная до него ужин. Федот Кузьмич, перекрестясь на образа, разрешил начать трапезу.
Когда дети улеглись, Федот еще сидел за столом, разложив на столе бумаги, Пелагея сидела напротив мужа, подперев кулачком красивое лицо.
Прохору не спалось. Он все еще сердился на Глашу, а еще больше на себя, что увидел девушку и подошел к забору, заговорил с нею. И был обсмеян ни за что.
Невольно прислушался, когда отец стал говорить громче и первые же слова заставили его затаить дыхание и навострить уши.
– Ты, Палаша, что есть в доме ценное, собери. Я на Вознесенье поеду в Вятку, договорился уж с Саввой Григорьевичем, он нам с Ефимом в конторе выделит ящик немецкий, с хитрым замком. Времена нынче не спокойные, в Ивановке вон, люди сказывают, налетели ночью. Молодцы все лихие, никого не пожалели. Старика-приемщика избили, да так, что он имя своё не вспомнит…, отвезу всё в Вятку, что я с артели выручил, да что Ефим с торфа привез. Оставь только, сколь на хозяйство нужно. Зерно к зиме докупим, я с Еремеевым Иваном сговорился, сена сами запасём, лужки заливные хорошо родят.
– Ох, Федотушка! – всхлипнула мать, – Боязно мне, и ты уедешь. Я слыхала, Михайлиха баяла, Тохтин хутор разорили и сожгли… А с людьми что сталось, неведомо. Говорят, в болото всех покидали, пойди теперь сыщи! И ежели к нам нагрянут?! Проша молодой, горячий! Федюнька с Игнаткой еще малы, а тоже носы свои везде суют. Не сдержать! Ох, в лихое время, да в дорогу ты собрался!
– Ты, Палаша, до времени о лихом не думай. Я не один поеду. Гордей Возников едет, с ним два молодца с артели. И со мной Михей поедет, да Ефим наш, не один я, не бойся. Ты себя береги, детей. Прохора я сам извещу, наказы ему свои оставлю. Он парень у нас не перечливый, сообразит, что делать надобно. Не лей слезу, обойдется все, заскучать не успеешь, как я вернусь.
Федот ласково обнял жену, да что-то зашептал ей тихо, Прохор уже не слушал. Всё думалось ему, что же за лихие такие люди – душегубцы, что старика Тохтина не пожалели…. Прохор ездил когда-то, еще совсем малым, на тот хутор с отцом, и помнил доброго седого старика, его крепких, как молодые дубки, сынов… Неужели их и вправду в живых нет…
Беспокойные мысли не давали уснуть, тянулись нитью одна за другой, совсем вытеснили из Прошиной головы сегодняшние Глашины насмешки.
Глава 4.
Перед отъездом в Вятку Ефим приехал из Усольского в дом родителей, чтобы помочь отцу собраться, и к Вознесенью всей компанией двинуться в путь.
– Через два воскресенья воротимся, – тайком от отца говорил брату Ефим, – Ты Проша мать с братьями береги. Уши востро держи, ежели что худое про Усольское услышишь, то ты знаешь, как туда по старой гати идти… Ты уж постарайся, сбегай до моих, вдруг помощь какая нужна будет. Может случится что, так ты к нам их свези. Слыхал я, мужичок к нам на торфа́ прибился, пришлый, не наш. Боюсь я, как бы не поглядеть явился, прибыльное ли дело и где казна артельная. А она у меня была, боюсь я за Катю и детишек. Им всего и защитником остаётся, что Катин отец. Больной он, уж немощный…
– Не беспокойся, сбегаю, проверю. Ты бы их сюда привез до времени, когда сам воротишься, – шептал Прохор брату в ответ.
– Так ведь, кто ж знает, братко, откуда беды ждать! Говорят, в лесах те душегубы прячутся, за болотами не найти. И не выведать, где от них новой беды ждать – у нас в Усольской, или здесь, в Березовке.
Отец с братом уехали, наказав Прохору в лес не ездить, помогать матери дома, младших братьев пестовать.
Парень старался во всём подражать отцу. Строжился на младших братьев-озорников, так и норовивших сбежать со двора в лес, или на мельницу по-за рекою. Помогал матери в домашних делах, сам вызвался ходить на колодец, чтоб матери не носить тяжелое коромысло, а еще и самому краем уха слушать людские пересуды, а тех было много.
– А еще что бають, – оглядываясь по сторонам, говорила кривая Сазониха, – Трушино как есть всё спалили! Бабка у Кречевых там жила, так они поехали её проведать, к себе забрать, а и сами не воротились еще. И воротются ли, незнай! Сношка ихняя горюет, воет – токма ведь свадьбу зимой играли!
– Так а что, чьих рук дело-то это? – громко спрашивала молодая жена дегтяря Косицына, – Ведь их же изловить должны, власти-то!
– Шшш… Тихо ты! Кто ж их изловит, кто по болотам рыскать захочет! – шикнула на неё Сазониха, – Бають, налетают под рассвет, злые, страшные! Мужиков бьют, баб за косы таскают, чтоб добро не прятали! Одно хорошо – девок не трогают, не портют! С погребов повытаскивают, куды их мамки-батьки попрятали, да в рубахе по деревне гоняют, а не тронут. Токма обсмеют. А вот мужиков, ежели те гоношатся за добро своё, бьют нещадно…
Прохор возвращался домой и тихонько рассказывал матери, что слыхал у колодца. Оба молча хмурили брови, думая, как же отец и Ефим добрались до Вятки, всё ли у них ладно.
Мать молилась перед святыми образами непрестанно. Засыпая, Прохор сквозь дремоту видел тусклое мерцание лампадки в красном углу, и слышал шёпот матушки, перемежаемый тихими всхлипываниями…
С каждым днем такие пересуды в народе становились всё тревожнее и жарче. Березовка притихла. Детей не выпускали играть на улице, запирая во дворе. Девушки перестали ходить на реку и в лес, хотя погоды стояли тёплые. На поля старались не ходить в одиночку, и страх веял в тёплом летнем воздухе.
Однажды утром пришедший к колодцу Прохор услыхал в конце улицы конский топот. Обернувшись, он увидел всадника на усталом пегом коне и чуть посторонился, давая ему дорогу.
Но приехавший мужчина остановил коня у колодца и попросил у Прохора напиться. Подав всаднику ведро, парень во все глаза рассматривал покрытого дорожной пылью гостя, и с удивлением узнал в нем артельщика Климента Афонина.
– Ох, Проша, благодарствую! Жажда измучила, спешил я скорее добраться до Березовки.
У Прохора похолодело сердце – Климент уехал в Вятку вместе с отцом и Ефимом, так отчего же он воротился раньше, совершенно один…
– Хорошо, что тебя тут встретил, – между тем сказал Климент и полез к себе за пазуху, – Вот, письмо вам с матерью Ефим передал.
Увидев встревоженное лицо парня, Климент поспешил добавить:
– Добрались до Вятки мы, не тревожься. Только отец твой сильно в дороге простыл, захворал. Ефим с ним останется, дольше в Вятке пробудут, чем сперва намеревались. Ты мать успокой, вот письмо. И … смотри, Прохор, в оба… Рогачёвское разорили, я с мужиком тамошним по дороге повстречался. Ежели что ценное дома осталось, не прячь, а придут – дак сразу отдай. Жизнь дороже. Понял ли?
– Понял, дядька Климент, как не понять. Благодарствуй за весточку! – Прохор подхватил ведра и зашагал к дому.
После они вместе с матерью и братьями читали письмо Ефима. Брат писал, что отец болен, что разместились они в доме Саввы Григорьевича и отца лечит хороший доктор. Ефим просил Прохора сходить к Катерине в Усольское и передать ей небольшую записку, вложенную в письмо.
– Ох, Прошенька, как же ты пойдешь! – вздохнула мать, – Боязно!
– Матушка, не тревожься, я тропу по старой гати знаю, мне Ефим показал. Никто там не ходит, топь черная кругом. В сумерки завтра пойду, никто и не заметит. Катерину с ребятами нужно проведать!
Вечером в окно избы Житниковых тихонько стукнули, и Пелагея Захаровна увидела за окном силуэт соседки Марфы Авериной. Отворив запертую на щеколду тяжелую дубовую дверь, Пелагея впустила гостью в избу.
– Здравствуй, Пелагея, – тётка Марфа вошла в дом и перекрестилась на образа, – Я слыхала, от Федота ты весточку получила. Пришла узнать, нет ли вестей о брате моём, с ним ведь уехал.
– Проходи, Марфа, присядь. А ну, цыть, разбойники, – загнала она на полати Федюньку и Игнатку, – Спать немедля, чтоб я вас не слыхала!
Мальчишки смекнули, что матушку сегодня заботит какая-то беда, и послушно улеглись. Пелагея усадила гостью за стол, а сама достала из-за киота письмо от Ефима. Женщины придвинулись ближе к лампе и тихо разговаривали, разбирая строчки.
Прохор вышел во двор и сел под окно на завалинку, глядя в небо, разливавшее над Березовкой нежные цвета вечерней зари. Тихий говор женщин в доме был хорошо ему слышен через открытое окно, и он рассеянно прислушивался к их словам, думая про своё.
– Залютовали они еще страшнее, – вдруг услышал он слова тётки Марфы, – Поговаривают, бить их кто-то начал! Выискался храбрец видать. Хоть и один, да какой! Шестерых говорят ихних молодцов положил, да не силой, а хитростью. Ночью выследил их становище, обождал, пока они, разбойнички лихие, уснули. И уж что да как, я не ведаю того, а шестеро говорят утром не проснулись! Дед наш сказывал, истинно – шестерых! Так который у них верховодит, осерчал да поклялся найти того, кто посмел против них выступить. В Архиповку нагрянули, они там близ нее ночевали, всё вверх дном перевернули, мужиков побили сильно, наш-то дед успел в лесу с детя́ми схорониться. Михей к им уехал, сюда их повезет, избы-то пожгли эти злодеи…
Женщины зашептались тише, рассуждая, кто же мог осмелиться в одиночку пойти против банды, заставлявшей страшиться всю округу…
А Прохор думал, что он бы очень хотел помочь тому молодцу, что решил в одиночку проучить разбойников. И ему было жаль того, что этот храбрый человек один силится наказать зло.
«Вот, если бы ему собрать наших молодцев, кто выступил против озлившихся людей, охочих до лёгкой наживы, – думал Прохор, – И кто же этот человек, как бы его отыскать, да ему подсобить!»
Юношеская горячность, так присущая молодости, заставила вскипеть злость, и Прохора стали одолевать беспокойные мысли. И о том, что ему очень хотелось бы разыскать того самого отчаянного молодца. И о том, что отец никогда не позволит ему совершать таковые поступки. И что сам он не сможет оставить мать и братьев, чтобы поискать того самого тайного защитника окрестных деревень…
Меж тем, на Березовку спускалась ночь, одна за одной на быстро темнеющем небе зажигались звёзды.
Тетка Марфа, наговорившись с соседкой, отправилась восвояси, и мать позвала Прохора вечерять.
– Сынок, боязно мне тебя отпускать нынче в Усолье, – Пелагея Захаровна еле сдерживала слёзы, – Не ходи, отступись. Подождем недолго, может вести какие добрые придут, тогда и сходишь до Катерины!
– Матушка, прости. Я слышал, что тётка Марфа сказывала. Если всё правда, то медлить нельзя, надо ночью идти. Они же пуще озлятся, лютовать начнут. Тогда и вас мне не оставить, да и самому, может статься, не выбраться станет. А Катерине надобно сказать, что Ефим с тятей дольше в Вятке останутся, она ведь изведётся, ожидая.
Как ни боязно было Пелагее Захаровне отпускать сына, но в его словах был резон, и скрепя душой, она с ним согласилась.
– Ложись, поспи, – сказала она сыну, – Я тебя разбужу, как совсем стемнеет. Чтобы тебе до света успеть в Усольскую попасть, да меньше глаз чужих застать.
Прохор улёгся и закрыл глаза. Засыпая, он видел, что мать истово молится за него, за отца и брата, за всех сродников перед образами, плачет и кладет земные поклоны.
