Альманах
Крещатик № 95 (2022)
– Не считая, что дом построен на 200 лет позже, – засмеялся Давид.
– Откуда ты знаешь?
– Читал. А ты откуда взяла свою легенду?
– Мы были здесь весной на экскурсии со школой. Это самая старая площадь города, здесь была Стокгольмская кровавая баня, когда датский Кристиан II казнил шведских дворян. 84 человека. Поэтому на красном доме 84 белых камня. Тоже легенда, наверное.
– Конечно, легенда, он казнил их не на площади. Но все равно интересно. За это его и стали называть Кристианом-тираном. А в Дании его называют Кристиан Мудрый.
– Ты и это знаешь?
– Мне нравится история, а на немецком много книг по истории Скандинавии.
Они подошли к красному дому. Портал был украшен сверху щитом с надписью, по бокам от щита располагались фигуры римских вои нов.
– Вот видишь, тут тоже надпись на немецком, – Давид указал на надпись. – Здесь написано: «Доверься Господу и держись его пути, он возвысит тебя».
Над щитом находился рельеф головы, явно чей-то портрет.
– Наверное, хозяин дома, – сказала Айна. Она разглядывала орнамент внизу.
– Смотри, здесь тоже лица, только какие-то страшные.
– Это, наверное, тролли, охраняющие вход, – предположил Давид. – Здорово, что ты их разглядела. Я бы не увидел сам, орнамент и орнамент.
В центре площади стоял большой фонарь, рядом уже установили елку и теперь расставляли вокруг прилавки и торговые палатки для рождественского базара.
Давид и Айна прошли по короткой торговой улице и вышли на маленькую площадь-террасу, где темный силуэт статуи закрывал полнеба. Это святой Георгий на коне убивал дракона.
– Святой Георгий – это шведский король, а дракон – датский, – начала объяснять Айна. – А принцесса – это Стокгольм и Швеция.
– Принцесса – это ты, – сказал Давид.
– А ты Давид-победитель? – засмеялась Айна.
Пошел мокрый снег, он таял, едва коснувшись земли.
– Побежали, а то замерзнем.
Давид подхватил Айну, и они побежали вниз по спуску с террасы и бежали до самой площади. Смеясь и стряхивая с себя капли, они вбежали в кафе на углу. Две дамы за ближайшим столиком посмотрели на них неодобрительно, и Давид вспомнил тетку на Кунгсхольмене, которая оказалась знакомой бабушки. Они сели в глубине, рядом сидела семья с двумя детьми. Девочка капризничала, мальчик ее дразнил, но лучше дети, чем любопытные тетки.
– А мне обещали квартиру в Старом городе, – сказал Давид. – Пойдешь со мной смотреть?
– Целую квартиру? Свою?
– Там, как я понял, одна комната, но зато своя.
– Когда?
– Не знаю еще, тот, кто там живет, должен съехать до Рождества. Представляешь, у нас будет своя квартира!
– У нас?
– Ну, тогда я смогу тебя пригласить, – смутился Давид.
Они долго сидели в кафе, пили горячий шоколад, было тепло и уютно.
Вторник, 13 декабря
Сегодня они договорились пойти смотреть праздник святой Люсии. Встретились, как обычно, в шесть, было сыро и холодно, не лучшее время для прогулки. Давид предложил поехать через город на трамвае, чтобы не замерзнуть и провести время в ожидании Люсии.
– Ты знаешь, почему в Швеции празднуют день Люсии? – спросила Айна.
– Она была христианской мученицей в Италии и объявлена святой в католической церкви. А в Швеции даже не знаю, почему праздник прижился.
– Сестра Чештин рассказывала, что у них в деревне 13 декабря с давних времен ходили ряженые, пели песни и праздновали, и пекли булочки, а потом был предрождественский пост.
– Значит, это просто совпало с днем святой Люсии. Празднуют, потому что в темное время хочется света. А религии наложили на народные традиции свои собственные важные дни. Часто это просто совпадения.
– У меня тоже сегодня совпадение. Ровно десять лет назад я приехала в Швецию, в Стокгольм. Это не было праздником.
– Расскажи.
– А что рассказывать? Приплыли в Стокгольм. Всех повели в баню, мыли чем-то вонючим от вшей. У меня вшей не было, но никто не спрашивал. Может, и набралась на корабле. Вместо нашей одежды, которая, конечно, испачкалась в дороге, но многим была привычна и дорога, всем выдали новую. Одна девочка все время плакала о своем платьице. Ей мама купила на прощание новое платье, нарядное. Они вместе его выбирали, а потом мама положила ей что-то в кармашек и зашила. Сказала, распорешь, когда приедешь на место, это сюрприз. Не увидела она сюрприза. На следующий день поехали опять на поезде. В поезде дали апельсин. Я раньше никогда не видела апельсинов. Там на вокзале нас встречали уже. Разбирали, кого куда.
– А раньше?
– Что раньше?
– Ну, ты же не сразу из деревни в Стокгольм.
– Нет, не из деревни. Из Хельсинки. На поезде до Турку, оттуда на пароходе в Стокгольм. Ужасное путешествие.
– Почему?
– Все чужие, маленькие плачут, кричат, темно, холодно. Дед говорил: «Не бойся, будет интересно». Всю дорогу повторяла «эла пелкаа» – не бояться. Только эту фразу и помню до сих пор по-фински. Повесили на грудь табличку с именем – и в лодку, она качается, вокруг вода ледяная. А вдруг перевернется? Плакать нельзя, стыдно, губу закусила, так что кровь пошла, и молчу. Привезли на пароход, я забилась под скамейку, лоты вызывают по именам, а я не могу вылезти. Выползла, только когда живот подвело от голода. Мне дали поесть, меня вырвало: то ли много схватила, то ли морская болезнь, может, и то, и другое. Должны были плыть один день, а застряли почти на сутки из-за льда. После этого долго воды боялась.
Айна посмотрела в окно трамвая: на горе светились окна Южной больницы.
– Вот там я хочу работать, когда выучусь. Это самая современная больница Стокгольма…
– Хочешь быть врачом?
– Нет, – засмеялась Айна, – так высоко мне не прыгнуть. Медсестрой. Вот закончу школу и пойду учиться на медсестру. Буду, как сестра Чештин, помогать больным.
– А где будешь жить?
– Там замечательные условия, я уже узнавала: бесплатное жилье, питание и прачечная. Кроме того, студенты получают 30 крон в месяц. А через два года – 50 крон. Мне только школу закончить, и осенью я уже на курсы пойду.
– Сколько там учиться?
– Три с половиной года. Представляешь, я буду дипломированной медсестрой!
Она посмотрела на Давида, но он, похоже, не сильно обрадовался. Трамвай завернул, и они вышли. Впереди тянулась цепь огней на мосту, внизу темнел тюремный остров Лонгхольм. До начала шествия оставалось почти полчаса, а пока кортеж Люсии доберется сюда пройдет еще больше времени. Народ уже начал собираться на мосту и вдоль улицы, но ждать так долго в темноте и холоде Айна не хотела. Они пошли назад. Это был индустриальный рабочий район с пивными, ни одной кондитерской им не попалось. Они зашли погреться в цветочный магазин, украшенный надписью: «Свежие цветы, иностранные фрукты, шоколад и конфитюр». Айна подумала, что там может быть и горячий кофе. Но это был магазин, а не кафе.
– А давай купим тебе цветы, – сказал Давид. – Какие тебе нра вятся?
– Мне? – Айна растерялась. – Они замерзнут, жалко будет.
Пойдем лучше чаю выпьем.
Кафе нашлось за кинотеатром, на площади, там они сидели, пока не услышали крики: «Люсия, Люсия!» Когда они вышли, все движение на площади остановилось. Трамваи, автобусы, грузовики и легковые машины стояли вокруг центрального треугольника, некоторые приветствовали Люсию гудками. Толпа зрителей вывалилась на проезжую часть. Несколько констеблей с трудом восстанавливали порядок.
Люсия сидела на троне, установленном на большой грузовой машине, в белой меховой шубе, от талии вниз затянута белой материей, как будто шуба продолжалась бесконечно. Вокруг трона стояли огромные искусственные свечи с бумажными язычками пламени. Бумага трепетала на ветру, и казалось, что свечи горят на самом деле.
Корону со свечами она сняла и держала в руке, а другой рукой махала зрителям. За Люсией ехали «подружки» в длинных белых балахонах, надетых поверх пальто, со свечками в руках и «звездные мальчики» в таких же балахонах и высоких бумажных колпаках. В руках мальчики держали большие звезды на палках. Замыкали шествие гномы с лампадами, они выглядели маленькими по сравнению с другими участниками; оказалось, что это просто дети. Все они были хористы, за ними следовал оркестр Трамвайного управления. Они пели знакомые всем традиционные шведские песни во славу святой Люсии и Рождества. Народ на улице подхватывал и подпевал.
Тяжко ступает ночь,
Пугает темень.
Солнце исчезло прочь,
Сгустились тени.
Но входит в наш темный дом,
И свечка горит огнем,
Санта Люсия, Санта Люсия
Айна и Давид пробрались поближе и прошли немного рядом с кортежем, потом постояли на улице, помахали гномам из детского хора и вернулись на площадь.
Уже засыпая, Айна вспомнила, как Давид хотел купить ей цветы. Никто никогда не покупал ей цветы и не предлагал этого.
Четверг, 15 декабря
Еще во вторник они договорились, что в четверг едут в гости к Борису. В среду у Давида был последний день занятий, а на субботу назначен большой отчетный концерт театрального и музыкального отделений.
Автобусы в Оршту, новый быстро растущий район, где семья Бориса получила квартиру, отходили с площади в центре. Накануне выпал снег, уже не мокрый, настоящий. Его даже не затоптали за день, и улицы казались светлее. У Давида было приподнятое настроение от того, что они едут в гости, от снега, от близости Айны, которая крепко держалась за его руку. В другой руке он нес коробку с тортом. Они вышли на площадь. Давид нашел нужный автобус, народу было много, дорога предстояла дальняя: через мост в Гамла стан, потом опять через мост, через весь Сёдермальм, и еще один мост, и дальше в Оршту.
В автобусе быстро стало жарко, Айна расстегнула шубку.
– У твоего Бориса совсем маленький ребеночек? – спросила Айна.
– Несколько месяцев, по-моему, три, – ответил Давид, – а что?
– Я не знала, что принести, я сделала вчера подгузники, они всегда нужны.
– Я даже не знаю, что такое подгузник, – сказал Давид.
– Малыш же ходит под себя, надо специально его заворачивать, чтоб не мерз и не было мокро. Ты же не можешь проверять каждую минуту, сухой ли он.
– Я как-то не думал об этом. Это первый младенец, которого я близко видел.
– А я нянчу своего маленького с рождения, – Айна улыбнулась. – И подгузники меняла, и обмывала, и на горшок учила ходить.
– Ты хорошая хозяйка.
– Бабушка считает, что я должна пойти в школу домоправительниц. Но я не хочу. – Она помолчала, потом спросила, как спрашивают маленьких детей: – А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Когда вырасту? – засмеялся Давид.
Айна посмотрела на него серьезно:
– Ты же учился в университете. У тебя, наверное, уже есть специальность и интересная работа.
– Не учился. Беспаспортных не принимают, я просто слушал лекции.
– У тебя нет паспорта?
– Нет. После аншлюса все жители Австрии стали гражданами Германии. А в 42-м году всех евреев и нежелательных лиц нацисты лишили гражданства. И шведского мне тоже пока не дали. Работа интересная есть, правда. Я работаю в городской библиотеке.
– На Свеавеген? Где круглая башня? Мы потому туда на танцы ходили?
– Ротонда. Да. Только я не библиотекарь, я не работаю с читателями. Я работаю в отделе комплектования. Там летом было место практиканта, на которое я приехал.
Меня оставили, потому что я знаю языки.
– А что ты делаешь, если ты не библиотекарь?
– Я просматриваю книги на разных языках, которые поступают в библиотеку, пишу аннотацию, определяю, в каком разделе книжке стоять и так далее.
– А сколько языков ты знаешь?
– Ну, немецкий мой родной, французский я учил с детства, в гимназии вторым языком был английский. Немного знаю румынский и идиш, это папа меня учил в последний год, когда я не мог ходить в школу, а он работать. Еще умею читать на русском. Слов знаю мало, но со словарем разбираюсь. В библиотеке мало людей, знающих больше двух языков. Поэтому меня взяли, но надо, конечно, учиться дальше.
– А я знаю только шведский. Ну, школьный немецкий еще.
– А второй школьный язык у тебя есть?
– Французский. Но это так, для зачета. Не понимаю и не говорю. Мне вообще языки не даются. И не только языки. Я руками любую работу могу сделать, а головой – нет.
– Просто ты все время работаешь руками, а если начнешь головой, то все получится.
– Ты хочешь в библиотеке всегда работать?
– Мне там нравится. Но я бы хотел стать музыкантом.
– Играть джаз?
– Нет. Классическую музыку. Я бы хотел играть на гобое в большом оркестре. Но, наверное, уже поздно.
– Поздно – что?
– Учиться на гобое. Чтобы играть профессионально, надо начинать в детстве и играть каждый день. И окончить консерваторию. А я 10 лет не занимался гобоем.
Айна погладила его по руке.
– Не расстраивайся. Ты же можешь брать гобой на прокат. А потом купишь. И ты играешь на кларнете.
– О, это совсем не то. Кстати, ты придешь на концерт в субботу?
– Конечно, приду. Все классы будут на вашем концерте.
– Странно, что они устраивают новоселье сегодня, – сказала Айна. – Завтра же всем на работу.
– Это не новоселье. Не только.
– А что?
– Сегодня начинается Ханука. Это еврейский праздник света.
– Как Люсия?
– Похоже, Борис тебе расскажет лучше. Но думаю, что на самом деле и Ханука, и адвенты, и Люсия, вообще традиции зажигания свечей в декабре, появились потому, что декабрь – темный месяц.
Они вышли возле школы. Здесь, на окраине, снега было больше, от него вечер казался не таким темным. Айна с Давидом обошли большие неосвященные здания, за школой был огромный двор, оттуда слышались звонкие голоса. Они свернули и вышли на улицу с одинаковыми длинными домами в четыре этажа, расположенные странно – не примыкая друг к другу, как в центре, а каждый отдельно, торцом к улице. Давид держал Айну за руку и чувствовал, что она нервничает.
– Не бойся, они хорошие, они друзья.
Их уже ждали, им обрадовались, и Давид обрадовался, только Айна, он видел, волновалась. Борис, забирая у Айны шубку, сказал:
– Какая маленькая!
Было непонятно, говорит он про шубку или про ее хозяйку. Айна засмущалась еще больше, но Рая увела ее в комнату, посмотреть на малыша. Давид с Борисом пошли в кухню. Комната и кухня выходили на разные стороны улицы. Кухня была большая, со столовой, отделенной, с одной стороны, буфетом. Получалось как бы две комнаты. В столовой стоял уже накрытый стол с маленькой ханукиёй посредине.
Борис был старше всего на пару лет, но казался Давиду много взрослей и опытней по жизни. Жена его, Рая, пережила концлагерь, ее привезли в 45-м году из Любека на корабле Красного креста. Тогда в Швецию привезли много освобожденных изможденных женщин, и Давид в тайне надеялся, что найдет среди них маму.
Все сели за стол, Рая вынула свечку из середины подсвечника и зажгла ее, а потом от нее зажгла крайнюю свечу.
– Расскажите про Хануку, – попросила Айна, и Давид обрадовался, что она осмелела и перестала волноваться.
Борис с удивлением посмотрел на Давида, но стал рассказывать:
– Ханука – праздник свечей, радости и света. Когда-то в древности враги осквернили иудейский храм в Иерусалиме. Когда евреи, погнав врагов, вернулись в храм, масла для светильников там оставалось только на один день. Но свершилось чудо и его хватило на 8 дней – столько нужно для приготовления нового масла. С тех пор ежегодно мы празднуем это, зажигая каждый вечер по одной свече в течение восьми дней.
– А почему свечей девять? – спросила Айна.
– Это рабочая свеча, ею зажигают остальные, – объяснила Рая. – Теперь поставим на окно, надо делиться чудом, так меня учила бабушка.
Рая взяла ханукию и отнесла на окно. Потом достала противень с горячими картофельными оладьями.
– «Ханука» значит «освещение, обновление». И новоселье тоже, – сказал Борис. – В детстве это был самый любимый мой праздник. Мы получали «ханука-гелт» – ханукальные деньги, обычно мелочь, но иногда ее набиралось довольно много. На эти деньги играли в дрейдл – ханукальный волчок.
Пока девушки накрывали чай, Давид с Борисом вышли на маленький балкончик. Они прошли через комнату, где из мебели была только детская кроватка и большой матрас на полу. На стене над матрасом висела в раме большая фотография Бориса с Раей, сделанная в ателье. Сбоку в раму было вставлено маленькое фото родителей Бориса. Давид его помнил, мало у кого из ребят сохранились фотографии родителей. Это было счастье иметь память о доме.
У Давида от прежней жизни остались только папины ложки и бабушкины салфетки, в которые они были завернуты. Иногда Давид доставал одну ложку, разглядывал рельефные украшения, ощупывал как слепец все изгибы. Однажды штурман застал его за этим и удивился, откуда у Давида «такая дорогая штучка, за которую любой ювелир отвалит кучу монет». И еще спросил, как это у него не украли?
Украли? Давид даже представить такого не мог. Где? В Толларпе? Зачем детям, запуганным погромом, оторванным от семьи, в деревенском детском доме в чужой стране, без знания языка воровать серебряные ложки? В дороге он не выпускал чемодана из рук, просто боялся потерять, о ворах даже не думал. В Упсале они все – 15 мальчишек и женщина – директор, завхоз и воспитатель в одном лице, тоже беженка, относились очень бережно ко всему домашнему, что удалось провезти и сохранить. Один старший мальчик сказал Давиду, что такие приборы называются «фамильным серебром» и передаются из поколения в поколение. Может быть, папа потому положил их в чемодан.
Они вышли на балкон, Борис закурил, а Давид просто смотрел и вдыхал морозный воздух.
– Почему ты выбрал ее? – спросил Борис. – Есть много хороших еврейских девушек, у Раи здесь подружка живет, могу познакомить.
– Я не выбирал, – Давид не ожидал такого разговора. – Так сложилось.
– Ты в ней уверен?
– В чем? – не понял Давид.
– В том, что она тебе никогда не скажет: «проклятый еврей».
– Уверен. Она не скажет!
– Помнишь Генриха?
Генрих был их товарищ по детскому дому. Его мать, немка, бросила мужа-еврея и полукровку-сына ради национал-социалистической идеи, когда мальчику было лет пять.
– Были и другие, которые спасали, – ответил Давид.
Они ехали домой в ночном автобусе, Айна спала у него на плече, и Давид старался не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон.
Воскресенье, 18 декабря
Вчера, в субботу, Айна была на концерте. Сначала ученики театрального отделения показывали разные сценки из жизни школы. В одной из них Давид аккомпанировал на пианино, а потом играл в оркестре на кларнете, потом соло. После концерта один из одноклассников сказал Айне: «А твой парень молодец, хорошо играет». Оказывается, не только сестры Сван и другие девочки из класса, но и парни тоже наблюдали за их с Давидом дружбой. «Твой парень» – она не сразу поняла, что одноклассник имеет в виду.
Сегодня у нее выходной, они идут гулять на Юргорден. Давид уже ждет ее у моста, Айна увидела его в окно столовой.
Она перебежала дорогу, услышала, как за спиной прогрохотал трамвай.
– Здравствуй, Давид!
– Здравствуй, единственная!
Айна смутилась:
– Опять ты! Я не единственная.
– Тебя так зовут. Айна. Единственная. Твои родители знали, как тебя назвать.
– Это бабушка меня назвала. Может быть, потому что знала, что других внуков уже не увидит. Я ее не помню совсем, помню только кровать и желтую руку, которую мне велели пожать. Не знаю, сколько мне было лет, года три, наверное.
Они перешли через мост и пошли по аллее вдоль главной улицы. Сегодня прогулкой руководила Айна, это были ее места, не знакомые Давиду. Айна решила, что сначала они погуляют, а потом пойдут погреться в какой-нибудь музей, на острове было много музеев. Народ шел по слегка заснеженной улице, небо было ясное, и даже зимнее солнце показалось на время.
– Расскажи, как ты жила до отъезда, – попросил Давид.
– Особо нечего рассказывать. Мы жили в Карелии. В какой-то день прибежал к нам человек из другой деревни с криком: «Русские идут». Отец пришел с работы рано, мы стали собирать вещи – я с мамой одежду, отец с дедом остальное, что нужно. Вся деревня бегала, все кричали. Потом на телегах поехали куда-то на станцию. Дальше в поезде. Дорогу я помню хорошо, потому что это событие было. Я раньше никогда из деревни не выезжала. Вдруг свист страшный, поезд встал, все выбежали, побежали в ближний лес. А над поездом самолет низко-низко. Я первый раз и самолет видела, и поезд. А потом как бабахнет, это русские бомбы скинули. Потом мы жили в Хельсинки в длинном доме, много чужих людей в одной комнате. Дед говорил, что это бывшая казарма солдат русского царя. А потом сказали, что всех детей надо отправить в Швецию…
– А еще раньше? Как вы жили до войны, в деревне?
– Как все в деревне живут. После бабушкиной смерти у меня появился братик, который все время орал, мама носила его на руках, укачивала, но он все равно умер. Потом появился второй, он тоже все время болел. Я бегала с другими детьми, не помню, чтоб кто-то спрашивал, где. У меня был дед, старый русский солдат, инвалид. Он ходил с трудом, сидел у себя в сарае и вырезал всякие штуки из дерева. Ложки и деревянную посуду на продажу, а мне и моим приятелям он вырезал свистульки, – Айна помолчала.
– Да, еще у меня были тетки, две мамины младшие сестры, но они жили в городе в работницах. Приезжали на праздники. Они были сильно младше мамы. Я из дедовых историй очень немногое помню. Он молоденьким за какую-то провинность в тюрьму попал, потом в армию солдатом пошел, и один генерал взял его слугой. Генерал этот в Петербург приехал к семье, и у его жены прислуга была финская. Бабушка моя. Они только год прожили, и война началась. Первая мировая. Дед со своим генералом на войну ушел. Бабушка уехала в Карелию к родителям рожать мою маму. А там опять стала война. Он к бабушке добрался, когда маме уже лет пять было…
– Дед меня любил, позволял раскрашивать петушков, рассказывал разные истории. Иногда даже брал на колени и пел мне песни по-русски. Это были счастливые минуты.
Айна замолчала, Давид остановился, приобнял ее за плечи. Она постояла, прижавшись носом к его плащу, потом повернулась, и они пошли дальше.
– Знаешь, – сказала она, – каждому ребенку надо, чтоб его иногда сажали на колени.
– Знаю, – ответил Давид, – и чтобы обнимали, и по головке гладили.
Давид вдруг нагнулся и поцеловал Айну в лоб. Так делала когда-то сестра Чештин. Айна обняла его за шею и прижалась щекой к его щеке, и они стояли так, пока прохожие их не затолкали.
В воскресенье на Юргордене всегда много гуляющих. В хорошую погоду по центральной улице идут целые толпы: семьи с детьми, пожилые пары, хохочущие гимназисты, няни с колясками, туристы и прочие. Сегодня погода была не самая лучшая, но для середины декабря довольно тепло, и народа хватало. Айна и Давид прошли уже мимо музея Северных стран; мимо кладбища, где хоронили моряков и всех, связанных с морским делом; мимо выставочного зала. На углу переулка, где напротив друг друга располагались два парка аттракционов, продавали сосиски и воздушные шары. Чуть подальше стоял фотограф со своей треногой. Здесь в переулке было особенно много народу, крики, смех, детский плач, треск моторов и скрежет металла мешались в праздничный гул.
– Куда ты хочешь пойти? – спросил Давид.
– Туда, где потише и меньше народа.
Они свернули в какой-то закоулок, прошли вдоль длинного забора и попали на крохотную улочку с грязными деревянными домами в два, а то и один этаж. Здесь Айна сама еще не бывала. Несмотря на светлое время, улочка казалась темной. Вечером здесь, наверное, страшно ходить. Они свернули еще раз и оказались в грязном дворе. Это было совсем глухое место даже не с домами, а пристройками, похожими на скворечни. В них жили люди. На лесенке, ведущей к одной такой пристройке, увлеченно играли дети. Малыш, закутанный в платок, сидел в луже талого снега. Пахло бедностью, болезнью, бедой. Айна и предположить не могла, что на Королевском Юргордене есть такие места. Они прошли вперед, мимо ряда нужников, которые, вероятно, давно не чистили. Женщина вешала белье на веревку, натянутую между домами. Айна с Давидом протиснулись сквозь узкую калитку, свернули ещё раз мимо каких-то глухих стен, бочек с чем-то густым и вышли вдруг к воде. Сразу стало легче дышать, хотя и ощущался густой смоляной запах. Но это был запах работы, а не нищеты. На набережной стояли сараи, валялись большие катушки с канатами, высился механический кран для подъема грузов. За узким заливом темнел остров Бекхольмен.
– Там уже верфи, – показал Давид, – а на Бекхольмене доки для ремонта кораблей.
– Тоже в книжке прочитал? – спросила Айна. Она пыталась отогнать неприятные мысли, вызванные увиденным.
– Нет, мне мой моряк рассказывал, у которого я угол снимаю. С нашей горы много можно увидеть.
Они обогнули большой кирпичный дом, прошли мимо длинного барака и оказались на широком проспекте возле ресторана – красивого двухэтажного дома с террасой и балконом. Здесь ничто не напоминало про нищету задних улиц. Напротив был парк-музей Скансен, дальше здание цирка и большой дорогой ресторан. А ещё дальше огромные роскошные виллы, которыми, как раньше думала Айна, застроен весь Юргорден.
– Что-то ты грустишь опять, – Давид погладил Айну по руке.
– Просто… Я не знала, что тут есть такая… бедность. Я тоже жила в доме, где не было воды и нужник во дворе. Но это было в деревне, вокруг был… простор, свет, лес. А здесь…
– Я сам так живу. У моего моряка такой же домишко на одну комнату и кухню. В вашем дворе разве нет таких пристроек?
– Есть, но они не такие страшные, не развалюхи, как здесь. Они выглядят даже лучше, чем дома снаружи на той улочке. Я всегда думала, что в городе люди живут иначе. Те квартиры, что я видела, в Гетеборге и здесь – всюду были вода и ватерклозет. Знаешь, я рада, что живу в доме с ванной. И вообще я пока не сталкивалась с большими проблемами в быту. Даже когда были талоны. Сначала все проблемы решала сестра Чештин, а потом я стала жить в доме, где все устроено: газ, вода, электричество.
– Повезло тебе, – сказал Давид. – Ты теперь не захочешь переезжать в дом без удобств.
– Не знаю, если придется… У нас в классе есть девушки, которые снимают такие комнаты. Они сами должны доставать дрова, носить воду.
– Пошли завтра смотреть моё новое жилище! Там нет особых удобств, но своя комната, даже можно сказать, квартира.
Понедельник, 19 декабря
В этот раз они встретились на крыльце Драматена. Там можно было спрятаться от ветра, дождя и мокрого снега. Сегодня снега не было, и ветер, слава богу, не очень холодный. Давид, как обычно, пришел пораньше, он стоял в углу террасы и разглядывал скульптуры в основании колонн. Все колонны были опоясаны голенькими играющими среди листвы детьми. Часто, проезжая здесь на велосипеде, он стоял, пропуская трамваи, но видел только позолоченные скульптурные группы по сторонам от входа и никогда толком не взглянул на колонны. В Стокгольме, несомненно, много еще таких мест, которые он пропустил. Айна любит детали, она видит много больше, чем он.
– Давид!
Он обернулся. Она стояла перед ним, маленькая, сияющая и такая… родная. Не думая, что делает, Давид подхватил ее на руки и за кружил.
– Пусти! Сумасшедший! – Айна неловко и не очень энергично отбивалась.
Когда Давид, поставив ее на землю, собрался выпрямиться, она вдруг чмокнула его в щеку, и повернувшись, быстро сбежала по ступенькам.
– Куда мы идем? Или едем? – спросила она, сияя на него смеющимися голубыми глазами.
– В Гамла стан. Пойдем пешком?
– Пойдем, – Айна взяла его под руку.
Они пошли вокруг залива, мимо спящих кораблей с черными трубами на фоне слабо светящегося неба, мимо Королевской музыкальной академии, завернули, перешли через мост и оказались в старом городе. Было сумрачно, светились круги вокруг фонарей и чернели тени, отбрасываемые столбами.
Они шли молча, держась за руки, время от времени глядя друг на друга и улыбаясь.
Давиду нравилось, что можно вот так идти по темному городу, держа ее руку в своей и ничего не говорить. Прохожих почти не было. Только у самой площади им пришлось остановиться и пропустить большую группу важных мужчин в одинаковых темных пальто и шляпах – очевидно, политиков, шедших из канцелярии Риксдага. Айна с Давидом перешли площадь, купили пирожные в кондитерской и двинулись дальше по улице. Давид остановился перед высоким узким домом и показал Айне наверх: там под самой крышей было большое окно, закрытое железными ставнями. Еще выше торчал из стены длинный кронштейн, такие Айна часто видела на старых домах.
– Вот там теперь мое жилье.
– А вход? – Айна осмотрела дом. Парадная была только одна и вела в магазин.
– Идем.
Они завернули в переулок. Давид открыл тяжелую дверь, нашарил выключатель, и они пошли по закручивающейся лестнице с высокими неровными ступенями. На четвертом этаже напротив друг друга – две квартиры, а на стене между ними, прямо на площадке, кран с раковиной. Последний марш лестницы был перекрыт фанерной стенкой с фанерной же дверью, закрытой на большой висячий замок. Давид открыл его, в тусклом свете они поднялись по последним ступенькам и оказались в большой квадратной комнате. Напротив входа еле светились два маленьких окошечка. Давид включил свет. Слева было то самое, закрытое железными ставнями высокое окно, которое они видели снаружи. Под маленькими окошечками большая железная кровать, рядом пенсильванский камин – попросту печка-буржуйка с высокой трубой и горкой поленьев на железной подставке, разделочный столик с ящиками и ручной умывальник, ведра и тазы. Один угол занавешен грубой тяжелой тканью. В центре комнаты поднималась вверх узкая винтовая лесенка. Ни кухни, ни туалета, никаких дверей.
– Там кухня? – Айна показала вверх.
– Там сюрприз, – ответил Давид гордо. – Кухня вот, – он показал на печку. – Еще керогаз есть. Вода на лестнице, ты видела, только холодная, к сожалению. Нужник во дворе, но здесь туалет с ведром, – он показал на занавешенный угол. Надо только купить стол и стулья, но все необходимое есть. Сейчас печку затопим и будем чай пить. Садись на стул.
Стул в комнате был один, на спинке висел пиджак. Давид развел огонь и поставил на печь большой медный чайник.
– А где ты будешь стирать?
– В тазу, как и раньше. А постельное и полотенца я беру в прачечной «Стирка и глажка». Там дают белье напрокат.
– А моешься в бане?
– Да, там недорого, тепло и чисто.
Давид замолчал и, спохватившись, посмотрел на Айну. Она ходила по комнате, обняв себя руками за плечи, и вид у нее был скорее испуганный, чем заинтересованный.
– Пойдем сюрприз смотреть? – спросила она.
– Пойдем, может тогда тебе не будет так страшно. – Давиду очень хотелось, чтобы Айне понравилось.
Он первым поднялся по лесенке и протянул ей руку. Они оказались в маленькой башенке, окна которой выходили на три стороны, с четвертой торчал кронштейн, тот самый, что выходил на улицу над «железным окном».