Алла Лескова
Кошка дождя
Он светится
Моя маленькая дочка подобрала на пыльной дороге от автобуса до колонии яркого разноцветного перламутрового жука и отдала его на свидании Сашке.
Сашка забрал его, положил на ладонь, долго рассматривал и сказал:
– Красивый какой… Я его возьму с собой. Там у нас красивого мало.
Сашка очень любил мою дочку и, когда мы приезжали к нему, отдавал ей все, что я ему привозила вкусного. Говорил, что ей витамины нужны, она маленькая еще. Ни в какую не брал.
И все равно я каждый раз привозила ему вкусного и полезного в надежде, что все же возьмет, а он не брал.
Только смотрел на нас во все глаза, наглядеться не мог, успеть бы, времени на свидание час…
И снова отдавал дочке – и персики, и конфеты, не помню, что еще…
Ему было 16, и он мечтал, чтобы его перевели во взрослую колонию, там будет легче, говорил он.
Когда-то я забрала его из зала суда, детдомовского пацана, и привела к себе домой, идти ему было некуда.
Ему тогда дали условный срок.
Я что-то говорила на суде, меня от газеты послали, пацан хороший, сказали, надо спасать…
Помогла и приручила и отвечала потом еще долго как за прирученного. Не по закону отвечала, конечно.
Все равно сядет, говорили мне все, знающие.
И он снова сел, через два года после того как.
Мне позвонил ночью прокурор района и сказал:
– Вашего взяли… мы же вам говорили… мы этот контингент знаем.
И потом мы стали с дочкой ездить к нему.
Больше у него никого не было, если не считать мамы, которая была жива, но пила и лишилась Сашки давно и по закону.
Она была несчастная, эта Галя.
Я ее нашла.
Она долго плакала и не сразу согласилась встретиться с сыном-преступником в колонии через столько лет. Но согласилась.
Всю дорогу нервничала.
А когда приехали, я осталась на улице, чтобы мать побыла вместе с сыном наедине, без меня.
Через час она вышла и сказала:
– Идите, он меня увидел и сразу спросил, где вы, почему не приехали… И все смотрел, когда вы появитесь. Мимо меня смотрел…
Я чуть не умерла в тот момент, так исчезнуть захотелось и так жаль ее было, и его, Сашку, и как будто я им мешаю и все испортила со своим никому не нужным добром… Которым все равно выстлалась дорога в колонию. И из-за которого пацан спрашивает, где чужая я, а рядом сидит родная мать.
Галя тогда молча села на рейсовый пыльный автобус и уехала.
Не попрощалась.
Что ж ты так, Саша… Так обидел ее… Зачем про меня тут же спросил?
Сашка молчал.
Он вообще больше молчал, глаза только были выразительные, очень.
Он молчал, а потом невпопад сказал:
– А тот жук красивый еще жив, я его прячу, а по ночам рассматриваю. Он светится.
Рыба к пиву
Отправляла на почте книги.
Их было много, поэтому мужичок, который стоял за мной, все время вздыхал и говорил:
– Ну что ты будешь делать, зачем столько книг людям…
И матерился одним и тем же словом.
Я спросила:
– Куда вы спешите, не спешите. Сегодня суббота… Снег идет…
– Как не спешить, сын рыбу ждет… – сказал мужик.
Я повернулась и увидела в его руках скомканный черный пластиковый пакет, там и была рыба…
– Сын рыбу ждет? – переспросила я. – А что за рыба и зачем она ему?
– Сын рыбу ждет, к пиву, только освободился… – с вызовом как-то ответил мужик.
И я его пропустила.
Сын, который освободился и ждет рыбу к пиву от отца из другого конца страны, это сюжет гораздо сильнее всех моих сюжетов вместе взятых.
Женя
У девочки Жени из моего умственно отсталого девятого класса всегда был открыт рот.
Ее никогда не покидало хорошее настроение, это только у умственно полноценных оно всегда плохое.
Они, мрачно усмехаясь, называют это «горе от ума».
Женя радовалась всему.
Особенно новым платьям, которые ей покупала мама.
Платья были все аляповатые и с бисером, но Женя так была счастлива и так всем спешила показать новое платье, что хотелось нашить еще сто тысяч блестящих бусинок, только бы она не переставала радоваться.
Ей уже исполнилось 18, а она все сидела в школе, без учебников и тетрадей, потому что мама работала с утра до вечера, чтобы покупать Жене красивые платья и туфельки, но даже в них Женю с ее открытым ртом и вечной радостью от жизни не брали ни на какую работу…
У Жени было полное доверие к миру, поэтому орлы из моего же класса, которые совсем не были дураками, а попали в школу за хулиганство, прижимали ее по углам для своих неумолимых целей, а Женя не роптала и получала удовольствие.
Как и все обычные девушки 18 лет, но только социально правильные и не позволяющие ничего такого «этим скотам».
Скоты вылавливались мною время от времени в самых неожиданных уголках школы и потом, утирая сопли и слезы, просили прощения у меня же.
Потому что Женя просто не поняла бы, за что у нее просят прощение. За то, что ей было приятно? Глупо.
На днях я встретила маму Жени, и она сказала, что дочку после школы взяли работать кем-то при церкви. То ли свечки убирать, то ли еще что.
Я вздохнула с облегчением и мысленно порадовалась, что в церкви она будет защищена.
И тут же узнала еще одну новость: Женя после школы родила девочку, ей уже пять лет, она ходит в обычный садик в очень красивых платьях и ярких туфельках.
Это все покупает ей бабушка, потому что Женя так и не научилась считать и что-то покупать.
Но она научилась молиться и креститься, вернее, ее научили в церкви.
Она очень любит свою дочь и молится за нее и за всех нас.
Куртка
Я купила куртку на два размера больше. Или на три.
Это она мне так понравилась, очень-очень понравилась, а моего размера не было.
Я пришла в ней домой и сын сказал:
– Ты чего… Она же большая тебе… Нет?
– Большая-большая, – говорю. – Но как она мне нравится! Господитыбожемой, как нравится… Посмотри, какой цвет
– Цвет – да, – говорит сын, – но она же большая!
– Большая-большая, – говорю, – но какая красивая. Как я могла ее не купить? Как не купить такую красивую? Такого цвета? С такой молнией и такими карманами, ну как?
И теперь у меня есть большая красивая куртка.
И пусть все думают, что сейчас так модно, и тоже накупят себе красивых и больших курток.
И все будут большие и красивые.
Собачьи глаза мужчин
Я принесла свои книги в небольшой магазин.
Ко мне вышел продавец в джинсах, сером свитере, с расслабленным взглядом.
– Не напрягайтесь, – не глядя на меня, сказал он. И тут же взял одну книжку, сел на стул и начал читать.
Я сидела на другом стуле и смотрела, как он читает, нагнувшись вперед и подперев щеку ладонью.
Он листал страницу за страницей, а я смотрела и еле сдерживала смех.
Очень необычный был продавец и вся эта ситуация.
И долго он будет молча читать? И долго я буду здесь молча сидеть? Он вообще помнит, что я еще здесь, и понял, кто я?
В магазине никого не было, и я от скуки стала вертеть головой и рассматривать все, что лежит и висит.
Там было много интересного.
Я увидела одну книгу, поднялась и подошла к полке, чтобы полистать ее.
– Не мельтешите, – сказал продавец. – Сядьте.
Мне стало совсем весело, и я, помедлив, снова опустилась на стул.
Продавец продолжал листать и читать. Потом резко повернулся ко мне и громко спросил:
– Вот тут у вас про собачьи припухлые глаза. У мужчины. Которого вы любили в детстве. Да…
– И? – говорю.
– Это как – собачьи припухлые глаза? Как это? Вот вы автор. Объясните мне, что это за собачьи глаза да еще припухлые?
– Э… ну… а… ну… собственно… а что я должна ответить?
– Что хотите! Я просто хочу понять! Почему?! – почти закричал продавец.
– Что… простите… почему… я даже… ну не знаю… как объяснить… – что-то опять пытаюсь я.
– Что вы так напряглись? Расслабьтесь… Я просто спрашиваю! Вот вы женщина, да? Я спрашиваю вас – вы женщина?
– Да… ну вы же видите… женщина … – пролепетала я, сдвигаясь на край стула.
– Так ответьте! Ответьте мне, сорокалетнему мужчине! Как могут женщине нравиться собачьи припухлые глаза? А?
– Ну не знаю… Я же не говорю, что всем женщинам… Может, только мне… Про всех я не знаю… Только про себя… – превратившись в точку, попыталась я что-то объяснить.
– Нет! Нет, нет и еще раз нет! Не только вам одной! Всем! Абсолютно всем женщинам нравятся собачьи, черт побери, припухлые, блин, эти глаза! Потому что… Потому что грустные, да? Да?? Да???
– Ну… я… не знаю… даже… что… сказать…
– А я знаю. Зато я знаю. Я вам точно скажу, если вы не знаете… Всем. Вам. Женщинам. Нравятся грустные собачьи глаза. Поверьте мне, поверьте! – закричал продавец.
– Да я верю… почему вы думаете, что не верю… Вам-то виднее… Не кричите вы так… Успокойтесь. Мне уже никакие глаза не нравятся… – обреченно ответила я, и мне захотелось вылететь в форточку.
Продавец опять уткнулся в книгу и стал читать.
Через десять минут я демонстративно покашляла.
Он повернул голову и спросил:
– Вы еще тут? Можете идти. Свободны. Книги оставьте. Я вам позвоню.
Я вышла на улицу и сказала себе: что это было?
Рядом оказался какой-то пивной бар.
Я зашла, заказала грейпфрутовый сок и подумала, что приеду на работу и сразу напишу об этом.
Вот. Написала.
Володя
Наш охранник, спокойный русоволосый добродушный Володя, который воевал в Чечне, женился на Наташе, нашей уборщице и одинокой матери троих детей.
Все уборщицы цокали языками за спиной Наташи, поджимали губы и говорили, что Володе само собой сто лет не нужны ее трое от разных отцов детей и что она окрутила наивного доброго Володю.
Сегодня я сдавала Володе ключи, и на нем не было лица.
Я спросила, как Наташа, она недавно ушла в декретный отпуск для рождения Володе ребенка.
Володя дрожащим голосом сказал, что дела не очень хороши, что Наташу положили в больницу и есть угроза выкидыша. И что никак не могут установить точный срок, что же за врачи такие… И что болит у нее внизу живота.
– Ничего страшного, – сказала я. – Если в больнице, то в безопасности, все мы лежали в больницах, когда носили…
Но Володя как-то не очень успокоился и попросил, чтобы я с ним еще постояла и поговорила.
Я постояла с ним, но поговорить не очень у меня получилось…
Что можно говорить мужчине, у которого от любви к Наташе и страха за нее и ребенка дрожат голос и руки.
Я сказала, что мне кажется, что все будет хорошо…
– Правда? – спросил Володя. И добавил: – Мне страшно.
Как будто вовсе не он воевал в Чечне. Не Володя.
Тут хрустел я
Холодным воскресным утром я вышла на работу, да.
После какого-то полусна-полуяви.
Ночь в ожидании звонка будильника, так это называется…
Но идти надо.
Сорок минут простояла на холодном ветру, одна, как перст, на всем проспекте.
Наверное, неприлично в такое воскресное раннее утро ждать автобус. Вот он и не спешил.
Я почти заснула от холодного ветра и долгого всматривания вдаль, такая почти Ассоль…
Глаза слезились, и я их прикрыла и спала. Стоя.
Так, в полусне, вошла потом в автобус и упала на сиденье. Прислонилась к мокрому окну и тут же заснула.
Ехать почти час, до конечной, разбудит…
На соседнее сиденье положила пакет с едой на двенадцать часов дежурства, чтобы не мешал мне спать запахом запеченной с чесноком курицы.
Проснулась от хруста костей.
Это мужик на соседнем сиденье доедал мою курицу и вытирал рот заботливо приготовленными мной для себя влажными салфетками.
Не могу сказать, что я глазам не поверила. Поверила, потому что сумка с едой стояла у него на коленях, уже почти пустая.
Запах запеченной в духовке птицы разнесся по всему автобусу, где были только я, водитель и мой уже не голодный сосед.
– Спите, еще не скоро конечная, я знаю, где вы выходите, я разбужу, – посоветовал мне незнакомец и стал медленно и тщательно вытирать влажной салфеткой каждый палец.
– Спите, я тут хрустел, разбудил, наверное… очень вкусно, кто-то оставил, вот я решил… не пропадать же… – добавил он.
Я на всякий случай заглянула в свою женскую сумку и проверила, все ли на месте.
Все оказалось на месте, но я даже не успела обрадоваться.
Меня разобрал такой смех, что тут же пропал сон и, как показалось, даже боль в горле и везде.
Когда смеешься, вообще все перестает болеть.
Попробуйте!
Клубника в мороженом
Сегодня на работе ни у кого не горел глаз.
Мы переглядывались потухшими, далекими от работы взглядами и молча спрашивали друг друга – а чего это так тоскливо сегодня у всех внутри?
Искать ответы не хотелось, тем более у всех они были свои, только для себя, и хорошо, если были…
Когда есть ответы, это лучше, чем беспричинная тоска.
И тогда мы решили: надо себя чем-то порадовать.
Вяло предлагались всякие варианты.
Вино сухое и мороженое… НЕТ.
Мороженое и апельсины. НЕТ.
Мороженое и шоколад и сок. НЕТ.
Спасение пришло в виде программиста Саши.
Он сказал, что вчера ел красивую, но несладкую клубнику.
О! Клубника и… мороженое!
Клубника в мороженом.
Макать каждую клубничку в белоснежный пломбир!
Вот, вот оно, искомое сочетание! И мороженое не таким сладким покажется, и клубника не такой пресной. А сочетание белого с красным еще и очень красиво…
Все сказали: во! это то самое! хотим!
Хотим, сказали все.
И пошли и купили два кг яркой крупной клубники и два брикета белого пломбира.
Захотели и сделали. Насладились.
Главное, наконец-то что-то захотели.
Потому что когда ничего неохота, даже клубники с пломбиром, это совсем, совсем беда.
Да.
Покорная Алла
Два года назад я была в Израиле и побывала в гостях у друга, в Хайфе.
Он спустился вниз за сигаретами, а я смотрела с его балкона на улочку, которая поднималась вверх, а под балконом на старой пыльной машине без колес все время спала кошка.
Я смотрела на эту улочку, на спящую несколько дней в одной позе кошку, на продавцов в соседней лавке, которые громко разговаривали по-азербайджански, и пыталась запомнить этот момент…
Друг поднялся в квартиру, ответил на телефонный звонок, что-то сказал в трубку на иврите и попросил меня надеть на голову шаль, которая была у меня на плечах.
Я протестно вскинула глаза, но тут же осеклась.
Он сказал:
– Так надо, прошу. Не ерепенься. Сейчас придут религиозные евреи смотреть квартиру… Это не очень долго, посиди так…
Я послушно надела на голову шаль и тут же превратилась совсем в другую женщину.
Евреи в черных шляпах и во всем длинном черном пришли, посмотрели на меня, и я почувствовала себя честной и правильной, так чувствуют себя, предъявляя автобусный билет контролеру.
И знаете, мне понравилось.
По крайней мере на тот момент.
Мне вдруг захотелось стать настоящей еврейкой, вырасти в большой патриархальной семье, чтобы дедушки и прабабушки, чтобы молитвы по субботам и не только, чтобы рыба, чтобы много детей, чтобы детей много и внуков, чтобы свечи по субботам…
И чтобы быть не такой, какая я выросла и стала, а вот такой – покорной, с покрытой головой, молчащей и опустившей длинные ресницы…
Впервые в жизни я этого захотела.
Пусть в следующей жизни.
Потому что в прошлой я точно была такой.
Нет, ответьте
Звоню в банк, чтобы восполнить лимит кредитной карты и, наконец, с облегчением закрыть ее.
И забыть навеки обо всех непонятных процентах, нескончаемых.
Молодой банковский человек Денис спрашивает:
– По какой причине вы отказываетесь от пользования нашей картой? Можете ответить?
– Нет, не могу.
– Можете ответить, по какой причине вы не можете ответить, почему вы отказываетесь от пользования нашей картой?
– Нет, не могу.
– Можете ли вы ответить, почему вы не можете ответить, по какой причине вы не можете ответить, почему вы отказываетесь от пользования нашей картой?
– Просто не хочу отвечать.
– Можете ли вы ответить, почему вы не хотите отвечать?
– Не могу.
– Минуточку, оставайтесь на линии, с вами будет говорить другой сотрудник.
– Мне не нужен другой сотрудник, я ухожу из вашего банка.
– Можете ли вы ответить, почему вам не нужен другой сотрудник?
– Мне нравитесь вы, Денис. Можно я положу трубку?
– Можете ли вы ответить, почему вы хотите положить трубку? У вас есть претензии к обслуживанию?
– Нет у меня претензий. Ни к кому.
– Ваш телефон, с которого вы звоните, еще актуален?
– Да.
– Ждите звонка в течение двух дней.
– Мне не нужно больше звонить, пожалуйста…
– Можете ли вы ответить, почему вам не нужно больше звонить?
Гречка при синагоге
В еврейской школе при синагоге Петербурга моя дочка училась первые три класса.
Когда мы пришли знакомиться со школой, нам показали столовую и кухню, где будут кормить потом несколько раз в день наших детей домашней едой.
Я заглянула на кухню и увидела двух стариков, женщину и мужчину, похожих на всех моих пожилых родственников по всем линиям.
Старики сидели и морщинистыми руками тщательно перебирали гречку. Как дома, для своих внуков.
Крупинку туда, крупинку сюда.
Эти старики и их руки и слезящиеся глаза, которые напрягались для того, чтобы в кастрюлю не попало ничего плохого, до сих пор стоят передо мной. Завуч школы сказала, что они приходят добровольно и бесплатно перебирают гречку для детей. Их никто не просил.
И я подумала тогда, что можно истребить миллионы евреев, можно их просто не любить, но главное желание еврейских бабушек и дедушек, чтобы их дети и внуки были всегда сыты и вкусно накормлены, истребить невозможно. Оно вечно.
Как вечен наш народ.
Или про ее отсутствие
В пробке про что только не думается.
Про любовь тоже.
Думается и вспоминается.
Чужие истории и свои.
Например, как я мужу посоветовала надеть самую лучшую, очень к лицу ему, рубаху…
Перед тем как он собирался со своей первой школьной любовью по скайпу через много лет разговаривать.
Очень волновался, я видела. Нервничал. И тут я со своей рубахой. Хотела, чтобы он понравился первой любви. Правда.
– Ну, ты даешь, – сказал он тогда изумленно. И стал еще больше волноваться. Теперь от всего.
Или история не моя. Но фантастическая.
Одна жена тяжело заболела, тот самый диагноз.
Прооперировали.
Муж не отходил от нее ни на минуту. За руку по врачам, ждал у кабинетов и операционных. Потом ухаживал лучше родной матери, менял окровавленное белье, мыл лежачую, кормил с ложечки.
Жена от счастья стала поправляться. Не могла поверить, что ей так с мужем повезло. Они оба еще вполне молоды были и красивы.
А потом она поправилась, выписалась домой, и муж тут ей сказал:
– Я сделал все, что мог, я не оставил тебя в самую тяжелую минуту, я выполнил свой долг. А теперь я ухожу к другой. Я давно ее люблю. Прости.
Жена эта как не умерла – непонятно. Лечилась долго у психиатров, знаю. И это тоже про любовь.
Или вот еще.
Жена в депрессии сильной, сон пропал начисто, аппетит тоже, не спит вообще, не ест вообще, только курит. Вес теряет катастрофически. Только ходит туда-сюда, успокаивается так… А муж сидит в кресле, большой такой, крупный мужчина, и молча плачет.
– Господи, – говорит, – что же мне с тобой делать… Не могу смотреть, как ты страдаешь. И слезы молча.
А жена говорит:
– Как-то скучно с тобой. Надежный ты какой-то. Я не привыкла. Я страдать привыкла до тебя. А с тобой… Вот и заболела от надежности твоей. От предсказуемости.
А муж долго думал, молчал, а потом говорит:
– Я лучше откажусь от тебя, чем заставлю тебя страдать. И не проси.
И это тоже про любовь.
Много историй знаю, так сложилось, и все про любовь.
Потому что вся жизнь – про любовь.
Или про ее отсутствие.
Родная
Три вещи мне никогда не надоедают – смотреть на воду, спать и слушать Сезарию Эвору.
И видеть ее, поющую.
И пытаться разгадать загадку, на которую нет ответа, – откуда волшебство во всем? Гармония – откуда?
В ее музыке, в ее голосе, в глазах, губах, улыбке.
В манере двигаться, говорить, общаться со своими музыкантами…
В манере жить, когда была жива.
Когда я ухожу из дома, я включаю Сезарию, оставляю ее у себя дома. Возвращаюсь, поворачиваю ключ, а она все поет… Ждет меня.
Никакие освящение квартиры не нужны, когда в ней льется из бесконечности в бесконечность самый живой и теплый голос на свете.
Голос любви.
Родной.
Ленин во мне
В школе я случайно проглотила октябрятскую звездочку с маленьким Ильичом, где он такой молодой-молодой, с ангельским лицом и красный октябрь еще впереди.
Родители тогда очень испугались и ежедневно искали звездочку с вечно живым Володей в продуктах моей непутевой жизнедеятельности.
Так и не нашли, или им просто надоело это занятие, или звездочка окислилась внутри и растворилась, уже не помню.
Это, конечно, только я могла сделать, проглотить значок, после чего везде и всегда слыла неблагонадежной, хотя ничего такого не делала.
Просто посмотрят на меня и сразу говорят – это она. Больше некому.
Как будто я Троцкого проглотила.
Розы на постели
У меня постоянно куда-то исчезает постельное белье. Как второй носок из пары, про который уже притчи слагают.
В общем, всем друзьям я говорю, чтобы дарили только постельное белье. Они уже знают, что у меня какой-то бермудский треугольник в доме – куда-то убегают то простыня, то наволочка…
А вчера мне подарили… вообще…
Шикарный набор постельного белья, на него даже страшно ложиться.
Там по меньшей мере Софи Лорен должна спать, а не я.
На белоснежном фоне какие-то потрясающие алые розы везде, как живые. А наволочки и пододеяльник – на молниях!
Нет никаких идиотских дырок, куда впихиваешь одеяло всем подъездом, и все равно оно потом вываливается.
Постель на белоснежных молниях! Аж стыдно спать на такой.
Сыну показала, говорю:
– Тут внутри два комплекта, бери себе один, стели, будем, как цари, сегодня с тобой…
А сын говорит:
– Розочки? В жизни на розочки не лягу… Я что, баба, что ли?
– А что ты хочешь? – спрашиваю. – Чтобы там ноутбуки нарисованы были? Или футбольные мячи? Или гантели?
– Ну не розочки же..
А я ему:
– Ну возьми изобрети постельное белье для мужчин! Вон Цукерберг в твои годы уже фейсбук придумал…
– Мама, не морочь голову со своими розочками и гантелями, тут «Реал» с «Атлетиком» играют…
И пошел на мой диван, уже розочками покрытый, Лигу чемпионов смотреть. Дико заорал раза два, спустившись на пол и обхватив голову руками, потом опять заполз задом на диван и опять заорал еще раза два. Итого, четыре гола, наверное, было. Или не было.
Так и уснул, счастливый, на моих розочках. Как миленький.
