Алия Амирханова
Марина
Глава
1
В сороковом, перед самой войной, Наталья Никитина работала врачом в местной больнице, в маленьком городке Трубчевске, что в Орловской области. В этот город она приехала после окончания института и неподалёку от больницы снимала угол в частном доме у одной пожилой пары, которые не имели детей и жили одни. Хозяин дома Яков Семёнович постоянно болел, и пара с удовольствием потеснилась, пустив на квартиру девушку–врача. Будучи сиротой, двадцатичетырёхлетняя Наташа сразу восприняла хозяев дома как родных. Она привязалась к ним и сердечно о них заботилась.
Хозяйка Прасковья Николаевна полюбила Наташу, как родную дочку, и души в ней не чаяла. Вскоре началась война. В их город надолго пришли фашисты. Наталья продолжала работать в больнице и ухаживать за больным Яковом Семёновичем, который уже почти не вставал с кровати. Последовали долгие месяцы оккупации. Жители городка выживали, как могли, и все по-разному.
Освобождать Трубчевск советским войскам пришлось с боями. В городе базировался немецкий полк, и сопротивление фашисткой нечисти было ожесточённым. Уходя, фашисты лютовали. Взрывали работающие промышленные объекты на территории города и области, расстреливали пленных советских солдат, уничтожали зерновые запасы. Даже своих же немецких солдат, пытавшихся оказать помощь местному населению, расстреливали.
Советские войска уже вплотную подошли к Трубчевску. Шли бои, фашисты отступали. Штабной капитан, оставшийся в городе для контроля над эвакуацией документов и медикаментов, заглянул в аптеку, чтобы удостовериться, что всё вывезли. Каково же было его удивление, когда он застал фельдфебеля медицинской службы заведующего аптекой Вильгельма Бакке отсыпающим медикаменты в саквояж русской врачихе Наталье. Реакция капитана была молниеносной. Он в упор расстрелял заведующего. Наталью трогать не стал, а вышвырнул на улицу со словами: “Тебя, русскую свинью, расстреляют свои же!”.
Прошло не более суток, как город был освобождён от фашистов полностью. Люди заново учились жить без страха за свою жизнь.
Завод, где Нестеренко Мария работала в оккупации, был разрушен и сегодня, возвращаясь после разбора завалов, она особенно торопилась домой. Но прежде забежала к соседям и буквально стала тарабанить в входную дверь.
–Иду, иду! – Прасковья Николаевна открыла.
– Тише ты, чего так ломишься?
– Извини, Николаевна, Наташка из больницы пришла?
Мария, слегка подвинув хозяйку, не дожидаясь приглашения вошла.
– Пришла. Дитё кормит. А что случилось-то?
– Беда, Николаевна. Беда!
Мария с двумя малолетними сыновьями жила в соседнем с Прасковьей Николаевной доме. На ходу снимая почти сносившиеся туфли, она прошла в комнату, где Наташа, сидя на табурете, кормила трёхмесячную дочку Мариночку.
Увидев подругу, та осталась равнодушной, хотя слышала, что Мария сказала в прихожей.
– Наташка, беда!
Мария теперь уже самой подруге в глаза повторила страшные слова. Прасковья Николаевна, вошедшая вслед за ней, тихонько, прикрыв рот рукой, причитала. Но Наташа не реагировала. Она словно окаменела. При слове «беда» ни один мускул не дрогнул на её красивом лице. Глаза остались безучастными.
– Наташка, ну, ты чего? – Мария опустилась рядом с ней на колени, пытаясь поймать взгляд подруги. Та упорно смотрела вниз, на ребёнка.
– Пойми, Вильгельма не вернуть. Слава Богу, мы ночью смогли его по-людски похоронить. И на том спасибо. У тебя его дитя. О нём должна думать. СМЕРШевцы всюду рыскают. Говорят, немцы не успели документацию свою вывезти. И те сейчас её изучают. Клавку арестовали. Помнишь, наверное, она у них в комендатуре работала. Всех, кто как-то с ними якшался…. всех забирают. Якобы проверять будут, но кто их знает. Вывезут за город и расстреляют.
– Ты чего несёшь? Тьфу на твой язык! – зашипела Прасковья Николаевна.
Она украдкой плакала и платочком, суетясь, вытирала слёзы, пытаясь их скрыть.
– Наташка, а если за тобой придут? …Отдай мне дочку! Куда ты с ней?.. Сама пропадёшь и дитё сгубишь.
Наталья лишь сильней прижала к себе тёплый комочек и молча замотала головой. Как ни уговаривала Мария, Наталья так и не согласилась. Ушла подруга ни с чем. Тем же вечером к ней самой пришёл офицер. Они прошли на кухню.
– Гражданка Нестеренко Мария Ивановна?
– Да.
– Во время оккупации вы работали на заводе?
– Да.
– Вас пытались вывезти в Германию?
– Нет. У меня двое маленьких детей. Одному сыну – пять лет. Другому – десять.
– Что вы можете сказать о вашей соседке Никитиной Натальи Юрьевне?
Помявшись, Мария сиплым голосом ответила.
– Ничего. …Я ни с кем не общаюсь. …Я вообще не общительная. С работы – домой. Ничего о ней не знаю.
– Не врите, пожалуйста. Мы не любим, когда нам лгут. Мы всё равно всё узнаем, и то что вы лгали, – тоже, – офицер сурово посмотрел на Марию. – Советую отвечать и ничего не скрывать.
– Видели, как к вашей соседке Никитиной Наталье приходил немец Вильгельм Бакке? Сами видели?
Марина отвечала, отведя взгляд от офицера.
– Да.
– Оставался он у неё ночевать?
– Да.
– Как вы думаете, добровольно Никитина общалась с этим немцем?
– Да.
– Была ли она радостна, счастлива при этом?
– Да.
Вопросы становились все более компрометирующими Наталью. О том, о чём спрашивал офицер, Мария порой вовсе не знала, но как заезженная пластинка, упорно отвечала «да». Она боялась не угодить офицеру и навлечь на себя его гнев, ведь она тоже во время оккупации работала на заводе. Все работали, и все в городе боялись СМЕРшевцев.
Офицер продолжал.
– Видели, как Никитина заходила в комендатуру?
– Да.
– Общалась с другими немцами?
– Да.
– Распишитесь.
Мария поставила свою подпись.
Наташу с дочкой увезли ранним утром. Куда, в каком направлении, – не знал никто. Марию мучила совесть, что она оговорила Наталью, и по её наговору подругу забрали. Два дня не решалась заглянуть к Прасковье Николаевне, опасаясь её суда. Когда преодолев страх и стыд пришла к ней, понимая, что старая женщина нуждается в помощи, та сидела у постели мужа и горько плакала. Яков Семёнович умер пару часов назад. Его сердце не выдержало известия о беде, постигшей Наташу и её дочку. Организацию похорон Мария взяла на себя. Она сбегала в горсовет. Там ей выделили место на кладбище, помогли с гробом. После похорон мужа Прасковья Николаевна тоже не задержалась на этом свете. Прожила около года. О предательстве Марии так и не узнала, и до последних своих дней позволяла Марии быть рядом. Они вместе оплакивала горькую судьбу Наташи.
А вместе с тем, вновь прибывших в проверочно-фильтрационный лагерь Тульской области, среди которых была и Никитина Наталья с дочкой, сначала привезли на станцию Ключевка, а потом доставили в сборно-распределительный пункт. Изнемождённые, исхудавшие до безобразия, люди, как манекены, измотанные скотскими условиями перевозки, распределялись по казармам и занимали свои места на нарах. Совсем скоро их всех распределят по разным участкам лагеря, где им предстоит жить и работать до тех пор, пока их предыдущая жизнь в оккупации будет тщательно проверена на предмет измены Родине.
Наталью Никитину, как мать с грудным ребёнком, доставили на участок в посёлке Болохово. Ребёнка у неё забрали, но ей отныне разрешалось три раза в день бегать в ясли и кормить свою дочурку. Ясли располагались тут же неподалёку. В остальное время Наталья, как и все, работала на восстановлении шахты. В полной до краёв тачке в жару и в мороз, по обледенелой земле, возила камни и цемент сначала на первый этаж стройки, а через полгода – на второй. Жила, как и все, по строгому распорядку: с общим построением, перекличками, с внезапными проверками, продолжительными личными допросами следователя.
Когда она в первый раз пришла на допрос, майор среднего возраста сидел за столом и что-то писал. От стола на расстоянии двух метров стоял стул. Поздоровавшись, Наташа прошла и села.
Следователь оторвался от своих бумаг и пристально, оглядев Наташу начал допрос.
– Фамилия, имя, отчество?
– Никитина Наталья Юрьевна.
– Место проживания?
Она назвала. Потом он спросил про образование, профессию.
– Никитина Наталья, вы признаёте, что во время оккупации сотрудничали с фашистами?
– Нет. Я врач и работала в больнице. Лечила людей.
– А вот ваши соседи утверждают обратное.
– Надо же. И кто это?
– Нестеренко Мария Ивановна. Она рассказала, что вы открыто гуляли с Вильгельмом Бакке, что он снабжал вас продуктами, когда другие умирали с голоду. Хаживали вы и в комендатуру. Интересно, зачем? Не для того ли, чтобы сдавать партизан?.. Тут про вас многое что написано. Вот подпись женщины. Она подтвердила, что написано с её слов.
Наталья была ошарашена услышанным.
– Не может быть, она…
– Вы что-то, компрометирующее можете сказать против неё самой? Не жалейте. Говорите. Она вас не пожалела. По обвинению от неё и ещё от одной женщины вы оказались здесь, – похоже, следователь симпатизировал Наталье и желал её оправдания.
Но Наташа уже взяла себя в руки. У неё не было сил и желания возмущаться, что её так бессовестно оболгали. Да и понимала: кто ей в её положении поверит?
– Нет. Мне нечего сказать о Марии. Мы не общались. Она меня избегала. Ничего плохого я не видела. Скромная, порядочная.
– Ну, в таком случае вот вам ручка. Бумага. Садитесь и пишите подробно, чем занимались во время оккупации, с кем общались, на кого работали, поддерживали ли связь с партизанами, кого конкретно знали сами, и кто конкретно знал вас.
Что у неё есть дочь, похоже, он уже знал, потому попросил отдельно написать, когда, при каких обстоятельствах она зачала и родила ребёнка. Наташа писала больше часа. Каждый раз прочитывая написанное, майор требовал новых и новых подробностей её связи с партизанами. В общей сложности допрос продолжался часа три.
Когда после допроса вернулась в казарму, её отправили на кухню мыть кастрюли и полы. До обеда оставалось три часа.
Кормили плохо. Мяса не было и в помине. Суп варили из селёдочных костей, обмёрзшей картошки. На день шестьсот грамм хлеба, ложка каши. И это при тяжёлой работе без выходных в любую погоду.
Ко всему прочему, донимали клопы, вши, всякого рода болезни из-за плохого питания: такие как дизентерия, дистрофия. Умирали десятками. Наталья цеплялась за жизнь руками и ногами. С ней её дочь Мариночка. Ей было ради кого жить.
Проверка личности искусственно затягивалась. Шла война. Стране были крайне необходимы рабочие руки, чтобы восстанавливать разрушенные войной заводы и обеспечивать фронт необходимым вооружением.
В следующий раз на допрос Наталью вызвали через одиннадцать месяцев. Допрос занял не более получаса. Следователь сказал, что все люди, фамилии которых она назвала, погибли и что, если она хочет оправдания, то пусть назовёт других, которые смогут подтвердить её благонадёжность.
– Кто ещё знал, что вы тайно клали в больницу раненых партизан и лечили их? Кто ещё знал, что вы были связной партизанского отряда и получали секретные данные от фельдфебеля медицинской службы Вильгельм Бакке, заведующего аптекой?
Поймите меня правильно. Лично я вам верю, но там наверху… Им нужны фамилии для доказательства, что вы не сотрудничали с немцами и не по вашей вине был уничтожен партизанский отряд имени Сталина. Что не вы снабжали лжепартизан стрихнином, мышьяком, морфием. Ведь те, проникая в партизанские отряды, добавляли отраву в котёл с едой…
Офицер ещё что-то говорил, но Наташа уже его не слушала. Она смирилась со своей участью, и лишь для того, чтобы от неё отстали, тихо прошептала.
– Николай Григорьевич Игнатов и Дмитрий Емлютин. Не помню отчество последнего. Они приходили ко мне, …то есть на явочную квартиру. Емлютин, так он много раз был. Я ему тоже сведения передавала. А так обычно через курьера. …Но вы говорите, все погибли. Жалко, как. Когда уже эта проклятая война кончится.
Офицер промолчал и, как-то странно посмотрев на Наталью, разрешил ей идти. Больше допросов не было.
За работой время в лагере проходило быстро. Уже почти три года Наталья Никитина была в лагере. Об окончании войны администрация лагеря объявила на утренней проверке. Вечером был “праздничный ужин”. Выдали дополнительно по двести граммов хлеба. Все радовались. Шептались между собой, что теперь проверять начнут быстрее. Каждый считал себя невиновным, но в душе боялись наговоров со стороны односельчан. А многие, которых было большинство, просто не верили в справедливость в стране Советов.
По внутреннему распорядку в три года детей у матерей отбирали и вывозили из лагеря в детские дома. Там им меняли фамилию, чтобы навсегда разорвать родственную связь, и не только. Всё делалось ради самого ребёнка, чтобы уже ничто не омрачало будущее советского гражданина. Обо всём этом Наталье нашептала подруга по лагерю Зоя. Во время оккупации та работала в немецком борделе. Такие заведения сами немцы специально создавали на оккупированных территориях для нужд своих солдат. Проститутками в них работали русские девушки и женщины. Немцы и кормили, и платили им. С приходом советских войск всех подобных женщин также отправляли в фильтрационные лагеря на проверку и, если девушка не сотрудничала с фашистами против Красной армии, а только занималась проституцией, её благополучно отпускали. Добродушная, весёлого нрава Зоя и в лагере не унывала. Находила повод посмеяться и всегда спешила на помощь. Именно Зоя предложила Наталье через кого-нибудь вывезти ребёнка из лагеря и самостоятельно устроить в детский дом, сохранив прежнюю фамилию. Не зацепиться за такую возможность Наталья не могла. Надежда в будущем найти дочь не покидала её. У неё осталось золотое колечко – подарок Вильгельма. Оно было ей очень дорого, и Наталья бережно хранила колечко, но вместе с тем ясно понимала, что просто за «спасибо» никто не поможет. Выбора не оставалось. Наталья, не раздумывая, принялась искать возможность нелегально вывезти дочь. И такой случай представился. С ней в казарме находилась пожилая женщина, бывшая учительница немецкого языка Вера Петровна. Во время оккупации Украины она работала переводчицей у немцев. Ей первой из их казармы пришла долгожданная бумажка с надписью: “Полностью реабилитирована”. За женщиной на днях должна была приехать её младшая сестра из Москвы.
Сегодня с утра зарядил дождь. Седовласый, с густой и такой же седой бородой, крепкий, широкий в плечах, крутого нрава охранник Иван Прохорович, изрядно вымокший не вытерпел и стал сколачивать себе навес. О том, что и женщины промокли его, не волновало. Приказа начальства работать в любую погоду придерживался строго. Зоя, заметив отсутствие охранника, подбежала к Наташе.
– Беги на пилораму. Здесь недалеко. Петровна сегодня там работает. Я с ней давеча переговорила. Ждёт она тебя. Я сказала, откуда ты будешь бежать. Сама тебя увидит. Спрячьтесь. Любопытных много. Не доверяю я людям.
– А как же он?
– Навесом занялся. Промок, сука. А что и мы насквозь, ему всё равно, – Зоя выругалась. – На час как минимум задержится. Беги, я прикрою. Скажу, что в уборную пошла. Беги.
Наташа побежала той дорогой, которую указала Зоя. Правда, пришлось перелезать через небольшие насыпи, прыгать через ямы, но зато через пять минут была на месте. Самым строгим на стройке был Иван Прохорович, и тот в такой ливень не выдержал. Все остальные охранники давно уже как прятались, где придётся и резались в карты.
– Наташа, – её окликнули.
Повернув голову, увидела пожилую женщину. Усталый вид. Ввалившиеся глаза с синяками под глазами, отёчность, что свидетельствовало о сердечной недостаточности. По виду женщине можно было дать лет восемьдесят, хотя, как говорила Зоя, той едва шестьдесят исполнилось. У Натальи ёкнуло сердце от страшного предчувствия. В облике женщины ей почудился мертвец, вставший из могилы.
Женщина рукой позвала следовать за ней. Наташа молча пошла, и лишь когда они спрятались за грудой досок, поздоровалась.
– Здрасьте.
– Здравствуй, милая. Ты хотела поговорить со мной.
– У меня к вам просьба. Я врач, и у меня дочка…От немца.
– Не надо подробностей.
– Ей скоро три года. Они её заберут и отвезут в детский дом. Там поменяют фамилию. Я не смогу её найти.
Наташа на секунду замолчала, чтобы не разрыдаться, но сумела взять себя в руки.
– От меня что надо?
– Вы в Москву едете. Заберите мою дочь с собой. Отведите в московский детдом. Скажите, что вам подбросили или нашли на вокзале. Я вам дам бумажку с данными её места рождении. Где и фамилия, и имя, и где родилась. Пусть не меняют. Соврите! Скажите, что-нибудь от себя, лишь бы не меняли фамилии и имени. Я потом смогу найти её. Пожалуйста.
Женщина пристально посмотрела на неё.
– Вывези дочь в Болохово. Сумеешь?
– Постараюсь.
– Тогда и я постараюсь сделать, о чём просишь. А сейчас иди.
За колечко врач детского отделения помогла вывезти живую Марину вместо умершей от тифа девочки за пределы лагеря, откуда её и забрала сестра реабилитированной учительницы. Как ни опасалась Наталья за судьбу дочери, Вера Петровна была пожилой женщиной и к тому же совершенно больной после двух лет лагерей, но выбора у Наташи не было. Отдав в руки учительницы справку, где указывалась фамилия Марины, год и место рождения, она, благословив дочь, “отпустила”, надеясь, что та попадёт в московский детский дом.
Но судьба распорядилась иначе. Добравшейся до Курска Вере Петровне стало очень плохо. Их сняли с поезда. Женщину поместили в местную больницу, где через три дня она скончалась. Её сестра, убитая горем, отвела Марину в первый, попавшийся детдом города, отдав воспитательнице данные о девочке. На вопрос, откуда ребёнок, прямо ответила, что мать родила её от фашиста и сейчас находится в фильтрационном лагере. Какая судьба ожидает мать, – неизвестно.
Воспитательница, потерявшая на войне дочь и сына, узнав об этом, прониклась лютой ненавистью к матери ребёнка, а заодно и к девочке тоже.
Война только закончилась. Курск был оккупирован, и после освобождения семьдесят процентов предприятий и жилых домов оказалось разрушено. Ни продуктов, ни одежды, ни хорошего жилья в городе не было, хотя настрой на возвращение к нормальной и счастливой жизни был огромен. Куряне сразу же, ещё в сорок третьем, как только из города был изгнан фашист, все свои силы, всех тех, кто не был на фронте, бросили на восстановление города. Работали и женщины, и старики, и дети. Разбирали завалы: сортируя кирпичи, выпрямляя фермы, выравнивая железо. Из всего этого потом сами же жители строили себе дома. В школах стали обучать строительному делу, чтобы потом работать на восстановлении города. Власти Курска делали всё, чтобы улучшить жизнь – и прежде всего детей.
Беспризорников было много. Под детские дома приспосабливали любые пригодные для жилья помещения. Не хватало кроватей. Спали по трое и более человек. Питание было скудное. Детишки ходили в лохмотьях. Важно было собрать детей, накормить и дать ночлег. Попав в три года в детдом, Марина не особо почувствовала разницу в быту: в лагере было не лучше, но она ещё помнила маму. Её ласки, теплоты, улыбок маленькой Марине не хватало, но с молоком она словно впитала и мамино терпение, и стойкость, оттого никогда не плакала. Даже тогда, когда воспитательница грубо дёргала её за волосы, била, постоянно ставила в угол. Марина лишь украдкой поглядывала на дверь в ожидании, что мама придёт за ней. В отместку за выносливость воспитательница, которая принимала девочку, рассказала всему персоналу детдома, кем были родители Марины, добавляя от себя грязные домыслы по теме предательства и разврата. И ненависть, как дурная болезнь, передавалась из уст в уста, сея неприязнь к ни в чём не повинному ребёнку.
Теперь Марину ненавидели многие, начиная с директрисы и кончая нянечками. Девочке реже всех меняли одежду, реже всех купали, до школы она ходила наголо остриженная. Её ругали и отвешивали подзатыльники за ни за что. Уже с трёхлетнего возраста за ней прочно закрепилась прозвище «фашистский выродок». Детишки быстро усвоили, что Марину не любят взрослые, и восприняли это как должное. С ней никто не хотел играть, её толкали, обзывали, били. Она всегда была виновата во всём. Если в школу все девочки пошли с бантиками, в сереньких аккуратных платьишках, то Марине досталось платье на несколько размеров большее и висело на ней мешком, волосы к школе отросли, но их никто не причёсывал, и они непослушно торчали в разные стороны. Школа располагалась неподалёку от детдома, и воспитательница, выстроив детей в шеренгу, вела их в школу. Марине за её жалкий вид, чтобы не портила впечатление от детдомовцев, не разрешили встать в строй, и она шла одна позади всех, держась на приличном расстоянии. В классе, разумеется, с ней никто не захотел сесть, и её посадили на последнюю парту одну.
В тот год, когда Марина пошла в первый класс, в детдоме появилась новая дворничиха. Ходили слухи, что она родственница директрисы детдома. Дворничиху звали Маргарита. Сколько ей лет, никто не знал. Выглядела она странно. Высокая, худая женщина, с испещрёнными морщинами лицом и руками. Безумный взгляд её выпученных глаз вызывал ужас. К тому же она плохо слышала и оттого говорила медленно, певуче, что рождало в собеседниках нетерпение и раздражение. Её все пугались, и когда воспитатели-женщины пришли жаловаться директрисе, та рассказала некоторые подробности из жизни Маргариты. А именно, что та из Белоруссии. Похоронку на мужа получила в самом начале войны. Младший её сынок во время войны умер от тифа. Старшую дочь, которой было четырнадцать, на её глазах двое фашистов изнасиловали, а потом застрелили. Маргариту ждала такая же участь, но от ярости, с которой она защищала дочь, и от всего ужаса произошедшего, с ней случился припадок, и фашисты побрезговали ею.
После услышанного Маргариту перестали бояться, жалели, но общаться не спешили, потому подружек у неё не было, хотя коллектив был в основном женский и не молодой. Под свой уголок, где ей предстояло жить, Маргарита приспособила отдельно стоящую каморку. В лучшие времена в ней собирались хранить овощи, но нынче хранить было нечего. Ловкая и работящая, она быстро привела каморку в жилой вид. Заколотила щели, где-то раздобыла буржуйку, из найденных где попало досок застелила пол, сколотила стол, табуретки. Она даже умудрилась сама починить вышедшую из строя железную кровать. Маргарита была бережливой и умелой.
За окном стояла осень, темнело рано. Однажды в воскресенье Маргарита возвращалась после обеда из церкви и во дворе детдома – где-то в гуще кустарника, ближе к забору – она услышала тихий детский плач. Сработал материнский инстинкт, и она бросилась к ребёнку. Этим ребенком была Марина. Эту жалкую девочку дворничиха приметила давно: её убогий вид, те клички, которыми её щедро одаривали воспитанники и персонал. Милосердной Маргарите было жаль девочку. Она всегда при случае причёсывала малышку, заплетала ей косы. И вот сегодня, увидев плачущую Марину, Маргарита, не раздумывая, привела её к себе в каморку. Накормила, успокоила. На расспросы та рассказала, что девочки выгнали её на улицу и на стул закрыли дверь, а на улице темно и страшно.
Маргарита твёрдо решила встать на защиту ребёнка. С это дня Марина стала жить у неё в каморке. На грубые упрёки воспитательницы Маргарита грозно мычала в ответ, не разрешая даже приблизиться к девочке в попытках забрать её. Воспитательница не думала сдаваться и бросилась искать поддержки у самой директрисы, на что та почему-то лишь сухо заметила:
– Ну и чёрт с ней. Пусть живёт у этой полоумной.
Больше к этому вопросу не возвращались.
Милосердная Маргарита с головой окунулась в заботу о Марине, не забывая, разумеется, и свои профессиональные обязанности. Девочка хорошела на глазах. Отмытая и накормленная она из гадкого утёнка превращалась в прекрасного лебедя. Большие тёмно-коричневые глаза девочки обрамляли длинные пушистые ресницы. Подогнанное по ней платьишко подчёркивало хорошо сложенную уже сейчас фигурку. То, что о девочке заботится дворничиха, всеми воспитателями было принято в штыки. Больше всего их бесил тот факт, что Маргарита, принявшая столько горя от фашиста, словно бы сумела простить того, чьей дочерью являлась девочка, тогда как все остальные не готовы были это сделать. И снова, как бы в отместку, учителям школы было сообщено о прошлом Марины.
Ненавистников у девочки стало больше. В школе на большой перемене ученикам раздавали по кусочку чёрного хлеба со спичечный коробок, с лежащей на нём конфетой “подушечка”. Такая кофейная карамелька – без обёртки и с повидлом внутри. Конфетка Марине никогда не доставалось. Глядя девочке в глаза и улыбаясь, учительница убирала конфетку себе в карман и злобно добавляла.
– Фашистскому выводку конфеты не положены!
Порой девочке не доставалось и хлеба. Но если взрослые оскорбляли Марину, то с их молчаливого согласия ребята помладше кидались камнями, а которые постарше, те били по-настоящему: в лицо, в живот, куда попало. Марина росла запуганным, затравленным зверьком. Однако, худенькая и слабая с виду, она всё выносила с достоинством. Готовность страдать, упорная решимость быть мужественной поддерживали Марину, и она никогда не жаловалась Маргарите. Лишь в каморке дворничихи она чувствовала себя в безопасности. Становясь старше, Марину начало мучить понимание того, что её ненавидят как дочь фашиста. Она много слышала о войне, о тех несчастьях, которые фашист принёс людям. И что её отец оказался одним из тех палачей, болью отзывалось у неё в груди. Взрослея, она задавалась вопросом, имеет ли право на жизнь. Подобные мысли её удручали, она всё чаще и чаще приходила к мысли, что, наверное, не имеет. Но Маргарита, с её милосердием и всепрощением, открыто демонстрировала Марине обратное, давая возможность девочке осознать личную невиновность. Эта измученная страданиями женщина своим примером учила Марину любить и сострадать.
Маргарита, опасаясь, что её могут выгнать и отобрать Марину, выполняла работы сверх положенного. Она и подметала, и дрова колола, и туалеты чистила, даже таскала тяжёлые мешки с картошкой. По весне перекапывала огород, сажала и растила овощи. Денежное снабжение детдома было скудным, и директриса несказанно радовалась совсем не лишнему бесплатному труду Маргариты, в ответ позволяя той подкармливать Марину.
Из года в год девочка хорошела. Высокая, стройная, как берёзка, с мягким взглядом больших красивых глаз и копной каштановых волос, она не могла не волновать сердца мальчишек из школы и не вызывать зависть девчонок. Но даже в ответ на хорошее к ней отношение Марина не сближалась ни с одним из мальчишек, оставалась недоступной девушкой, что озлобляло парней.
На беду, зимой Маргарита сильно простудилась и к весне умерла. Марина была в отчаянии. Жизнь вновь обернулась к ней худшей стороной. Детдомовцы, словно стая волков, накинулись на неё, почуяв лёгкость добычи. Защитить Марину теперь было некому. Та, которая метлой разгоняла всех обидчиков, умерла, оставив девочку один на один с судьбой.
