Я просыпаюсь, но все еще притворяюсь спящей. Нежусь под одеялом, впитывая тихие, мягкие утренние звуки: дыхание Никиты у моего уха, шорох ветра в приоткрытом окне, пение птиц.
Верхушки сосен набухают солнечным светом. Он просачивается в комнату сквозь тонкие занавески, оттесняет под кровать тени.
Пахнет сосновой смолой, свежей наволочкой и Никитой. Самый любимый запах. Мое лекарство, мой эфир. Вдыхаю его, и тревожные мысли отступают. Чувствую лишь спокойное безграничное счастье.
Мой Волк лежит на боку, закинув на меня ногу, и сонно посапывает. Я смотрю на него и улыбаюсь: внутри меня все плавится от переполняющей нежности.
Легонько провожу костяшками пальцев по контуру его лица. Никита улыбается во сне и старается крепче прижаться к моей руке. Это простое движение сметает все сомнения, будить его или нет. Я склоняюсь и медленно провожу кончиком языка по его губам…
Мгновение – и мы уже поменялись местами!
Теперь я лежу на спине, а Никита нависает сверху, сцепив мои запястья над головой.
– Попалась… – хищно прищурив глаза, произносит он еще хриплым после сна голосом.
Я улыбаюсь, и не думая сопротивляться. Тогда Никита приспускает майку с моего плеча (сделать это несложно, потому что на самом деле это его майка) и легонько кусает за ключицу. Я перерываю Никиту только для того, чтобы притянуть его к себе. Сегодня это наш первый утренний поцелуй – такой тягучий, ленивый, неторопливый…
Пиканье будильника вырывает меня из дома на берегу Сибирской реки – и швыряет в кровать тесной темной комнаты. Морщусь. Возвращение всегда болезненно, но я переживала его столько раз, что почти смирилась.
Иногда мне кажется, этот придуманный мир, в котором нам с Никитой удалось сбежать от Охотников, существует на самом деле – настолько настоящие, яркие эмоции я испытываю во сне. Без этих ускользаний моя жизнь превратилась бы в болото.
Не сразу выключаю будильник. Привыкаю к реальности.
Сквозь темноту постепенно проступают очертания старого шкафа, письменного стола, полки с книгами. Сквозь тишину – гудение холодильника на кухне, тиканье настенных часов. Рычит проезжающая мимо дома машина. Всполохи фар в зеркале на мгновение освещают комнату.
Все, я здесь. В деревянном доме на окраине города.
Включаю музыку – тихо, чтобы не разбудить отца – и, натянув толстовку, отправляюсь на кухню. Завариваю большую кружку чая, сажусь за комп. У меня двадцать пять минут, чтобы написать письмо Никите, отослать его на созданный мною же ящик – и стереть из своего. Не хочу врать отцу, но есть тайны, которые не открывают.
Воспоминания, ускользания и письма – вот и все ниточки между мной и Никитой. Но этого достаточно, чтобы ждать – столько, сколько потребуется.
Теперь моя жизнь подчинена жесткому распорядку: чем больше правил, тем меньше мыслей. Отправив письмо, я собираюсь на пробежку. Через полчаса вернусь и позавтракаю вместе с отцом. Потом он подвезет меня до города. Оттуда поедет на работу – на склад крупной оптовой компании, а я доберусь до универа на автобусе.
Лекции. Практические. Столовая. Библиотека. Прогулка до места встречи с отцом. Ужин. Кино. Сон. Звонок будильника. Чай. Письмо. Пробежка. Завтрак…
Бегу по замерзшей обочине. Тонкая корочка льда, незаметная в сумерках, хрустит под ногами. Легкий ветер, теплеющий к полудню, морозно гладит по щекам. В наушниках звучит Alan Walker «Sing me to sleep». Постепенно ритм песни становится и моим ритмом. Я дышу полной грудью, собираю себя по кусочкам – становлюсь цельной. Жизнь не так и плоха, когда есть, кого ждать.
Пробежка расписана по секундам. Через пару десятков метров перепрыгиваю через яму на перекрестке. Салютую ржавому остову автомобиля, стареющему во дворе заброшенного дома. Пересекаю дорогу – с той стороны обочина лучше. Подбегая к последнему дому на моей улице, нащупываю в кармане котлету, завернутую в целлофан.
Угощение грязно-белой дворняги возле зеленого забора с отломанной доской – обязательный пункт утреннего ритуала. Каждый день Поппер встречает меня звонким лаем, учуяв за несколько дворов. Но сегодня я добегаю до забора, а дворняги все еще нет.
Сбиваюсь на шаг. Останавливаюсь. Снимаю наушники.
– Поппер… – зову я, вглядываясь в темноту сквозь дыру в заборе, – и слышу тихое поскуливание из будки.
Мне кажется, ему страшно. А может, он болен.
– На, бери! – бросаю котлету. Поппер даже носа не показывает.
Машинально касаюсь ладонью нагрудного кармана – там лежит газовый баллончик. Оглядываюсь. Сквозь легкие сумерки проступает далекий лес, полоски талого снега на поле, рытвины на дороге. Ни одного человека. Но ощущение такое, что за мной следят.
– Ладно, Поппер, выздоравливай. Я пошла.
Пробегаю еще пару метров. Разворачиваюсь. И вне всякого распорядка, уже пешком, возвращаюсь домой.
…А если за мной следит не человек? В ответ на эту мысль, кажется, напрягается каждая мышца. Никита не стал бы прятаться. Но если не он, то кто? Кому из Волков я понадобилась снова? Сейчас, когда Невидимая война закончилась?
Нет, глупости.
Просто пес не выбежал меня встречать. Брешь в распорядке – и коленки уже подкашиваются. Усмехаюсь.
Пока дохожу до своего дома, окончательно убеждаю себя в том, что фантазии во мне больше, чем здравого смысла. Это же надо!.. Из-за собаки!.. Протягиваю руку к двери – и застываю.
Из щели торчит конфетный фантик. Зажатый между досками, он трепещет на ветру, словно последний лист на ветке. Когда я отправлялась на прогулку, его точно не было. Мельком оглядываюсь. Снимаю перчатки, осторожно вынимаю обертку и очень медленно разворачиваю – пальцы не слушаются. Не знаю, что именно надеюсь увидеть, но сердце колотится.
Полностью раскатываю фантик на ладони… И не нахожу ничего. Просто обертка с изображением зайца и прозрачный белый вкладыш со следами шоколадной глазури.
Снова оглядываюсь, уже присматриваясь к деталям. Возле крыльца следов не разобрать – их слишком много, – а вот на дороге… Я останавливаю себя. Запихиваю фантик в карман и захожу в дом.
Папа только проснулся. Смотрит на меня удивленно, но вопросов не задает. Лишь прижимается еще теплыми после сна губами к моему виску и шепчет: «С днем рождения, дочка!..»
Кроме папы, о моем празднике не знает никто. Наверное, даже Никита – по крайней мере, мы никогда не говорили с ним об этом. Так что день проходит спокойно, монотонно. Длинные лекции, короткие перемены, очередь в столовой. Только рука все время непроизвольно тянется к карману, я уже скрутила конфетный фантик в жгут. Почти не слышу голоса преподавателя – все проматываю в голове утренние события. Ведь, в сущности, ничего не произошло. Почему же так неспокойно?..
После последней пары я мчусь домой, чтобы подготовиться к праздничному вечеру: знаю, как сильно ждал его папа.
Взбиваю сливки.
Надо бы завтра проведать Поппера. Может, поговорить с хозяевами?
Связываю ниткой воздушные шары.
Зачем кому-то оставлять этот фантик? В чем смысл?
Крашу ресницы.
Надо бы выкинуть обертку в мусорное ведро. Только как выкинуть ее из головы?..
Поправляю воланы моей воздушной розовой юбки и ставлю на мобильном песню «Reality» Lost Frequencies. Теперь все готово. Гирлянды разноцветных воздушных шаров опутывают гостиную. Завитушки серпантина покрывают пол. По периметру комнаты горят новогодние фонарики, которые я зажгла только сегодня.
Слышу, как папа покашливает в коридоре. Снимает куртку.
– Это точно моя девочка?! – отец застывает в дверном проеме. Я расплываюсь в улыбке. – Ты в юбке! А на губах что – помада?! – он подходит ближе, щурится, словно не верит своим глазам. – А где твой заячий хвостик?! – все так же эмоционально продолжает папа. «Заячьим» он называл мой коротенький хвост, в который я завязываю постриженные до плеч волосы. Сейчас они распущены. – Какая же ты у меня красавица!..
– Вся в папу, – улыбаюсь еще шире.
– С днем рождения, Вера! – отец обнимает меня и звонко чмокает в щеку. – А это твой подарок!
Папа сияет от счастья, и я не сразу решаюсь озвучить вопрос:
– А где он?..
– Ну вот же, на мне!
Папа выпячивает грудь, словно мой подарок – его старая клетчатая рубашка. Но, скорее всего, дело в шарфе в серо-зеленую полоску, обмотанном вокруг его шеи.
– Я сам его связал!
– Шутишь! – я округляю глаза, руки замирают у шарфа.
– Конечно, шучу! – смеется отец. – Но видела бы ты свое лицо!
Завязываю себе шарф на три оборота. Выгляжу так, словно накрутила на шею удава.
– Спасибо! – благодарю свое отражение в зеркале.
– Просто ты же все время с голой шеей ходишь…
– Да красиво, не волнуйся, – я улыбаюсь тому, как оправдывается отец.
Хотя, возможно, он оправдывается по другой причине: мы договорились, что подарок на день рождения я выберу себе сама. Я очень рассчитывала на дорогой, но такой желанный набор акриловых красок. И мне немного обидно, что единственным подарком может оказаться шарф.
– А я испекла тебе торт! – развязываю шарф и тащу папу к столу.
На белоснежной салфетке стоит пивная кружка, приготовленная из бисквитных коржей и печенья «Дамские пальчики». Пенную шапку символизируют взбитые сливки.
– Ты испекла торт? Шутишь! – смеясь, повторяет мою реплику отец.
– Нет, – без улыбки отвечаю я. – Сама. Впервые в жизни.
Это крохотное недоразумение рождает паузу, и некоторое время мы с папой молча колупаем ложечками бисквит в тарелках.
Отец откашливается и вытирает губы салфеткой.
– Так какой подарок ты хотела на день рождения? Да-да, я помню, о чем мы договаривались.
Всматриваюсь в лицо отца, покрытое мелкими морщинами, в его яркие, добрые глаза, в которых так быстро может появиться сталь. И вдруг понимаю, что жажду получить в подарок вовсе не набор акриловых красок.
Отвечаю не сразу – не хочется так быстро заканчивать день рождения.
– Научи меня стрелять из ружья, – говорю я.
Чтобы почувствовать себя Волком, не обязательно родиться с геном зверодуха. Можно просто провести семь месяцев в клетке в самом сердце их логова. Я взаперти, но чую приближение весны: воздух, что врывается в мою тюрьму, становится все теплее, в него вплетаются запахи грязи и талого снега. Сейчас их перебивает аромат молока с медом, который исходит от молодой Волчицы, сидящей на коленях у моей клетки. Едва не вжимаюсь в металлические прутья, пытаясь подобраться к ней поближе, чтобы понять: она так любит молоко или это запах ее тела. Втягиваю носом воздух… А Крошка Доррит совсем, совсем не понимает, что происходит. Ну и кто из нас после этого Волк?
– Когда-то – в прошлой жизни – я преподавал в университете, – окидываю взглядом клетку, поясняя, что за «прошлую жизнь» я имею в виду. – И знаешь, что больше всего ошеломляет, когда читаешь свою первую лекцию? То, что тебя слушают… – я говорю монотонным, загадочным шепотом, словно рассказываю мистическую историю. Сознательно удлиняю звук «ш» и, наверное, сейчас чем-то напоминаю питона Каа из «Маугли».
Крошка Доррит легко поддается моему «гипнозу». Ее зрачки расширены, дыхание поверхностно. Рассказывая ей свои истории, я чувствую над этой Волчицей больше власти, чем над студентами в день экзамена.
Она прибилась ко мне пару месяцев назад. Как-то раз принесла бидон с водой – и я поймал ее короткий, дикий, острый взгляд. Ловить взгляды – одно из немногих моих развлечений в клетке.
За семь месяцев я столько этого добра наловил, что мог бы семинар провести. Задачи и функции взглядов… Прикладные аспекты анализа взглядов… Классификация взглядов в зависимости от пола и возраста Волка…
Волчицы, меня обслуживающие, часто менялись и старались держаться подальше, но только не Крошка Доррит. Она вернулась через два дня после нашего знакомства, принесла вместе с миской баланды краюху хлеба. Я уже и забыл, как он пахнет… Поднес кусок к носу, мечтательно втянул аромат… А когда открыл глаза, снова поймал ее взгляд. В моей классификационной таблице он шел под номером «шесть». Основной признак – восхищение. Вспомогательные – любопытство и физическое влечение. Ну и везет же мне на тощих девиц… и Волчиц! Я так люблю пышные формы, а достаются одни кости.
Она еще меньше похожа на Дикарку, чем моя немая Волчица. Крошка Доррит ниже ростом, и хрупкость ее кажется болезненной. Если бы зверодухи жили по звериным законам постоянно – а не только когда им это выгодно, – моя поклонница не прошла бы естественный отбор.
Дикарка… Я каждый раз зверею, когда вспоминаю о ней. Если раньше я точно знал, что испытываю, и мог перечислить все признаки этого заболевания, то теперь ситуация осложнилась.
Дело не только в том, что Вера оттолкнула меня, она выбрала Волка! Человека, возможно, я еще мог бы ей простить, но зверодуха – никогда. Поэтому, кроме влечения, я чувствую жажду мести и желание причинить Дикарке боль. Хочу запереть ее в крошечной ванной, без окон, без света, дождаться, когда она примет меня как свою судьбу, а затем войти и сломать замок, чтоб туда больше никто не мог попасть. О, этот коктейль чувств я предложил бы выпить только заклятому врагу.
Без окон, без света – навеяно моей собственной темницей. У меня нет поводов думать, что свет появится. Но я уверен, что это произойдет.
– Представь… – продолжаю я свой «гипноз». – Перед тобой сидит два десятка студентов, почти твоих ровесников, но между вами пропасть. Потому что тебе плевать на их мнение, а твои слова они записывают, подчеркивают жирной чертой, пытаются вбить себе в голову…
А потом дверь, пронзительно скрипнув, распахивается. И вместе с весной ко мне в тюрьму врывается Лесс. Ладно, что касается Лесс, она скорее медленно входит. Ступает твердо и легко – та самая завораживающая походка Альфы. В ней чувствуется мощь и стремительность, и ловкость. Когда я сосредотачиваюсь на этом, то понимаю, что противопоставить Волку могу только ружье.
Лесс едва заметно приподнимает руку (вторую держит за спиной) – и Крошку Доррит как ветром сдувает. Или ее и в самом деле сдувает?.. Дверь-то еще открыта.
Лесс коротко и резко приподнимает подбородок.
«Чего скалишься?»
– Не твое собачье дело, – не опуская уголков рта, отвечаю я тишине.
Смешно, как нервирует Волков сравнение с собаками. И уж тем более смешно, что это нервирует Лесс. Да, у каждого есть Ахиллесова пята – даже у Волка.
Она знает о частных визитах ко мне своей подопечной, но ничего с этим не делает. Развлекается, наблюдая за нами? Помня о ее ночных кошмарах, уверен, она в такой же темнице, как и я.
– Чего пришла, самочка?
Она приползает ко мне каждую ночь, и тогда я не задаю вопросов, не пытаюсь ее взбесить, не шучу. Да и Лесс в те короткие часы тише мышки, что живет со мной в клетке, точнее, под ней. Это время перемирия. Каждый из нас выходит из своей траншеи без оружия и с белым флагом. Перемирие обрывается рассветом.
Но сейчас ранний вечер, сумерки еще не загустели.
Лесс швыряет к прутьям ошейник. Лязг металла, запах кожи.
Не устану шутить насчет ошейника – возможно, такой надевают и на бультерьеров, но у меня с ним только одна ассоциация.
– Давай добавим в наши игры немного разнообразия, Лесс. В следующий раз принеси флогер. Нет? Предпочитаешь «снейк»? Может, «хлопушку»?.. Да ладно, Лесс! Неужто не понимаешь, о чем я?! Ты что, в лесу живешь? Плеть, говорю, принеси!
И для пущей доходчивости изображаю, как одной рукой держу за загривок стоящую передо мной на коленях девицу, предположительно, Лесс, а второй – резво стегаю ее по бедрам.
– У-у-у-у! У-у-у-у! – почти по-волчьи завываю я, войдя в роль.
Спектакль заканчивается громким хлопком двери – что можно считать победой. Потому что однажды после подобного представления Лесс вошла ко мне в клетку и зарядила такой хук справа, что я не был уверен, встанет ли моя челюсть на место.
В этот раз я остаюсь без прогулки и без ужина. И хилую печурку теперь мне затопят после полуночи, когда от холода перестанут сгибаться пальцы.
Звуки снаружи стихают, я достаю из щели между бревнами клоки соломы, которые запихал туда вместо мха. За эту «дверь» в иной мир я заплатил десятками часов своей жизни, занозами, сбитыми костяшками пальцев и парой поломанных ногтей. Зато теперь я сам могу запускать в свою темницу свет. Лунной полосы достаточно, чтобы я снова почувствовал себя человеком.
Вместе со светом в темницу проникает холодный воздух. Я без майки. Всю зиму проторчал здесь, кутаясь в тряпье. Не знаю, почему я все еще жив. Стараюсь не думать об этом, но иногда, в такие тихие морозные вечера, как этот, разрешаю просочиться мысли: а не извечное ли противостояние с Лесс держит меня на плаву?..
Достаю из кармана штанов крошечную краюху, твердую, как камень. Половину отгрызаю, вторую кладу на ладонь и, сев у стены, подношу ее к норке в полу. Насвистываю песню «Если парень в горах – не ах…» и не дохожу и до середины, как замечаю между досок бусинку носа и тонкие прутики усиков. Моя Мышь заползает ко мне на ладонь и съедает подношение. Складываю ладонь лодочкой, чтобы не уронить подружку, и поднимаю ее к глазам. Если я за семь месяцев смог приручить животное, неужели не справлюсь с Волчицей?..
– Тебе нравятся худые женщины?
Отличный момент подобрала для такого вопроса: Никита моет посуду после завтрака, я обнимаю его сзади. Утыкаюсь носом в его лопатку. Да, мне немного стыдно.
– Анорексичные мне точно не нравятся. – Никита кладет тарелку на сушилку. Из-за этого резкого движения мне приходится сменить положение: теперь прижимаюсь к его спине ухом.
– Это какие?
– Такие, чья худоба выглядит нездоровой.
Тихонько выдыхаю. Вряд ли это обо мне.
Слушаю, как разбивается вода о жестяную раковину. Какая красивая музыка…
– А к полным ты как относишься? – допытываюсь я.
– Не очень.
– А полные для тебя – это какие?
– Это когда ты покупаешь гимнастический обруч, а он тебе в пору.
Я хихикаю.
– Очень образно. Наверное, в душе – или в душе – ты не только Волк, – обнимаю его еще крепче, вспомнив, как сегодня Никита пел в ванной. – Ударение можешь выбрать на свое усмотрение.
– Когда принимаю душ, я точно не волк. Обнаженный поющий мужчина не может быть волком, – он выключает воду, вытирает руки, но все еще стоит ко мне спиной. – И, конечно, я почуял, что ты подслушивала за дверью. А еще ты улыбалась – прямо как сейчас. Чтобы знать это, мне не обязательно быть зверодухом, достаточно знать тебя…
Никита поворачивается так резко, что я едва ни падаю. Он подхватывает меня на руки и щекочет шею легкой щетиной.
– Мне нравишься ты… – легонько кусает меня за плечо. – Вот с такими слегка выступающими косточками… – бросает меня на диван. – Они так аппетитно выглядят… – сжимает мои запястья над головой и кусает, уже ощутимее, за бедро.
Пытаюсь сопротивляться, но это очень сложно делать, когда хохочешь.
– Хочу попробовать все твои косточки, – свободной рукой Никита задирает мне майку и медленно проводит языком по ключице. – Только сначала избавлю от одежды. Не люблю вкус ткани. – Он рывком стягивает с меня майку и вновь перехватывает запястья. Кусает мой подбородок, почти больно. Я ойкаю, но по-прежнему смеюсь. – Да, это блюдо мне по вкусу… Не анорексичная и не толстая… Идеальный подарок мне на твой день рождения…
– Пик, пик, пик, пик!.. – вопит будильник, и я открываю глаза.
Все еще улыбаюсь, чувствуя под пижамой руки Никиты. Потом улыбка гаснет.
У меня и в самом деле был подарок для Никиты. Правда, купила я его еще к Новому году. Мохнатые рукавицы уже несколько месяц лежали в шкафу в обувной коробке. Да, дурацкие, но такие волчьи…
За стеной кашляет отец. Не спит, ворочается. Вчера я здорово испортила ему настроение. После моей просьбы научить стрелять в комнате повисла такая липкая тишина, что в ней завязли даже стрелки настенных часов. Затем папа встал из-за стола. Не быстро, не медленно, а спокойно – словно ничего не произошло, – и от этого контраста мне стало не по себе. Также спокойно он надел куртку, застегнул пуговицы – даже самую верхнюю, которую всегда оставлял не застегнутой, – и вышел из дома, плотно и беззвучно закрыв за собой дверь.
После его ухода я некоторое время просто сидела на диване. Потом собрала все гелиевые шары и, как есть, в туфлях, юбке и майке, вышла на улицу, в жидкие сумерки. Обойдя дом, поднялась по стремянке на крышу и остановилась на верхней ступеньке.
Передо мной простиралась черная скатерть поля с рыжеватыми потеками талого снега. За полем – лес. Словно забор, который ограждал меня от Никиты. Я долго смотрела на лес, он отвечал взаимностью. В его взгляде не ощущалось угрозы, но и сочувствия тоже не было: лес давно испытывал меня на прочность.
Я разжала замерзшие пальцы и отпустила воздушные шары на волю ветра. Они быстро поднимались, теряли яркость, словно их поглощала серость неба. Не нравилось мне это зрелище, но и оторваться от него не было сил. Так и стояла, пока шары не исчезли в пустоте.
Дома я заварила большую кружку чая с ромашкой и укуталась в плед. Внутренний холод быстро унялся, только спокойнее не стало. Та конфетная обертка, возможно, ничего не значила. Но она заставила меня вспомнить единственный вопрос, который я не позволяла себе задавать: если Никита жив, почему не дал о себе знать?..
Шлепаю на кухню и включаю чайник. Пишу письмо Никите. Пью чай, обнимая кружку ладонями и всматриваюсь в окно, в которое бьется мелкий снег. Темно. Поэтому комнату в отражении я вижу отчетливее, чем пейзаж. Зато тот, кто за стеклом, отлично видит меня. Если, конечно, предположить, что там кто-то есть.
Отправляюсь на пробежку. Включаю музыку на полную громкость, салютую автомобильному остову, бросаю сосиску сонному Попперу. Маршрут пробегаю до конца. Когда поднимаюсь на крыльцо, солнечный луч прорезает тучи, как нож бумагу. Я щурюсь и улыбаюсь. Первое солнце за несколько серых недель.
Папа не выходит на завтрак, но я не позволяю себе расстраиваться. Накрываю тарелку с омлетом пластмассовым куполом и сажусь за комп, чтобы написать Никите еще одно – коротенькое – письмо.
«Ума не приложу, значит ли что-то конфетный фантик, – мои пальцы летают по клавиатуре. – Понятия не имею, следит ли кто-то за мной, – оглядываюсь через плечо. – Не знаю, ты ли высматриваешь меня из леса, думаешь ли обо мне. Но я уверена вот в чем. Ничего не закончится, Никита, пока ты не скажешь мне об этом».
– Любви нужны символы, – добавляю я сама себе. – Так почему бы таким символом не стать конфетной обертке?
Если начистоту, какая разница, что тебя зажигает, что тобой движет? Главное, это дает силы идти вперед.
Отправляю письмо и удаляю его из папки «Отправленные».
Солнце старается, проклевывается сквозь тучи, как цыпленок сквозь скорлупу. Прохладный ветер бережно подталкивает в спину. Робко пахнет весной. Этот коктейль рождает во мне забытое чувство – необоснованную уверенность, что все будет хорошо. Только тревога не исчезает – лишь притупляется, как долгая зубная боль.
Еду в автобусе, слушаю в наушниках Adel и все кручу в кармане жгутик из конфетной обертки с изображением зайца. За окном, подрагивая на остановках, плывут дома частного сектора, тянутся трубами к солнцу.
Я не сразу осознаю, что вижу. Но, почувствовав что-то, медленно снимаю наушники. Музыка все еще звучит, далеко и тихо, как и мое предчувствие. Обычный рекламный щит ближайшего к моему дому продуктового магазина. Но я выскакиваю из автобуса – за мгновение до того, как за моей спиной захлопываются двери.
В магазине посетителей мало. Продавщицы зевают у прилавков. Неспеша перехожу от стеллажа к стеллажу, выискивая глазами кондитерский отдел, и осознаю, что сердце бьется чаще.
Понятия не имею, что собираюсь найти. Знаю, эта ниточка наверняка никуда не приведет. Но меня будоражит мысль, что я вообще об этом думаю. Взвинчивает решимость, с которой я спрыгнула со ступенек автобуса. Готова ли я отказаться от того, что создавала целых семь месяцев, снова погрузиться в безумие? Действительно ли я способна на это?
Останавливаюсь у кондитерского отдела. Стою, теребя в кармане фантик. Хочу спросить у продавщицы, есть ли в продаже конфеты с изображением зайца, но вдруг понимаю, что горло пересохло.
Нужный мне пластмассовый ящик стоит на средней полке последнего стеллажа. Шарю взглядом по оберткам с изображением зайца, погружаю в них пальцы, изучаю – точно такие же, как и та, что у меня в кармане. Ничего необычного. Никакого знака. Постепенно сердцебиение замедляется. Перебираю сладости и уже подумываю о том, что еще успеваю на вторую пару.
Просто конфетный фантик. Может, это и к лучшему.
Совместные завтраки с папой, советское кино, акриловые краски… В прошлом году я и мечтать об этом не смела. Никакой Невидимой войны, погони, переходов через сибирский лес – мне до сих пор иногда кажется, что кожа горит от бесчисленных комариных укусов. Тишина, тепло, спокойствие – мало кто из моих ровесников понимает, что на самом деле означают эти слова.
Читаю надпись на ценнике. Конфеты «Заячья радость». Тоже никаких ассоциаций. Ниже – цена…
То есть…
В слове «цена» последняя буква зачеркнута – и шариковой ручкой дописано «тральная, 18».
Перед глазами на мгновение темнеет.
Перечитываю.
И еще раз.
Центральная, 18.
Мой старый адрес.
– Да что ж такое! Снова изрисовали!
Вздрагиваю, когда над ухом раздается голос продавщицы, и резко отнимаю пальцы от ценника.
– Хулиганы… – выдавливаю я.
– Ничего, скоро камеры поставим!
Оставив корзину в зале, вылетаю из магазина.