полная версия

Алексей Юрьевич Ханыкин
Чертова немощь

Полная версия

– Неужели?

Голос, приятный и теплый, вырвал из смелого безумия. Он звучал из всех уголков леса, доносился не в уши, а в голову, чистый, яркий, добрый.

– Так что же дитя, что изливается в ужасе в сей час на одре? Не за тем ты идешь, дабы милость целебную найти?

Крик отчаяния вырвался из груди. Здесь мой путь подойдет к концу. Здесь я найду смерть в лапах зверя, оставив доченьку умирать, оставлю любимую женушку одну.

– Человек, взгляни же пред собой, – продолжал голос, – да узри, что вы легендами лжи избегаете. Доколе хотел бы он пиршества твоею плотью, сделал бы давно. Но стоит.

В подтверждение слов голоса, тварь продолжила стоять на месте, прожигая меня взглядом.

– Хочешь ли ты поднять больную деву на ноги?

– Хочу!

– Так оголи орудие, пролей кровь.

Я сделал так, как приказал голос. Достав нож, я покрепче сдал его в руке. Тварь сделала шаг.

– Не бойся. Пролей кровь. Робость отпусти.

Тварь подходила всё ближе. Медленно, чтобы не спугнуть меня. А я же, обвороженный голосом, стоял.

– Пролей кровь.

Голос не унимался. Когда между мной и тварью оставался шаг, не больше, она вскочила на задние лапы и всем телом упала на нож. Издав предсмертный хрип, тело сползло вниз.

– Брось жертву, брось. Брось жертву в колодец и познаешь путь излечения дочери.

Я не противился. Бросил окровавленный нож и навалил на спину тушу. Волочить ее к колодцу было несложно, словно нечто помогало, поддерживало, придавало сил. Перевернув тело, я сбросил его вниз, в бесконечною тьму.

– Где жертва землю кровью одарила, цвет растет. Сорви его. Пусть знахарь делает отвар, и дева пусть его испьет. Сие силы придает. А оберег, что носит дева та на шее, отними, гвоздём ты к дереву прильни его, и будет так. Ступай.

Голос пропал навсегда. Больше не было приятного гласа, что ласкал разум, он оставил меня наедине со своими думами. Но на это времени не было. Подняв нож, сорвал цвет, как и было велено, и направился назад.

Лес словно оживал. Изредка стали пробиваться смелые лучики солнечного света, и из становилось все больше. Кроны деревьев зеленели, трава зеленена. Гордость, что мной убит бич многих веков, перебивал гнев. Нечеловеческий, он осквернял сердце и разум, разливался прочь. Ненависть к старцу перерастала в желание отомстить. Найти, где бы он ни был, и собственными руками, как того зверя, пустить на мясо.

Из леса я вышел на удивление быстро, словно и не уходил вглубь. Солнце уже клонилось к горизонту. Неясно было, сколько времени я потерял в лесу. Но думать было некогда. Я поспешил домой. Оттолкнув жену, я ворвался в комнату, схватил старца знахаря, что смачивал ткань, за плечи, усадил и отдал цвет.

Весеня всё также лежала, бледная, едва слышно постанывая. Я сорвал с ее шеи оберег, и она взвизгнула, заворочалась. Ни сказав ни слова, я пошел прочь.

Не помню, откуда взял молоток, гвоздь, но вот, через секунду стоял у дерева. Прицелив гвоздь, одним ударом вбил его в дерево и еще парой ударов – для верности – закрепил.

Позади уже стояли местные. Кто-то с ужасом, кто-то с непониманием, они разглядывали меня, словно я чужак. Мне было, что и сказать: