Алексей Ряскин
Мост через переносицу

Виталий Сергеевич был отставной десантник и потому всегда ломал колбасу руками, не признавая ножа. Нрав у него был бурный, рукопожатие – костоломовское. Но в общем это был приятный человек.

– Чахлый ты какой-то, – улыбаясь, тряс он руку Вальдимату, привезённому Лизой в гости. – Поживи тут недельку, кишки прочисть деревенским молоком. Вы там в городе все с запорами.

Сам Виталий Сергеевич ел и пил как прорва. С туалетом у него, видно, тоже был порядок. За столом он все время что-то громко рассказывал, бросая между вдохом и выдохом в рот то, что попадало под руку. Вальдимат его сразу зауважал. Но ещё большим уважением он проникся, когда Виталий Сергеевич отвёл его в сторонку и по-отечески приобняв сказал:

– Смотри: обидишь Лизку – пеняй на себя. Убить не убью, но руку сломаю. Ты на гитаре не играешь?

Вальдимат заверил, что нет.

– Ну и славно, – успокоился Виталий Сергеевич.

Да с Лизой стоило жить уже хотя бы ради простого знакомства с таким человеком.

Позавтракав, Вальдимат и Лиза пошли к себе в комнату. Мама с папой остались на кухне мыть посуду и вспоминать молодость.

Улёгшись на диван, Вальдимат стал играть в уже полюбившуюся ему игру: смотреть то правым, то левым глазом по очереди. Ну, с левым все было ясно. А вот правый глаз менял Лизу кардинально: её утренняя прическа превращалась в модную стрижку, глаза загорались, похотливо мерцал макияж. Смена глаз. В левом снова уныло отражался привычный облик госпожи кухонной раковины.

– Что с глазами? – спросила Лиза.

– Не знаю. Завтра к врачу пойду.

– После работы?

– После работы поздно. Отпрошусь на пару часиков.

– Очки пропишут, – вынесла вердикт Лиза.

– Выпишут – буду носить.

За стеной послышался шум и приглушенная плотностью бетона ругань – соседи снова выясняли отношения.

– Опять за своё, – покачала головой Лиза. – И не надоедает!

Она легла рядом с Вальдиматом и включила телевизор.

«Интересно, – думал Вальдимат, – когда Фёдор ругается на Амалию или даже бьёт её, он и вправду злится или же просто так застоявшуюся кровь по телу разгоняет? Наверное, второе. Ведь мирятся же они потом».

– Как тебе вчерашний праздник? – спросила Лиза.

«Говно», – подумал Вальдимат, но вслух сказал:

– Как обычно.

– Ты знал, что Быбин с женщиной будет?

– Накануне узнал.

– Приятная такая. Мы с ней поговорили немного.

– М-м.

Разговоры с женщиной о женщинах Вальдимату не нравились. Это было хождение по тонкому льду с рюкзаком кирпичей за спиной: неверный шаг – и ты уже тонешь.

За стеной наконец-то отчетливо зазвучал мат. Отрывисто, но отчетливо.

– Идиоты, – объявила Лиза. – Любопытно, что будет, когда у них дети появятся?

– Наверное, тоже, что и сейчас.

Вальдимату вдруг захотелось пойти и посмотреть своим взбунтовавшимся правым глазом на Амалию. Что бы, интересно, он увидел?

– Хоть бы она его покалечила, – взмолилась Лиза какому-то неведомому женскому божеству.

По телевизору шла благообразная чушь. Как всегда. Вальдимат лениво смотрел левым, всё ещё верным этой реальности глазом в светящийся экран. Пульсирующие там сюжеты цепко удерживали внимание, но никак не складывались в единую, доступную пониманию картину. Сериалы, реклама, шоу-программы – они то становились настоящим праздником для него, то каким-то душащим свободу мысли балластом. Дурацкая неопределенность. Нет ничего хуже неопределенности.

Он повернулся на бок и стал смотреть в окно.

– Ты чего? – спросила Лиза.

– Ничего. Просто полежу так. Помечтаю.

Лиза пожала плечиками и вновь нырнула в телевизионную муть.

Вальдимат смотрел в окно и думал, чем сегодня заняться. Он был воспитан с чётким осознанием того, что воскресенье – день глупый. Даже не то что глупый, а просто какой-то неудобный. Непонятно: то ли продолжать отдыхать, то ли начинать готовиться к работе. Так думали все, кого он встречал по жизни. И теперь, как и любой человек, напитавшийся чужими нелепыми представлениями о мире, тоже испытывал к этому дню весьма противоречивые чувства.

За стеной утихли. У Вальдимата промелькнула тревожная мысль: как бы Амалия снова не пришла просить его помочь по дому. Всё-таки Лиза здесь. Неудобно.

– Пойду пройдусь, – сказал он, вставая.

– Купи чипсов, – бросила Лиза вдогонку.

– Ладно.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГОСПОДИНА Ч.

Я родился в П***ове, маленьком городке, похожем на тот, в котором живу сейчас. Семья наша состояла из меня, матери и её стариков родителей. Отца не было: он бросил мать ещё до моего рождения. Поначалу меня приводило в ярость любое упоминание о нём. Я даже помню, что в пятом классе всерьёз хотел найти его и убить. Даже способ придумал: напасть в подъезде и заколоть – ударить в шею острым строительным гвоздём. Я и гвоздь нашёл: огромный, как две моих ладони. Заточил напильником дома. Но к счастью или к несчатью, мои планы не увенчались успехом: к тому моменту отец переехал в другой город.

Когда я перешёл в седьмой класс, мы с матерью тоже переехали: ей предложили более выгодную работу. Дед с бабкой остались в П***ове. Первое время я скучал по ним, но потом быстро забыл. Старики, как и мёртвые, забываются быстро.

Прошло ещё несколько лет, прежде чем я пересмотрел свое отношение к отцу и его поступку. Глаза сына, смотрящего на мать, всегда полуслепы. Но когда повзрослел, зрение мое обострилось. Я понял, что если когда-нибудь и женюсь, то рано или поздно поступлю точно так же, как и отец.

Вопреки безотцовщине, а может, и благодаря ей, детство мое было хорошим. Я был сыт, одет и обут, у меня были какие-то приятели, дома я был окружен заботой матери и деда с бабкой. Ещё у меня была кошка. Не знаю, был ли я счастливым. Если всего вышеперечисленного достаточно для счастья, значит, был.

Мне было двадцать, когда умер дед. Помню, я просто сидел на кухне и смотрел в окно, когда зазвонил телефон. Мать стирала в ванной мою рубашку. Трубку снял я. Звонила наша соседка по старой квартире. Она всё и сообщила. Коротко, сухо, без подробностей, но с каким-то противным, просачивающимся даже сквозь телефонную трубку, привкусом горя. Я положил трубку и долго стоял, глядя на мать сквозь приоткрытую дверь. Хорошо помню, что я ни горя, ни потери не чувствовал. Было какое-то волнение, связанное с важностью новости, которую надо сообщить ей. Я думал и никак не мог выбрать слова, с которых нужно было начать. В конце концов я вошёл в ванную и сказал всё так, как сказала мне соседка. Мать уронила рубашку, села на край ванны и заплакала.

Похороны тянулись долго и скучно. Съехались какие-то родственники, пришли соседи, друзья и знакомые деда. Все были угрюмые, много ели и пили. Я не знал куда себя деть. Слонялся из комнаты в комнату, выходил на улицу и снова возвращался. Это были первые похороны в моей жизни, и я не знал, как нужно себя вести. Меня удивило, что пришло так много стариков. Поначалу это показалось мне нелепым: зачем им, уже стоящим у края могилы, заглядывать в неё раньше времени? Но после я понял, что ошибся. Именно старики должны присутствовать на похоронах. В первую очередь – они. В этом закон всего мироздания: измотанное жизнью тело как бы бессознательно тянется к смерти, тлению, покою. Поэтому старики ходят на похороны. А то, что это объясняют их знакомством с умершим, кажется мне бессовестным враньём.

На ночь пригласили читать монашку. Она до утра бубнила что-то неразборчивое, изредка прерываясь, чтобы перевести дух. Спал я плохо. Но не от волнения, а от разговоров и шарканья ног, доносившихся из соседних комнат. Утро приходило долго. Я лежал, смотрел в завешенные тряпками зеркала, слушал бормотание монашки и ждал окончания всей этой скучности. Потом все плакали, говорили всякие ненужные слова, снова пили и ели. Время шло очень медленно, и каждая его минута была серой и сухой, как пыль. К исходу второго дня, когда гроб наконец был спрятан под слоем земли, я уже ненавидел деда и хотел лишь одного: поскорее уехать из П***ова. Похороны показались мне глупейшим действием, абсолютно ненужным и лишним в человеческой жизни.

После похорон мать переехала назад в П***ов, присматривать за бабкой. Я остался один. Когда через полтора года бабка умерла, мать решила, что я уже взрослый и мне лучше жить отдельно. Я согласился. Хотя, если бы она решила вернуться и жить вместе со мной, я тоже не стал бы спорить. Но она решила так, как решила, и мы стали жить по отдельности, разделенные шестьюстами километрами пространства. С каждым годом расстояние между нами увеличивалось, пока я совсем не потерял мать из вида. Когда два года назад приехал в П***ов, матери я не нашёл. Вместо неё в нашей квартире жила какая-то незнакомая старуха, которая знала обо мне всё и утверждала, что она моя мать. Я пробыл там два дня и уехал. Навсегда.

5

Погода была хорошая. Вальдимат купил семечек и пошёл в парк. Чернозём в его голове пришёл в движение от закопошившихся извилин.

Ходьба была любимым интеллектуальным занятием Вальдимата. Да-да, именно интеллектуальным. Нигде и никогда он не испытывал большего прилива идей, как во время длительных прогулок. В такие минуты его мышление напоминало полный до краёв котёл, при каждом шаге выплескивавший какую-то свежую парадоксальную мысль. О чёрт, не столкнитесь с таким человеком лбом! Вас может обдать чистым разумом, прорвавшимся сквозь трещину в черепной коробке. И тогда вы увидите мир таким, какой он есть. Кто знает, понравится ли вам это?

Вальдимат медленно, словно штангист, поигрывал мышцами мозга, примеряясь к вопросам и загадкам бытия. Семечки были чем-то вроде допинга, помогавшего концентрироваться и не распыляться на все мировые проблемы сразу.

Вальдимат думал о Лизе.

Они знакомы уже около двух лет. Ему было 30, ей – 27. Отношения их были лёгкими, не требовавшими дополнительных усилий на понимание друг друга. Оставалось сделать один единственный, весьма предсказуемый шаг – подать заявление в ЗАГС. Вальдимат чувствовал, что если с этим тянуть, его обвинят в малахольности. А женщины, как известно, могут уважать любое качество в мужчине кроме нерешительности. В этом он был уверен.

Итак, свадьба.

Вальдимат откашлялся и сплюнул прилипшую к нёбу шелуху.

Значит, свадьба. Это, видимо, неизбежное следствие мужского влечения к женскому телу. Вальдимат знал, что физически он уже достаточно развит для свадьбы. Но вот собственное моральное развитие его немного волновало.

Вальдимат всё ещё был наивен и считал, что интимный интерес к каждой прошедшей мимо женщине – это изъян, врожденный дефект, который нужно исправить. В таком случае выходило, что он полностью бракованный. Вальдимат чувствовал себя предателем, когда разглядывал загорелые женские плечи по дороге к Лизиной квартире. Будучи в автобусе, он часто щипал себя за руку, чтобы отвлечься от чьих-то ног, уходящих двумя стройными магистралями под купол коротенькой юбки. Так бы и прокатился по ним на полной скорости! Постоянный интерес к женскому естеству смущал его, делал недостойным в собственных глазах. Конечно, пока ещё он был на том нижайшем уровне мужского развития, когда голова слишком мала, чтобы вместить плоскую как уши слона идею: мужчины, которые не интересуются женщинами, не интересны этим самым женщинам. И если бы Вальдимат не был таким, какой есть, – нужен бы он был Лизе? Вряд ли. Только своей маме. Чтобы тяжелые сумки с дачи возить.

Почему его тянет к женщине? Нет, не к Лизе. Он неточно выразил свою мысль. Почему его тянет к женщинам? Тянет, он чувствовал. К каким женщинам? Да практически ко всем. С одной стороны, Вальдимат был уже слишком взрослым, а с другой – всё ещё бесконечно маленьким, чтобы найти ответ, который бы полностью его удовлетворил. Это было сродни поисками философского камня – найти то, что в принципе найти невозможно. Ребёнок, сидевший в нём, искал чистоты, правды и других недоступных этому миру явлений, а взрослый, при всех своих инстинктах и пороках, больше всего боялся, что ребёнок когда-нибудь повзрослеет. Похоже на качели: взрослый, свесивший ноги в бездну старости, и ребёнок на противоположном конце доски, не дающий погрузиться в эту самую бездну. Ищи невозможного, малыш, верь во что вздумается – только не исчезай. Вальдимат не хотел взрослеть и не мог остаться ребёнком. Это противоречие и было той самой костью, что стояла у него в горле, мешая безболезненно глотать слюну при виде хорошеньких дамочек.

О, эти наивные юношеские вопросы! Они до сих пор смешат мироздание, не давая ему окончательно увянуть. Эти сентябрьские цветы, мечтающие о том, что лето пойдёт вслед за ними в зиму. Эта мошкара, кружащая у фонаря и верящая, что фонарь светит благодаря её кружению. Один из таких вопросов Вальдимат пробовал на зуб, не подозревая, что миллионы живших до него поломали челюсть, пытаясь его раскусить.

Как можно любить одну женщину?

О, святая наивность! Есть ли границы у твоих кисельных берегов?

Погуляв по парку, Вальдимат пришёл к единственно верному выводу: только неумные дураки могут утверждать, будто они хоть что-то поняли в природе отношений между мужчиной и женщиной.

Уверенный шаг вверх по лестнице разума.

6

Вальдимат работал на одном промышленном предприятии. Его основной обязанностью было ежедневное оправдывание огромной ответственности, которое доверчивое руководство возлагало на его по-женски узкие плечи. Чертежи, расчёты, ускорения Кориолиса, уравнения Бернулли и так далее, по дуге от восьми до пяти.

Вальдимат развивался размеченными путями: сначала полное неприятие работы, затем апатия и примирение с правилами системы. В кабинете (пять на шесть метров, два окна во внутренний двор) кроме него работало ещё четыре человека. Начальник, Геннадий Викторович или просто Гена, Марина Владимировна и два представителя ползущего на кладбище поколения – Владимир Владимирович и Андрей Петрович. Каждый по-своему был интересен. Некоторые даже интересны настолько, что Вальдимат мечтал проломить им череп и посмотреть, что там внутри.

– Ну что, братцы, – начинал каждое рабочее утро Андрей Петрович. – Пора надевать КК.

КК или комфортабельными кандалами он называл работу: в них неудобно, но без них некомфортно. За шестьдесят лет жизни работа надоела ему настолько, что сил осталось только на иронию. Андрей Петрович не просто не любил свою или какую-то чужую работу. Ему было противно само понятие, так сказать, метафизическое существование наемного, а по сути принудительного труда. Разгорячившись, он выдавал изумительные тирады о загубленных восьми часах на рабочем месте. О да! Он был готов вести за собой полки! Однако его философская система была крайне неустойчива и противоречива. Всякий раз Андрей Петрович топтался на месте, не желая соединить все свои революционные мысли одной единственной, понятной всем идеей. Его речи были обломками империи, которая разрушилась ещё до того, как был заложен её первый камень. Одни лишь эмоции не могут стать надежным фундаментом для построения крепости ополчения. Нужен каркас, система. А у Андрея Петровича были лишь слюни и химеры невнятных надежд.

– Мне сегодня нужно пораньше уйти, – с ходу заявил Вальдимат.

– Что случилось? – поинтересовался Гена.

Ему было трижды плевать, зачем отпрашивается Вальдимат. Но система требовала – и он поинтересовался.

– В больницу пойду.

– Что, Бащев? – оживился Андрей Петрович. – К дерматологу?

Андрей Петрович всегда называл Вальдимата по фамилии – признак наивысшей симпатии в отношениях. Имя, по его философии, было простым бюрократическим штампом в паспорте, а фамилия – история семьи. Про дерматолога Андрей Петрович пошутил. Он всегда так шутил – брякал первое, что выпадало из закольцованного ученостью мозга ему на язык.

– Нет. Пойду глаза проверю.

– Во сколько? – чуть не подавился зевотой Гена.

– В три.

Гена кивнул, опустошая свою голову от этой никчемной информации.

– Надо мне тоже глаза проверить, – зашелестела Марина Владимировна.

Не было такой темы, которая бы её не касалась. Работать вместе с Мариной Владимировной было сомнительной привилегией. Она была из тех сказочных дур, которые дуры настолько, что даже не понимают, насколько они дуры. Эта сорокалетняя разведенная женщина являлась рогом изобилия для глупости и стервозности. Конфликт был её стихией. Вальдимат искренне желал ей заворота кишок.

– Что, ушиб? – спросил Владимир Владимирович, указывая на заклеенный пластырем глаз.

Вальдимат нашёл, что это очень символично: из всех коллег только самый старый заметил, что у него правый глаз заклеен пластырем. Молодость слепа.

Вальдимат потрогал пластырь. Он приклеил его уже на работе – не хотел нагонять дома панику на родителей и Лизу. А без него тоже было нельзя: в глазах всё расплывалось. Вальдимат мог смотреть только одним левым глазом. Правый всё ещё бунтовал, искажая мир по непонятному принципу.

– Да нет, – вздохнул он. – Масло со сковороды попало.

Марина Владимировна и Андрей Петрович начали обсуждать это. Владимир Владимирович погрузился в работу, а Гена – в свою обычную дрёму.

Мало-помалу рабочее настроение овладело всеми в кабинете. Кое-как. Чертили, вычисляли, проектировали, пытались карандашом на бумаге обогнать время.

Вальдимат аккуратно отклеил пластырь. Он уже пристрастился к разглядыванию своего окружения через футуристическую призму правого глаза. Интересно, что будет здесь?

Гену правый глаз увидел таким же, каким видел его и левый. Вальдимат этого ожидал. Для таких, как Гена, нет понятия «бег времени» – они рождаются и умирают тюфяками. Андрей Петрович тоже почти не изменился, только седины прибавилось. Марина Владимировна предстала в новой стрижке, но все такой же дурой. Самое фантастическое зрелище Вальдимат увидел, когда взглянул на Владимира Владимировича. Просто бесовщина! Вместо Владимира Владимировича сидел полуразложившийся труп, в котором уже не угадывался знакомый ему ведущий инженер Ильин.

У Вальдимата подступило к горлу. Он даже рот ладонью зажал.

– Ты чего, Бащев? – крикнул Андрей Петрович. – Мухой подавился?

– Блохой.

Вальдимат вернул пластырь на глаз. Марина Владимировна противно хихикнула – по-другому у неё не получалось. Гена усмехнулся, а Владимир Владимирович только едва заметно кивнул: мол, остроумно, я оценил.

Увиденное немного напугало Вальдимата. Он сразу решил, что равновесие его рассудка находится в опасном состоянии. Так вот с ума и сходят! Он решил не расстраиваться раньше срока и погрузился в работу.

Время тянулось предательски медленно. Все ждали, когда же этот чёртов день закончится. Все-таки прав Андрей Петрович, периодически изрекая: морду бы набить тому, кто выдумал работу.

Марина Владимировна что-то нашёптывала Гене, а тот безостановочно гримасничал, изображая на лице смесь веселья и сосредоточенности. Шуты. За четыре года Вальдимат вдоволь на них насмотрелся.

7

Гена и Марина Владимировна были любовниками.

О, это сладкая патока сплетен и пересуд. Вальдимат пил её литрами, не опасаясь за своё здоровье.

Когда он только устроился сюда работать, ему и в голову не приходило, что мужчина и женщина могут так себя вести при посторонних. Гена и Марина Владимировна расширили его кругозор.

Их жизни были похожи на два потрепанных, истертых морской водой каната, распутавшиеся нити которых случайно уцепились друг за друга. Он был женат. Дважды. Первую жену Гена по неизвестным причинам оставил с двумя детьми. Вторую выбрал лет эдак на пятнадцать старше себя – чтобы смогла его образумить на тот случай, если он снова захочет развестись. Марина Владимировна тоже была разведенной единицей. И вот – они встретились и увязли друг в друге.

Странные это были отношения. Почти идиотские. Взять хотя бы тот факт, что друг о друге они отзывались более чем нелестно. Как только Марина Владимировна выходила из кабинета, Гена объявлял:

– Ну вот, вышла дура.

И все в кабинете смиренно слушали, не зная, соглашаться с этим или опровергать. Гена ведь начальник как-никак. Обзовешь его бабу дурой – обидеться может. А обиженный начальник хуже гастрита.

И она о нём отзывалась в том же духе: дурак, тупой и так далее. И все снова смиренно слушали. Любовница ведь. Согласишься с ней, что Гена дурак, – кто его знает, как это аукнется.

В общем, атмосфера в кабинете была густой от намешанных в ней эмоций и невысказанных слов. Дышать трудно. Работать тоже. Все знали или догадывались о мыслях друг друга, но героически молчали. Коллективное бессознательное здесь было деформировано. Вальдимат не раз вынашивал идею об увольнении, но доносить её до положенного срока так ни разу и не смог.

Отношения между Геной и Мариной Владимировной были одной из главных причин, по которой он с радостью распрощался бы с этой работой. Когда они в первый раз начали ругаться у него на глазах, он растерялся и покраснел за обоих. Марина Владимировна могла позволить себе всё, вплоть до рукоприкладства. И Гена терпел. Однажды она разошлась настолько, что сначала вылила на него воду из графина, а потом, для пущей убедительности, швырнула горшком с алоэ. Вальдимат, присутствовавший при этом, ликовал: настоящий карнавал полудурков! Гена и Марина Владимировна долго кричали, громко, но банально матерились, обзывая другу друга какими-то полудетскими прозвищами. Должно быть, в коридоре люди слушали, пуская слюни от удовольствия: событие всё ж таки. Гена и в этот раз ничего не сделал. Видимо, единственное, что мог сделать в этой жизни, он уже сделал – появился на свет. Остальную часть его биографии должны были формировать окружающие люди и силы природы.

Это была одна из главных загадок бытия, которую Вальдимат не мог разгадать. Почему Гена всё терпит? Почему не уволит её? И почему в итоге всё забывает и прощает? Непонятно. Трижды непонятно.

Андрей Петрович тихо посмеивался над всем этим. Иногда, в пору особой радости, он даже говорил Вальдимату всё, что думает по поводу Гены и Марины Владимировны. Думал он о них пёстро. Владимир Владимирович молчал. Порой Вальдимату казалось, что этот старик достиг буддистского просветления – почти всё, что происходило в их кабинете, он встречал с застывшей маской смирения на лице. Ни особой радости, ни разочарования – только щекой чуть поведет и замрёт. Выходило, что он всё это уже видел, всё помнил и за всё уже заблаговременно поволновался. А теперь лишь созерцал их нескладное бытие.

Из всех этих сцен Вальдимат сделал единственно возможный вывод: уж если решил завести любовницу – не заводи её на работе. Позже он сделал дополнение к этому постулату: уж если завел любовницу на работе, позаботься о том, чтобы она не была круглой дурой. Пройдет ещё много времени, прежде чем он поймёт: любовница, какая бы она ни была, – это всегда отсутствие покоя.

8

Вальдимат уверенно разжёвывал свой обед, поднимаясь вверх по лестнице из слов и предложений. Уже в который раз он пытался прожечь взглядом любимую, в седьмой раз перечитываемую книгу, чтобы хотя бы в пепле оценить всё её совершенство.

В кабинете было тихо. Андрей Петрович смирно дремал, облокотившись о книги по тригонометрии и инженерному делу. Владимир Владимирович читал прессу. Гена играл на компьютере, а Марина Владимировна где-то шаталась. Обеденный перерыв. Скучная пауза. По радио кто-то что-то рассказывал, создавая эффект присутствия постороннего, не угнетённого скоротечностью перерыва человека.

Вальдимат медленно, но все же быстрее, чем ему самому хотелось бы, полз по девятой главе. Мысли умного, но мёртвого писателя застревали в бронежилете черепной коробки, и всё же некоторые достигали мозга, увязая в нём навсегда. Он знал книгу наизусть. Даже пунктуация была уже знакома. Но всё равно читал.

Зазвонил мобильник Вальдимата. Андрей Петрович тревожно всхлипнул и повернулся на другой бок. Гена звонко хлопнул по клавиатуре, а Владимир Владимирович перелистнул страницу газеты.

Звонил Быбин.

– Привет, – сказал Вальдимат, отряхиваясь от литературной паутины.

– Здорово! – зазвучал бодрый голос Бориса. – Работаешь?

– Нет, сплю.

Вальдимат вышел из кабинета.

– Ты чего вчера так рано ушёл?

– С глазами что-то. Голова закружилась.

– Жаль. Все пропустил.

– А что?

– Такая сцена была…

– Ну?

– Зря ушли, надо было видеть.

Быбин тянул нерв интриги, медленно наматывая его себе на кулак. В таком случае следовало просто замолчать и прекратить все расспросы: сам скажет.

– Витька с женой подрались, – объявил наконец Борис.

– Как это «подрались»?

– Ну, не то чтобы подрались. Так, по пьяному делу. В общем она ему чуть глаз не выцарапала. Кровищи было – море.

– А что вообще случилось?

– Да как всегда. Че-то ей там померещилось, будто он с кем-то шепчется или обнимается. Ну, бабьё, в общем. Вот, взяла сдуру и шлёпнула его. А у Марианны ногти ого-го! Теперь шрам останется.

При слове «шрам» у Вальдимата что-то щёлкнуло в голове. Он вспомнил о видении, которое приключилось на дне рождении.

– Слушай, я чего звоню-то, – не дал дофантазировать Борис. – Ты в среду занят?

– А что?

– Прогуляться нет желания?

– Куда?

– Есть тема: сходить в одну секту.

Вальдимат был знаком с манерой Быбина изъяснять свои мысли и потому терпеливо ждал пояснений и примечаний.

– Пашук пригласил, – стал растолковывать Борис.

– Ну? И что там?

– Какой-то сеанс. Терапия, что ли. – Борис путался в своих немногочисленных мыслях.

Вальдимат поцокал языком – так, чтобы на той стороне трубки было слышно.

– Короче, – подвел итог Быбин. – Написано, что за один сеанс избавляют от страха смерти. Избавимся.

– Давно пора, – зевнул Вальдимат. – А сколько стоит?

– Бесплатно! – протрубил Быбин.

– Разводняк.

– Будет скучно – пойдем пиво попьём.

С таким предложением не спорят.

– Ладно. Во сколько?

– К семи. Я позвоню тогда.

– Ну, давай.

Вальдимат вернулся в кабинет. Там царило всё то же телячье спокойствие. Он почти успел дочитать главу, когда вернулась Марина Владимировна с кучей своих громких и бестолковых мыслей. Обеденный перерыв закончился.

ЧЕЧЁТКА ПОД МУЗЫКУ

У Татьяны была звонкая фамилия – Чечётка.

У её начальника, Владимира Ульмасовича, ещё более звонкая – Музыка.

Два месяца спустя после начала работы Татьяна стала ездить в командировки с Музыкой.

Давным-давно, в самом начале своей карьеры, большой босс Владимир Ульмасович Музыка, хозяин всех душ в своей компании, был против развращения рабочих кадров беспорядочными связями. Но со временем, когда денежный мешок его раздулся до таких размеров, что в него уже можно было ловить молодых женщин стаями, он решил, что вообще-то сие неплохо. Можно, то есть.

Это был ещё не старый мужчина с средним диаметром активного разума и весьма большим ростом, как сложенный вдвое жираф.

Началось же всё просто – как в сущности и начинается любая история. В большую, раздутую от серьёзности выполняемых дел компанию пришла работать Татьяна. Свежее мясо её тела сразу привлекло внимание многих страдающих от переизбытка силы хищников. Но почти все они, хоть и считали себя хищниками, на самом деле были падальщиками и ждали, что кто-то другой сделает первый выстрел, оставив им спокойное от жизни, не сопротивляющееся тело. Таким стал альфа-самец компании сорокавосьмилетний Владимир Музыка. Он выждал необходимое для адаптации время (как уже говорилось, около двух месяцев) и, собираясь в очередную деловую поездку, командировал Татьяну вместе с собой в качестве секретаря. Когда Владимир Ульмасович подписывал командировочные удостоверения, он держал платок у рта, боясь забрызгать слюной безвыходного вожделения серьёзные документы, лежавшие на столе. В его вымокшем от фантазий мозгу живо рисовались картины одна жирнее другой, в которых Татьяна и он были главными действующими лицами.

В самом начале поездки Татьяна казалась окончательной дурой и всерьёз пыталась выполнять обязанности секретаря. Музыка морщился, но терпел и не доставал свой уставший от бездействия козырь. Он ждал эволюции, которая, по его мнению, неминуемо должна была произойти в недрах её строптивой совести. Из всей шушеры, что окружала Владимира Ульмасовича на работе, он, быть может, был единственным, кто действительно походил на хищника: упрямый, терпеливый, смелый, ненасытный, пахнущий потом. В конце четвертого дня непогрешимой, всё более становящейся скучной командировки терпение Музыки начало капать на пол. Пора было действовать. Раз уж мозг Татьяны не был способен собственными силами понять, как должны развиваться дальнейшие события, необходимо её подтолкнуть в нужном направлении.

Вечером, мокрым и удушливым, Татьяна пришла в номер Музыки, якобы за документами. Он же якобы думал о делах, сидя в кресле и держась за подлокотники, чтобы не накинуться на неё раньше времени. Слова были глупыми и тяжелыми. Воздух в номере – спертый от возбуждённого мужского дыхания. Весьма кстати под рукой директора оказалась бутылка вина. Зачем это? Танечка, ты, конечно, не знала, но сегодня были важные переговоры, которые успешно закончились подписанием контракта. Дура ты безмозглая. Это надо отметить. Выпить по бокалу, зубами содрать с тебя бельё, поговорить о чем-нибудь, например, о поэзии или кино, повалить тебя на пол или на стол, вспомнить о чём-то культурно-возвышенном… Музыка брехал как студент, а Татьяна смущалась как девочка. После второго бокала до некоторых её, наиболее близко расположенных к черепу извилин стало доходить, что вся речь директора – красная ковровая дорожка в его кровать, по которой ей предстоит пройти. Выпив ещё бокал, она отправилась в путь.

Следующая командировка Татьяны состоялась через месяц. Музыка был человек занятой и безостановочно разъезжал направо и налево. Ввиду того, что дорога, так сказать, уже была разведана, он более щепетильно отнесся к вопросу бестолково потраченного времени. Поэтому пригласил Танечку к себе в номер в первый же вечер. Брехал он гораздо меньше, вина не пил и вообще вел себя довольно пошло, по-жлобски. Однако это не помешало ему отработать все четыре командировочных дня в полную силу.

Как относилась ко всему этому сама Татьяна? Трудно сказать. Почти так же трудно, как сцепить за спиной намыленные руки в замок. Но было что-то в её поведении, в поворотах головы, в интонациях, какие-то на первый взгляд невидимые и неосязаемые флюиды, смутно намекавшие на осторожную симпатию к Владимиру Ульмасовичу. В принципе, это объяснимо. Музыка неплохо выглядел, замечательно одевался, прекрасно манерничал, когда в том была необходимость. В общем, его и без денежного шлейфа можно была назвать привлекательным. А уж золотой налет под ногтями от ежедневного прохождения огромных сумм через его руки делал Музыку окончательным и бесповоротным эталоном женских поисков.

Татьяна, как и всякая женщина, переживала период наивной дурости, верящей в кинофильмы и социальные чудеса. Ей казалось, что интимные перипетии между мужчиной и женщиной являются необходимым и достаточным условием для дальнейшего благотворного развития их отношений. Увы, ей предстояло собственным опытом доказать ошибочность такого подросткового мировоззрения.