Алексей Птица
(Не)добрый молодец: Зимогор
Глава 1. Василий Шуйский
Василий Шуйский, низкий сгорбленный старичок с редкой пегой бородёнкой и редкими волосами на голове, сейчас сидел в царских палатах. В тех самых палатах, имеющих множество потайных ходов и комнат, что приказал выстроить себе Лжедмитрий I. Умудрённый годами и бесконечными интригами, старик глубоко задумался, и было отчего.
Он не раз ходил по лезвию ножа, попадая то в опалу, то в ссылку, а то и вовсе, расставаясь с жизнью на Лобном месте. Оттого, может, и волосы его повылезли, но жажда власти продолжала толкать его на новые безрассудные поступки. На всё новые и новые. Власть начала стремительно ускользать из его рук. А ведь он всю жизнь боролся за неё.
Как трёхлетний недород сгубил правление Бориса Годунова, отправив его в небытие, так и всеобщее разорение грозило свергнуть и его, Василия Шуйского. Борьба Бориса Годунова с Лжедмитрием подкосила страну, а победа самозванца опустошила казну.
Гришка-самозванец спешил рассчитаться с долгами, как польскому королю Сигизмунду III, так и своему тестю Ежи Мнишеку. А ещё были торжественные пиршества, оплата услуг польских наёмников и казацких отрядов Ивана Корелы. Всё это не прибавляло денег в казне, на том и погорел, да голову сложил. А не надо бояр изгонять и веру православную отвергать! А то, что стерва эта тонконосая, Машка Мнишек, что тесть его приблудный, воевода сандомирский, что иезуиты католические – все они, все вокруг и дённо, и нощно питались силами Московии. Вот им всем и кирдык пришёл, да токмо легче не стало.
Шуйский вздохнул и, прищурившись, посмотрел на камин. Его морозило, старые кости ломило болью, а всё тело ныло. Чай, и на дыбе повисеть пришлось, и в подвалах холодных посидеть. Оттого и ныло всё. Погода стояла слякотная и промозглая, тепла не было, а бед – хоть пруд пруди.
Откуда ни возьмись, появился следующий Лжедмитрий, уже второй. А потом и Пётр неизвестный, с какого-то боку припёку вылез. И ещё приблудышей всяких разноимённых, как собак нерезаных. И откуда все эти черти взялись только? И кажный из себя царевича гнёт, а то племянника, а то и просто обзывает себя, как придётся, да царский венок из черники болотной на седалище своё срамное вешает. Тьфу.
И это он, потомок князей русских, право на престол имеющих, должен в смерть низводить?! Доколе! Доколе это гадство продлится! Шуйский осел ещё глубже в царский трон и заёрзал на нём, устраиваясь поудобнее.
Да уж и Русь не та стала, поиздержалась милая, да обнищала. А он всё о ней, да о ней думает. Радеет о матушке, да и о себе не забывает. Да что там, ему с собой не унести ничего в могилу. Деток господь прибрал ещё в младенчестве, а потом и жениться запрещали.
Нелегка доля боярская, ох, нелегка. Не поймут простые смертные, не поймут. Как золотишку добыть, да серебра способить, как страну поднять, да себя возвысить. А будет ли прок на то? Э-хе-хех. Одна радость у него осталась – это власть!
Мысли старика перескочили на другое. Эх, и Бога мы все прогневили, столько смертей допустили. Мертвяков сами разбудили, да шастают они по всей земле русской. А ещё сказывают, что ляхи того не ведают, и шведы не знают. Как же это так?! В Сибири тишина, на Волге тишина, а здесь – мертвяк на мертвяке, да мертвяком погоняет! А может, и не всё так просто, как в той пословице: «На бога надейся, а сам не плошай»? Может кто наслал, что почище мора будет. Всё на то возможно, дюже всё сходится и подозрительно очень. Да и мертвяков уже меньше стало, покусали они людишек, да в бесноватых обернулись, а и одержимые с ними царство Сатаны празднуют.
Шуйский прищурил глаза, словно высматривая в дальнем углу подлого врага. Но только лишь тени метались по горнице, гонимые ярким светом больших восковых свечей.
Вот давеча на общем сходе решили перенести мощи царевича Дмитрия, выставили их в соборе. Всё честь по чести. И то каменьями едва его, царя названного, не побили, да в могилу не свели. Вот же, ироды! Али кто подговорил? Ох, грехи наши тяжкие. Везде крамола, везде письма прелестные, подлость, обман и воровство! Но чудо у гроба царевича надо было явить.
Калики перехожие, юродивые благочестивые стали гроба касаться да выздоравливать, а там и простые смертные подтянулись ради благости на себя. И ведь получали некоторые, несмотря ни на что! Вот что вера с людьми делает! Порчу снимало, болезни уходили, зрение появлялось у слепых. Чудны дела твои, Господи!
На то и расчёт полагался, но кончилось всё равно плохо, не иначе Мстиславский подсобил, а то и ещё кто. Каждый сейчас ему враг! Каждый хочет древний престол государства Московского занять, каждый…
Он уже было обрадовался, как неведомым образом к мощам царевича пришёл бесноватый. Укушенный он оказался, да на последней стадии перерождения, а возле гроба аккурат переродился, а как переродился, так бросился на людей! Все врассыпную, в давке больше задавили, чем он смог бы покусать. Благо, служивые не из робких оказались, мигом беса на куски порубили, да со святого собора вынесли. Да толку-то!
В народе слух прошёл, что предал, мол, он, Василий Шуйский, свою веру, с мертвяками якшаться стал, да мор на русскую землю навёл. Глупых и дураков казнили, прелестные письма собрали и уничтожили, да больно много свидетелей того было, трудно исправить. Всем языки не вырвешь. Что же это за ирод такой был, что смог всё это сделать?
Василий Шуйский по прозвищу «Левая рука» крепко задумался, пытаясь сообразить, кто же мог с тёмными силами союз заключить и так его изощрённо подставить. На многих пало его подозрение, но все мелкие людишки, без связей и ума изощрённого, да с чернокнижниками не знались. Значит, кто-то со стороны это мог быть, и малоизвестный. В тени любит держаться, тварь… Ну, на всё воля Божья, чай, разберусь! Не иначе, то поляки порчу навели, больше некому, а то и северные ведьмы, как слух один ходил, но это уже шведы зарятся али англичане. А и татары крымские с султаном турецким могли в том подсобить, и колдунов своих мерзопакостных наслать. Могли, могли, басурмане подлые.
Шуйский крякнул, потом чихнул и поёрзал на жёстком царском троне. Всё только начиналось, а чем закончится, то неведомо ему. Эх, надо было тоньше сыграть, тоньше, но что получилось, то получилось. А тут ещё новая напасть!
На юге поднялись массы народные: беглые холопы, крестьяне, казаки, посадские люди, стрельцы, а во главе их стал беглый боевой холоп Болотников. Да и не только они, к ним же переметнулись и рязанский воевода Сунбулов, и дворянин Прокопий Ляпунов. Те возглавили мелкопоместное служилое дворянство, что не захотело его признавать царём. Но ничего, стоит искать пути к Сунбулову и Ляпунову, а с Болотниковым разберёмся позже!
Устав думать думу горькую, Шуйский прикрыл глаза и задремал, начиная потихоньку клевать носом.
***
Старый инок вновь сидел за столом, аккуратно вычерчивая буквицы на куске пергамента.
«Сего июля в 13 день духовенства моего лета 7114, а от Рождества Христова 1606, крестьянин Григорий Климентьев, идучи с Устюга ко Всесвятскому погосту, внезапу бысть в расслаблении, прегнушася бо его ноги, пал на землю. Лежащу же ему нападе на него сон тонок, и се слыши глас к нему глаголющих: «Иди во град и повеждь князю и гражданом, яко даде Бог победу на поляков и Литву, за что благодари Бога и пречистую его матерь, а собою бы в гордости не хвалилися. Мы же тебе, сие глаголющие Прокопий и Иоанн, юродствовавшие во граде Устюге, и преподобный Варлаам, иже приде из Новаграда с Хутыня, поспособствовали нам; а ныне же шествуем к граду Устюгу, возвратившиеся с победы».
Старый монах задумался, писать дальше или не писать. Капля чернил начала медленно ползти по кончику пера, собираясь в большую каплю, и готовилась вот-вот пасть на пергамент. Заметив это, чернец стряхнул её обратно в медную чернильницу. Наконец, он решился.
«А в 17 день июля тот же крестьянин вновь впал в слабость и долгий сон, а вечора заснул, а в полдень поднялся. И поведал он жонке своей, а та другим рассказала, и сам он подтвердил бысть при народе. И приходил к нему святой Георгий, да на коне белом, и молвил, руками окровавлеными к телу прижимая меч свой вострый: «Настала беда великая, и восстанут мёртвые и восставать и дале будут, пока святость да благость людская их на том не остановит. А надобно на то, шоб пришёл в наш мир кто с другого мира и поверил в святость свою и других научил тому, а если не бысть тому никогда, то нескоро люд русский с той напастью справится. А через них и дальше она пойдёт. А и на всё воля Божья! Бог не на небе, Бог в душе должон быть! Позабыли люди Бога, прогневили его, за хлеб и власть передралися, за то и карает он их дланью своей. За наши пригрешенья придёт в этот мир безбожник и с безбожниками сразиться за Господа нашего, аминь! А и недобрый молодец звать его позывать! А о том, мало кто знать будет. Да и на всё то воля Господа нашего преславного, аминь!»
На том блаженный крестьянин более ничего и не сказал, а потом и то забыл, что сказал. А через два дня заболел падучей, да в муках помер. А рассказ его многие помнят, да друг другу передают. А што оно всё значит, и кто это с другого мира, так-то загадка большая, и не знамо никто про то».
Чернец задумался. Непонятно сие пророчество, туманно оно, а мертвяков всё более и более становится, скоро и за околицу не отойдёшь, и за стену монастырскую не выйдешь. Крестьяне бегут под защиту стен, либо работают только с охраной. Поля необработанные стоят, а скоро уборка, кто же хлеб да зёрна другие будет убирать? А ежели не убирать, так на то опять голоду быти.
Монах горестно вздохнул. Что делать, он не знал. Их монастырь обладал высокими крепкими каменными стенами, построенными ещё в незапамятные времена, выдержавшие не одну осаду, а всё же страшно. Сегодня ты человек, а завтра уже бес. И как спастись от той напасти – никому неведомо и откуда она пришла и когда уйдёт – всё в темноте дремучей. Всё в напасти падучей.
А пока крестьяне за голову хватаются, в городах да весях власть бояре делят. Да восстания с казацких земель, да с окраины польской грабить идут. И всё им мало, и мертвяков не боятся. Оно, мож, и лучше, мертвяку всё равно, кто перед ним, лях или литвин, абы русский аль татарин. Он всех жрёт, не смотрит ни на возраст, ни на положение. Стар или млад, девка или мужик, страшно́ это. Ох и страшно.
Старый монах горестно вздохнул, потом закашлялся, надсадно кхекая в сухой кулак. Переждав приступ кашля, мучивший его последний год, он стал складывать на полку письменные принадлежности. Завершив уборку, закрыл и убрал медную чернильницу, выкинул исписанное перо, перекрестился на икону, прошептал молитву и лёг спать.
Толстый огарок восковой свечи медленно оплывал, считая минуты и освещая затихшего на жёстком лежаке старого инока. Постепенно дыхание старика успокаивалось, и с последними мгновениями света он заснул, а келья погрузилась в непроглядный мрак. А во сне старика прозвучал голос.
Смутное время – время свобод, ищется всеми хоженый брод.
Скомканы лица, свет не в чести, в тёмной водице брод не найти.
Старые грабли зубьями вниз, тонет кораблик с тропами крыс.
Может и выйдет – выход, где вход! Смутное время – время свобод.
Глава 2. Болотников
Здоровый казачина, одетый в польский жупан, богатую шапку и красивые польской выделки сапоги, нервно расхаживал по походному шатру. Венгерская карабела в изукрашенных ножнах билась на его боку, указывая на высокий статус владельца. Здоровяк с явным нетерпением и с такой же явной опаской ждал своего бывшего хозяина и покровителя.
Казачиной был не кто иной, как Иван Болотников. Ждал же он своего благодетеля, которого всегда звал – Хрипуном. Когда-то ему пришлось наняться к нему боевым холопом. С той поры много времени прошло, и многое быльем поросло. Пришёл опыт, уважение, а страх и зависимость от старого хозяина остались.
Внезапно полог шатра распахнулся, и туда зашёл тот, кого давно ждал Иван Болотников. Сильный порыв ветра проник следом, всколыхнув пламя нескольких свечей. Те вздрогнули синим пламенем, чудом не потухнув, потом вспыхнули ярче, затрещали и снова стали гореть мерно, как и раньше.
– Здоров ли ты, Иван?! Смотрю, заматерел и загорел, – сразу с места в карьер начал разговор пришедший.
– Да, и тебе не хворать, Хрипун. И ты стал совсем другим, не таким, как прежде, – не остался в долгу и Болотников. – Постарел…
– Ну, про то не тебе судить, Ваня, – с мягкой издевкой ответил гость. – Ты и в Турции побывал, и в Венеции за это время. На иноземцев посмотрел и себя показал. Ну, наверное. Как смог показал. А ведь я тебе говорил, Ваня… Поучал уму-разуму. Да только ты не слушал меня. Да что я о тебе всё, да о тебе. От зависти, наверное. Я вот всё тут, всё на Руси маюсь. К иноземцам не езжу, воеводой службу несу, не гуляю, приключений себе не ищу. Вот так…
Болотников молчал, не зная, в каком тоне вести неприятный для него разговор. Сначала он хотел было сразу послать бывшего хозяина туда, куда Макар телят не гонял, но пока поостерегся. Мало ли что, и мало ли как дело пойдёт. Здесь спешка не нужна, от спешки кони даже дохнут, не то что люди. А уж люди, так и вовсе… Как дальше пойдёт разговор, так и будет видно-то. А Хрипун продолжал свои поучения, как будто бы копил их всё это время.
– Говорил я тебе, Иван: мне служи, и всегда в достатке будешь, и приключениями Бог тебя не обидит, и тоской-кручиной по Родине исходить не будешь. Ведь так?
Болотников кивнул, хмуро рассматривая своего бывшего хозяина.
– То так, Хрипун, то правда твоя.
– Вот я тебе и говорю, а ты сбежал, да к казакам вольным ушёл, не слушая меня. Много ты с ними счастья нашёл?
Гость, крупный и дородный мужчина с вислыми на пример запорожского казака усами да стриженной в кружок головой представлял собою противоречивое зрелище. Одет он был богато, но неброско, оружие при себе имел знатное, но в ножнах невзрачных.
За широким кушаком блестел серебром рукояти длинный пистоль, а кинжал с золочёным эфесом представлял собою не парадное, а вполне боевое оружие. Да и кинжалом Хрипун владел не как дилетант. Видел Болотников один раз, как Хрипун отбился от внезапного нападения подосланного убийцы. Боялся Болотников Хрипуна, так как стояли за ним многие и многие.
– Всё что нашёл, всё моё, – прервал затянувшуюся паузу атаман.
– И много ты нашёл у турок? Аль итальянцы тебе серебра отвесили с лошадиную голову?
Болотников счёл за нужное промолчать. Не дождавшись ответа, Хрипун примостился на походный стул в шатре.
– Вот, что я тебе скажу, Ваня. Приехал я сюда не просто так, и ты это понимаешь. Пока ты куролесил с казаками по степи, да в плену на турка спину гнул, на Руси много что поменялось. Парень ты бывалый, да уже зрелый, почитай, муж. И Крым, и Рим, то есть Венецию познал. Остались только медные трубы, что славу лютую поют, да на смерть ведут. Да ты и о них слышал. А раз так, то вот мой сказ тебе. Нужен предводитель мне, чтобы действовал вроде как сам по себе, а на самом деле волю мою тайную исповедовал. Воля моя будет в твоих же интересах. В том тебе сомненья не будет, не бойся. Моё слово крепко, как дуб столетний. Как думаешь?
Болотников разозлился.
– У меня уже есть отряд гайдуков, зачем мне ещё и в ваши дрязги лезть?
– Так-то тебе нужно, а не мне. Был ты никем, а станешь первым воеводой. Был царевич Дмитрий, но как верные люди говорят, играл в ножички. Да приступ падучей его внезапно прихватил, и упал он на свой ножик, да горлом аккурат. Кровью весь истёк, на том и кончился. А молва народная, что против Бориски вознегодовала, его к себе привязала да оживила. Не было, мол, той смерти, всё Шуйский придумал да утаил от народа-то. А Шуйский и расследовал тогда это дело, да и сам не рад, что расследовать пришлось. Вона как, Иван…
– Так это что же? Живой царевич, али Шуйский его прибил?
– Шуйского там не было. Я же говорю тебе, Годунов его послал, как токмо узнал об несчастии. Мёртв царевич, а мор трёхгодовой в народе его память возродил, как мертвяков богопротивных в нынешнем годе. Явился Гришка Отрепьев да объявил себя царевичем. Людей за деньги Мнишека привели и за почести обещанные, чтобы подтвердили его происхождение. Долго о том рассказывать. В конце концов, переиграл Гришку Шуйский, да убил прилюдно. Но не успокоился народ, бунтует. Не нравится ему новый царь. Никому не нравится, кроме кучки приближённых и сродственников ближнего круга. Вот и нового Лжедмитрия уже ищут, да есть и другой человечек ещё, но о нём после....
– Ммм, – у Болотникова мигом закружилась голова от обилия новостей, что он сейчас услышал. Вроде всё ясно, но он привык махать шашкой да стрелять из пищали, а не головой думать, да в царевичи играть. – Так мне что делать-то?
– Дак что тебе делать? Ехать в Самбор в замок Мнишеков. Там сидит московский боярин Михаил Молчанов. Я черкану ему прелестное письмо, и он тебя примет. Сам он мнит себя царевичем, да стать им не сможет. Знают его больно хорошо, не пойдут за ним. В лицо знают, да многие. А и знают про него, что цареубийца он. Фёдора Годунова с матерью удушил, да в яму скинул. Вор, к тому и свидетели есть, ещё при Бориске Годунове. Предатель и насильник. С Гришкой Расстригой девок прямо с улицы хватал, не разбирая, и тайно насильничал в хоромах. А про то многие помнят и в лицо его признают. Знай и ты. Это не тебе думать, кто он и что он. Я всё за тебя обдумал, прожевал и в рот тебе положу, как дитятке неразумному. Хмуришься? Так-то не против тебя, а, наоборот, для пользы твоей. Ты просто казачий атаман, твоё дело воевать, а не думать. Грабь, режь, пытай, добычу собирай, врагов убивай, а я подскажу, кого в первую очередь, кого во вторую, а кого и в третью. Всё расскажу, от бед предостерегу, жизнь тебе спасу, холопу своему. Я и людьми помогу, и деньгами, но не сразу. Сначала ты должен встретиться с Молчановым, скажешь ему, что готов возглавить восстание, а там и поляки узнают, и виды свои покажут, ежели захотят, конечно. Переговоришь, возьмёшь свой отряд и на Путивль пойдёшь, там я тебя и встречу, и научу, что делать дальше. Ты же знаешь, я ничего просто так не делаю. Никогда…
– Знаю, – кивнул Болотников.
Это он прекрасно знал. Все знали и боялись Хрипуна: и друзья, коих у него и не было, и враги, коих было, как муравьёв в лесу, и холопы его боевые. Слово его верное, хоть и змеиное. Ежели нужно было, то и укусит, и вылечит, ежели захочет, смотря за что. Перед атаманом открывались радужные перспективы личной власти. Власть, титул, деньги, и остальные блага ясно замаячили перед ним. Сомневаться он не стал и ответил:
– Хорошо, я согласен.
Хрипун усмехнулся.
– Ещё бы ты не согласился. От такого предложения никто бы не отказался, не то что ты. Вот и подумай на досуге, сколько я тебе добра сделал, а мог бы и другого кого облагодетельствовать.
– Подумаю, – хмурясь, ответил Болотников. – А как мне от мертвяков отбиваться? Не ты ли их случаем на Русь напустил? А то слухи разные ходют, не знаешь, чему и верить.
– Не я. Того и сам не ведаю, но сдаётся мне, что это недруги наши с поляками договорились и через них эту напасть на Русь напустили… Зато знаю я как с ними бороться. Будешь верен мне, и тебя научу, а не будешь, так и сам в мертвяка обернёшься. Это быстро получается. Не один и не два гайдука с мёртвым оскалом бродят сейчас по Руси, ждут, пока не упокоят. Но тайну чутка приоткрою тебе. Есть молитва особая да к ней вера человеческая сильная нужна. Сам ты не сможешь осилить её.
Болотников усмехнулся.
– Что я молитву, что ли, не смогу выучить и сказать?
– Сможешь. Да веры у тебя такой нету, какая нужна. Верить нужно во что говоришь, жить верой, существовать ею. О жизни греховной не думать, жить ради других, себя не жалея. Сможешь? Мы уже о том говорили с тобой, зачем снова пустое в ступе толочь? Не твоё это, Богу молитву святую подносить. Ну, да дам я тебе святошу. От сердца своего оторву, к тебе приставлю, чтобы тело твоё от напасти бесовской и день, и ночь охранял. Будет при тебе и при войске, всех не огородить, а тебя оборонит от болезни жуткой. Видишь, везде тебе выгода, не в пример другим. Везде… Помни своего благодетеля, – и гость рассмеялся хриплым смехом, за что и получил собственно своё прозвище.
– Когда ехать? – прервал его смех Болотников.
– Отряд свой пока здесь оставь, а сам возьми парочку казаков и езжай налегке, так всяко лучше будет. Приедешь, собирай отряд и айда в Путивль, там встретимся. Дальше будет видно, но восстание уже вспыхнуло в южных городах, да предводителя пока нет. А с тобой будет…
– Хорошо, – кивнул Болотников.
– Лады! Пойду я, а то ни хлеба, ни квасу, ни мёда хмельного у тебя не допросисся, да и ладно, дома попью, поем. Своего… Прощай!
Всколыхнулся полог, и Хрипун был таков, не дав даже рта раскрыть Болотникову. Опомнившись, атаман выбежал вслед за ним из своего шатра и закричал на десятника, что стоял на страже с двумя казаками.
– Пошто выпустили без моего на то разрешения?
– Так мы никого и не видели! Никто не заходил к тебе, атаман.
– Как никого не видели? – напустился на них Болотников. – Хрипун ко мне заходил, боярин.
– Не видали мы никого. Немае было, – подтвердил и другой казак. – Тень только мелькнула и всё. Ветер сильный поднялся, полог хлопнул. Это мы видели, а более ничего. Всё тихо и спокойно.
– Значит, не было никого?! А как же он вышел от меня? Ладно, вы не видели, как зашёл, а как же он вышел? Вот только передо мной стоял, и части* не прошло, как я за ним выбежал. (*часть – это минута в старом временном исчислении)
– А! Так Микоха мимо проходил. Поздоровался с нами и пошёл дальше, и сразу же и ты, атаман, выбежал из шатра. А он… – оба оглянулись. – А он уже ушёл. Вот вроде бы совсем рядом был, и нет его.
– Вот же, колдун, ять… Опять глаза отвёл! Пся крев! – ругнулся в сердцах Болотников. – И как это ему удаётся? Эх, срубил бы я тебе башку напрочь, если бы ты не проклял меня, Хрипун.
Скрипя зубами, Болотников удалился в свой шатёр, где, достав из-под стола баклажку с греческим вином, щедро плеснул в бронзовый кубок терпкой жидкости. Густой аромат хорошо выдержанного алкоголя заполонил всё пространство шатра.
– Пся крев! – повторил вслух польское ругательство Болотников и осушил мелкими глотками весь кубок. – Ладно, завтра будет день, и будет пища. В Жошув, значит, в Жошув. Тьфу, в Самбор, значит, в Самбор, – и он снова плеснул в кубок вина, чтобы тут же его выпить. Тёплая волна прокатилась от живота наверх, мягко ударив в голову алкогольными парами. Похорошело.
– Значится, буду воеводой царя. Это хорошо. Воевода царя, – смакуя слова, повторил Болотников вслух и завалился спать.
Долго собираться мятежный атаман не стал, и уже через несколько дней, подгоняя коня шпорами, он ехал в сторону Самбора. Путь был не долгим и не близким, в самый раз, что называется. Небольшой городок Самбор, в котором и находился замок Мнишеков, был верстах в семидесяти западнее Киева. Доскакав до небольшого, аккуратного замка, Болотников был перехвачен его охраной.
Порасспросив о цели прибытия, его пропустили в замок. Ежи Мнишека там не было, так же, как и его знаменитой дочки, но зато присутствовал тот самый Михаил Молчанов. К нему и провели Болотникова.
Молчанов оказался типичного вида боярином, изо всех сил пытавшимся показать свою солидность, серьёзность и недюжинный ум. Получалось так себе. Болотников опытным взглядом бывалого казачины сразу определил, кто перед ним.
Прожжённого негодяя и царедворца было видно издалека. Лицом смугл, волосом курчав, глазки карие под бровями густыми, на щеке бородавка с волосом, и больно на турка похож. А на турков Болотников успел уже насмотреться, да и на италийцев тоже. О том, что Молчанов бежал из Московии, прихватив с собою золотую печать – подтверждение царской подписи, Болотников ещё не знал.
Боярин встретил Болотникова в небольшой комнате, сидя в резном кресле. Возле него стояло несколько людей, изображавших из себя его царедворцев, видом весьма противоречивым.
– Я вижу доброго казака, – встретил гостя первыми словами боярин. – Вижу, что не ошибся Хрипун и не зря прислал своё письмо. Радует, что он нашёл нам воеводу, и вижу я требуемое, о чём и просил его.
Болотников молча поклонился и произнес заранее заготовленные слова.
– Благодарю тебя, боярин. Плавал я на галерах, был в плену у турок, служил итальянцам, прошёл всю Польшу, гулял с казаками по Днепру, грабил суда, и вот путь мой снова лежит на Русь. Услышал я о том, что спасся царевич Дмитрий, и решил помочь ему утвердиться на троне. А потом, слух прошёл, что погиб он лютой смертью, а я уже и отряд большой собрал охочих до войны гайдуков. И вообще, на счастье моё, повстречал я человека нужного, вам знакомого, тот и шепнул мне и направил сюда.
– То так, выжил царевич и пока скрывается. Я знаю, где он, и сейчас я боярин его тут главный, для того и печать царскую при себе имею и все атрибуты царской власти. Кто верно Димитрию будет служить, тот главным воеводой станет.
Болотников усомнился в этом, что и было отчётливо видно по его простому лицу.
– Никитий, доставай печать, – крикнул боярин Молчанов. Один из его приближённых степенно подошел к большому столу и, открыв его верхний ящик, вынул оттуда искусно отлитую из золота печать.
– Вот она! И грамота тебе написана будет о правах твоих и о назначении твоём. Сколько людей у тебя, казак?
– Почти полсотни будет.
– Мало то, ещё десяток охочих гайдуков с собой здесь возьмёшь. Да с грамотой моей наберёшь себе наперсников во всех городах Московии. Все, как один, за тобою станут. Да и не только они. Есть у меня договор с рязанским воеводой Гришкой Сунбуловым и его подельником Прокопием Ляпуновым. Они помогут тебе. Завтра же получишь письмо от меня к ним, деньги и звание. А сейчас сходи в церковь, да помолись об успехе нашего дела, – и Молчанов решил тут же перекреститься. Иван тоже размашисто осенил себя крестом, поклонился и вышел.
Завтра и завтра, им, казакам, было всё едино. Так, значит, так. На следующий день он получил грамоту, дорогую саблю, бурку и целых тридцать дукатов… Вскочив на коня во главе дюжины гайдуков, Болотников помчался к лагерю. Забрав в нём своих людей, он отправился в Московию, весь в сомнениях и надеждах, бережно храня на груди грамоту, где он был объявлен большим воеводой войска царского самозванца.
На то, что это самозванец, ему было глубоко плевать, он ехал сражаться не за тем, чтобы обрести безраздельную власть. Просто ему нравилось грабить и разбойничать. Ничего другого он не умел и не хотел уметь. Достаточно и того, что эти его навыки были весьма востребованы боярами. Набранные с миру по нитке, его люди не шли ни в какое сравнение с войском первого Лжедмитрия.
Не было среди них ни поляков, ни дворян, все сплошь простые казаки, украинские гайдуки, да охочие до чужого добра людишки, не обременённые ни совестью, ни жалостью. Единственное, не ведал Болотников того, где же прятался Лжедмитрий 2. Впрочем, ведать о том и не желал.
Настёгивая лошадей, весь отряд спешно направился в пределы Руси, на её окраины. Грабить и убивать они пока остерегались. Большинство из людей Болотникова оказались беглыми холопами, казаками и прочим, не слишком честным людом, который проще было назвать татями.
Как только они перешли границу, Болотников сразу объявил себя воеводой воскресшего из небытия Лжедмитрия. Всё это время он двигался к Путивлю, постепенно всё больше обрастая людьми, как днище корабля ракушками. В один из дней, зайдя в небольшое село, он обнаружил мертвяков. Здесь они и схлестнулись с ними.
Кособокие и перекошенные, бывшие люди внезапно хлынули со всех сторон, напугав коней. Но сколь ни были напуганы казаки, и сколь ни сильны некоторые из зомби, победить им гайдуков не удалось. Всё же, казаки давно привыкли играть со смертью в прятки, и не были обычными крестьянами без оружия и опыта. Да и мертвяков оказалось намного меньше. В результате короткой ожесточённой схватки все зомби были покрошены в капусту. Парочка раненых мятежников тут же без всякого снисхождения казнена казаками, и отряд двинулся дальше.
«А не так и страшны эти мертвяки», – удовлетворённо думал Болотников, осматривая исход боя. Можно и с ними справиться, да и Хрипун помощь обещал. Впереди для него открывались такие перспективы власти, что аж дух захватывало.
Наконец, они прибыли в Путивль, где Болотникова должен был дожидаться Хрипун. Так все и оказалось. Встреча произошла неожиданно для Болотникова, впрочем, как и всегда. Не успел он войти в хоромы местного воеводы, сейчас ничейные, как туда же вошёл и Хрипун, неизвестно откуда взявшийся.
– Рад видеть тебя, Иван. Как добрался, как встретили тебя у Мнишеков? Вижу, что не сильно хорошо, – и Хрипун усмехнулся, пристально глядя на атамана.
Болотников поморщился.
– Отчего же. И саблю дали, и бурку.
– А коня хоть дали, а денег?
На этот раз атаман не стал морщиться, а отчётливо скривился, словно от боли.
– Тридцать дукатов в руки швырнули, а о коне никто и не думал.
– Тридцать дукатов? А-ха-ха, – рассмеялся мелким козлиным смехом Хрипун. – А я и не знал, что Михайло умеет подсмеиваться. Надо же… тридцать дукатов…, – и Хрипун стал ещё громче смеяться, трясясь всем телом, а потом резко оборвал свой смех.
Болотников стоял молча и только хмурился. Он вообще не понимал, что тут смешного. Ну, тридцать дукатов, и что? Что в этой цифре такого символичного? Впрочем, успокоившись, Хрипун не стал пояснять, почему ему стало так смешно.
– Ладно, сколько у тебя людей?
– Две сотни, пожалуй, будет.
– Пожалуй, – передразнил его Хрипун. – Ты, атаман, а не боевой холоп. И опыт у тебя есть, и с ватагами казаков за море ходил, а всё недосуг тебе людей собственных посчитать. Да знать, каково оно.
– Я знаю! – вызверился в ответ Болотников. – Не тебе меня учить! Я более не твой холоп!
– Ну-ну, полегше, – сверкнул тёмными глазами в ответ Хрипун. – Ты не с казаками своими гуторишь. Я тебя породил, я тебя и убью! Али забыл ты совсем, как в ногах у меня ползал, как Бога молил, чтобы он меня надоумил взять Ивашку Болото в холопы свои?
– Не забыл, да время то давно ушло, да быльем поросло. И я тебе больше не Ивашка Болото, а атаман Болотников!
Хрипун прищурил тёмные глаза и неожиданно улыбнулся. Болотников спохватился, поняв, что наговорил много всего лишнего. Рано ещё гонор свой выказывать, да и стоит ли вообще его являть? Не ко времени то. Он уже вдосталь покуролесил в своей жизни. Всего навидался, пора и честь знать, точнее, продать её подороже. А цена, что предлагал ему Хрипун, ой, знатная была. Да только её ещё заслужить надобно. А вот с этим у Болотникова были проблемы.
