Валерий Шубинский
Блокадные после
В своей ошеломляющей, обескураживающей странности текст Солсбери кажется симптоматичным: не столько сон разума, сколько замалчивание истории способно порождать химеры, одной из которых является ежик писателя Зоскинда. Тексты, выказывающие симптоматику «блокадного после», никогда не становились предметом комплексного изучения: хотелось бы думать, что наш сборник может стать первым шагом в такой работе по выявлению и изучению этих текстов-симптомов, тем более, что речь идет о явлении масштабном и о мощных эмоциях. В завершении я хотела бы сказать о произведении, в котором для меня пронзительно и сложно отражены многие смыслы «блокадного после» – o фильме Михаила Богина «О любви» (1970)[14].
В этом фильме показана нехитрая, казалось бы, история неразделенной любви. Однако, приглядимся: фильм знакомит нас с молодой женщиной, оставшейся сиротой во время войны, все силы сердца которой отданы реставрационной работе в разрушенном Екатерининском дворце 25 лет спустя после того, как он был превращен в обгоревшие руины. Не умеющая полюбить и зачать в реальности, героиня предается душой искалеченным «амурчикам» скульптурного оформления дворца: искалеченным, обезображенным «детям» войны. Невероятно красивая (и одинокая) героиня служит красоте и памяти о красоте своего города, его прошлому – с окружающим ее миром она связана вот именно что хрупко, «ребячески».
Ее любовь, ее внимание, ее труд отданы останкам дворца, на фоне этой страдающей, жалкой красоты невостребованная красота героини обретает новый смысл и назначение. Она находится в отношениях с прошлым, которое она перевоссоздает для новой жизни: воссоздает любовно.
Значительная часть фильма посвящена взгляду камеры на пострадавшие элементы скульптуры: на прекрасные искалеченные тела и на медленную осторожную работу реставраторов над этими телами.
Речь здесь идет о любви.
Нина Попова
Анна Ахматова
Возвращение. 1944–1945
Анна Ахматова вернулась в Ленинград из эвакуации из Ташкента после снятия блокады 1-го июня 1944 года. Была эвакуирована 28 сентября 1941-го. Ее опыт жизни в городе перед началом блокады – короткий, всего три месяца, 90 дней. Для нее – поэта, могущего по фрагменту восстановить целое, может быть, этих 90 дней было достаточно, чтобы исторически, поэтически оценить происшедшее, понять, чем была для города блокада.
Но прежде чем говорить о возвращении, нужно понять, какой город она оставила, уезжая в эвакуацию почти на два с половиной года. Это здесь, вместе с Городом (всегда писала с большой буквы) она пережила начало террора 1930-х. 10 марта 1938-го ее запись, связанная с датой 10 марта 1938 года: «Арест моего сына Льва. Начало тюремных очередей». Это ее город, ставший «ненужным довеском» тюрем, ее «промотанным наследством». Город ее молодости, ее первых поэтических сборников, ее поэтического круга, в том числе кабаре «Бродячая собака», само существование которого в контексте советской жизни 1930-х годов казалось каким-то нереальным сновидением. Это в августе 1941-го вместе с Б. В. Томашевским, спасаясь от бомбежки, они вбежали с площади Искусств во двор, а потом в подвал какого-то дома – в бомбоубежище. И подняв голову, вскрикнули в один голос: «Собака!»[15]. В этом городе она закончила свой цикл «В сороковом году»: падение Парижа, обстрелы Лондона, финская кампания и захват Финляндии советскими войсками – вот ее сюжеты. О разрушающем европейскую культуру фашистском нашествии, о грозящем распаде нравственных устоев жизни: «И матери сын не узнает, /И внук отвернется в тоске». В этом городе 27 декабря 1940-го, во вторую годовщину гибели Осипа Мандельштама, начала писать «Поэму без Героя». События кануна Первой мировой войны – 1914 года, пролога Второй мировой.
22 июня 1941 года. Начало войны за день до ее дня рождения (в ночь с 23 на 24-е). Она всегда придавала этому дню – Дню Ивана Купалы, дню летнего солнцестояния – высокий смысл, видя нем знак своего поэтического предназначения. В тот год праздника как подведения итога прожитого и начала следующего года – не было.
Ольга Берггольц запомнила ее летом 1941-го с противогазом где-то возле Фонтанного дома, когда из жильцов флигелей создавали отряды противовоздушной обороны. Но бомбежки, звуки падающих бомб, пикирующих немецких самолетов, вызывали у Ахматовой чувство физического ужаса. Словно некое погружение в ад. «Щели», вырытые в саду Фонтанного дома (для жильцов дома это было убежище при артобстрелах), траншеи, прикрытые металлическими щитами. «Щель представляла собой дверь в землю, живой человек заходит в землю, чтобы переждать Смерть, но и чтобы побыть с нею. Покопав и посетив такие щели, АА придвинулась еще на шаг ближе к своему ленинградскому ужасу»[16].
Не скрывала свой страх, панически боялась звуков падающих снарядов, («драконий рев» летящей бомбы – называла тот звук). Артобстрелы заставили ее перебраться с Фонтанки в писательский дом на канале Грибоедова, сначала в квартиру к Томашевским («стены в нашем доме были толщиной в метр сорок», – вспоминала З. Б. Томашевская), потом в дворницкую в полуподвале. «Боялась ужаса видеть людей раздавленными». «Истерической паникой» называла в своем «Дневнике» это ее состояние жесткая Л. В. Шапорина.
17 сентября на углу улиц Желябова и Невского проспекта прямым попаданием снаряда в киоск был убит дворник Моисей Епишкин, в комнате которого Ахматова жила: он пошел по ее просьбе купить ей папиросы «Беломор». Погиб, как она считала, в том числе по ее вине, и корила себя. И еще долго, по рассказам З. Б. Томашевской, вспоминала эту дату, «помнила этот день всю свою жизнь. 17 сентября она непременно говорила: сегодня погиб Епишкин»[17].
«Зашла к Ахматовой, – записала в эти О. Ф. Берггольц, – она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темно-темном уголку прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком. На досках, находящих друг на друга – матрасишко. На краю, затянутая в платок, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии… Она почти голодает, больная, испуганна… И так хорошо сказала: «Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную»[18].
25 (26) сентября Ольга Берггольц организовала выступление Ахматовой по ленинградскому радио. Трансляция велась из дома на канале Грибоедова из квартиры М. М. Зощенко. Сохранилась запись этого текста: «Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом, наносит ему тяжелые раны/…/. Вся жизнь моя связана с Ленинградом – в Ленинграде я стала поэтом, Ленинград стал для моих стихов их дыханием. Эта вера крепнет во мне, когда я вижу ленинградских женщин, которые просто и мужественно защищают Ленинград и поддерживают его обычную человеческую жизнь…»[19]
В конце сентября 41-го года по распоряжению горкома партии были эвакуированы ленинградские деятели культуры, в том числе и Ахматова. Конечная цель – через Москву в Чистополь, а затем в Ташкент. По воспоминаниям М. Ф. Берггольц, «тяжело переживала отъезд. Говорила: «Как достойно выглядят те, которые никуда не уезжают!»[20]
Там, в эвакуации, прошли почти два года. Непростые два года. Недаром эвакуацию сравнивают с эмиграцией: необходимость принимать чужие условия, скученность и плотность. «Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, / И изгнания воздух горький – Как отравленное вино…»
Что знала или могла знать Ахматова о блокаде Ленинграда там, в Ташкенте? То же, что вся страна, т. е. почти ничего. Сводки Совинформбюро, где была только самая общая информация. Из газет или по радио. «Радио у нее в комнате не выключается. Когда она слушала очередную сводку, ее лицо казалось живым воплощение трагедии», – вспоминала Р. М. Беньяш[21]. Она получала письма из Ленинграда – и от Томашевских, и от В. Г. Гаршина. Но они никогда не писали о конкретных обстоятельствах своей блокадной жизни. Когда в марте 1942-го встречали на вокзале эвакуированную из Ленинграда после первой самой страшной блокадной зимы семью Пуниных, Л. К. Чуковская обратила внимание на «страшные лица ленинградцев…» Но Пунин о той блокадной зиме никогда не рассказывал, как не рассказывал никто из эвакуированных. Уже через год после эвакуации в сентябре 1942-го Ахматова рвалась обратно – хотя бы в Москву. Это не получилось – не могло получиться: нужен был вызов от Союза писателей, а его не было. Тем не менее, начинала строить планы возвращения в Ленинград уже с июля 1943-го. Она писала стихи о Ленинграде: «Памяти мальчика, погибшего во время бомбардировки Ленинграда» («Постучи кулачком…», «Щели в саду вырыты»), «Первый дальнобойный в Ленинграде. «Мужество», опубликованное в «Правде» в марте 1942 года с подачи Ф. Вигдоровой, которая была корреспондентом в Ташкенте. «С грозных ли площадей Ленинграда…», «Nox. Статуя «Ночь» в Летнем саду». Стихи вошли в ее сборник «Избранное», вышедший в Ташкенте в 1943 году. «Стихи горькие и прекрасные. С этими хоть на смерть идти» (Н. Я. Мандельштам)[22]. В рецензии на книгу, правда, оставшуюся не опубликованной, Б. Л. Пастернак писал: «Патриотическая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения…» (Ср. замечание Ахматовой в адрес Пастернака в связи с его переводом «Ромео и Джульетты»: «Это не занятие во время войны…»)[23]. 21 июня 1942-го в первую годовщину начала войны присутствовала на репетиции Седьмой симфонии Шостаковича, которую в августе сыграют в Ленинграде в Большом зале Филармонии. «Трудно сказать, как была счастлива Анна Андреевна, когда мы узнали, что блокада Ленинграда прорвана», – писала в феврале 1943-го года Н. Я. Мандельштам.[24] Экземпляр своей новой книги «Избранное» попросила переслать, видимо, с оказией, в Ленинград в Пушкинский Дом, надписав 20 июня 1943-го: «Библиотеке Пушкинского Дома от ленинградки и пушкинистки Анны Ахматовой – малая дань». Тогда же, в июне была представлена к медали «За оборону Ленинграда». И все это время продолжала работу над «Поэмой без Героя». Фрагменты, отдельные главы читала – в кругу своих друзей и знакомых, достаточно широком: Л. К. Чуковской, историку М. В. Нечкиной, Р. Зеленой и Ф. Г. Раневской, семье композитора Козловского, Л. Л. Жуковой и А. Н. Тихонову, А. Н. Толстому, Я. З. Черняк, Р. М. Беньяш, Н. Я. Мандельштам, В. Д. Берестову, И. В. Штоку, впрочем, редко получая адекватное понимание замысла. Писала «Северные элегии» (Вторую и четвертую), называя их «Ленинградскими». 24 июня 1942-го в свой день рождения написала прозаическое вступление к Третьей части Поэмы как пронзительное видение блокадного Города и Фонтанного дома: «Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота». – Пустота ее комнаты, пустота ее физического отсутствия – и ее мистическое вечное присутствие там, в этом городе и в этом доме, где она 27 декабря 1940 года начинала «Поэму без героя».
В середине мая 1944-го, получив московский и ленинградский «вызовы» от Союза писателей, Ахматова вылетела в Москву, а через две недели – уже поездом – в Ленинград.
Она возвращалась не только в свой Город. Она приезжала к мужу, который ее ждал. Владимир Георгиевич Гаршин был ее возлюбленным и другом еще с 1937 года. В письме из Ленинграда, где он оставался в блокаду, просил ее стать его женой и принять его фамилию. «Я еду к мужу», – говорила она друзьям перед отъездом из Москвы.
Но при встрече на Московском вокзале Гаршин задал ей вопрос: «Куда вас отвести?», тем самым дав понять, что они не будут вместе. Она попросила отвезти ее в семью Рыбаковых на набережную Жореса (Кутузова). Потом Гаршин заезжал к ней, привозя (как это бывало и раньше) в судках обед из какой-то столовой. Они подолгу разговаривали. Но через две недели произошел окончательный разрыв.
Владимир Георгиевич Гаршин все блокадное время был патологоанатомом и прозектором Ленинграда. Он преподавал, проводил вскрытия, вел научную работу. «Я никогда не забуду, – вспоминала З. Б. Томашевская – как 19 февраля 1942 года он сказал нам, что зарегистрировано – только зарегистрировано 650 тысяч смертей от голода»[25]. Как врач, он констатировал, что в период особенно мучительных испытаний голодом суживается круг интересов человека, и он как бы тускнеет под властным и неумолимым желанием – инстинктом сохранения жизни. Свои наблюдения он изложил в статье «Там, где смерть помогает жизни»: «В памяти остались не трупы, а родственники покойных, те, кто пережили и свое спасение и смерть близких от взрыва одной и той же бомбы. Я привык в какой-то мере принимать на себя тяжесть горя и ужас родственников умерших. Но здесь все меры превзойдены. К вечеру парализуется душа. Ловлю себя на мысли о выработанной личине участия. В эти дни уходишь опустошенным»[26]. Видимо, и с ним происходили необратимые изменения. Незадолго до приезда Ахматовой Гаршин писал сыну, что с тревогой ждет приезда Анны Андреевны: «Трудно мне, Алешенька, и физически и душевно трудно. Не знаю, как наладятся отношения…»[27]
Затемнение города в дни Отечественной войны. 1945. Литография, 43×33.
Поведение Гаршина Ахматова восприняла по-женски как личное оскорбление, где в клубок смешалось многое: гордыня и беспомощность, обида и уязвленное тщеславие: «указала ему, в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем», – вспоминала Э. Г. Герштейн.
Разрыв с Гаршиным был окончательным: она уничтожила его письма, уничтожала память о нем: «А человек, который для меня теперь никто…». Считала, что он психически болен и все объясняла распадом личности, его нравственным разрушением.
В конце августа – начале сентября она переехала в Фонтанный дом (ей некуда было больше идти). Во время блокады «в ее комнату… поселили какого-то бухгалтера из Управления по охране… Бухгалтер в ту зиму страдал от голода и холода, как и все в Ленинграде. Он жег все, что мог. Он сжег обстановку Ахматовой. Он сжег ее книги»[28]. В квартире не было стекол. Электричества и водопровод бездействовали. Холодно. Не запустение – заброшенное пепелище.
Нужно было начинать жизнь сначала. Предстояло увидеть разрушенное Царское Село – город Пушкин, куда Ахматова 11 июня ездила с группой ленинградских писателей на митинг в честь 145-летия рождения поэта. Вера Инбер вспоминала: «Митинг в Доме культуры, бывшей ратуше, как сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она добавила: «Сколько раз я танцевала здесь»[29]. 4-го июля Ахматова ездила в Териоки (Зеленогорск), чтобы читать стихи раненым бойцам. В конце июня участвовала в «Устном альманахе» в Доме писателей. «Она читала свои стихи последнего времени. И в интонациях, и в глазах, в звуках ее голоса слышалось что-то такое огромное, выстраданное, чего не смогли вложить в свои стихи все наши поэты-фронтовики и блокадники», – вспоминала Н. П. Колпакова[30]. В конце июля прошел ее вечер в Доме писателей.
Ее вхождение в жизнь послеблокадного Ленинграда усиливало остроту ее оценок произошедших в блокадном городе и в людях изменений. 21 сентября С. К. Островская, записала ее монолог: «Я не знаю, как можно здесь жить. Здесь же никого нет! Город совсем пустой, совсем. На чем все держится – непонятно. Зато ясно видишь, что до войны все, видимо, держалось на нескольких старичках. Старички совсем умерли – и духовная жизнь совсем прекратилась. Здесь же действительно никого нет. И дышать нечем. В городе только призраки… Случилось ужасное за это время. О людях, которых я привыкла уважать, любить, смотреть на них как на настоящих людей, узнаешь теперь такое… Как страшно обнажились люди во время вашей великой блокады!.. И какой звериный лик проступил, нет, не звериный, хуже… О Ленинграде написано много, но все не так, все какие-то меридианы или вроде… (Это о поэме Веры Инбер «Пулковский меридиан» – Н.П.)[31] Через день, 22-го сентября, записывает Л. Шапорина: «Встретила на улице АА… Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти два миллиона теней, которые над нами витают, теней, умерших с голода, этого нельзя было допустить, надо было эвакуировать всех в августе, в сентябре. Оставить пятьдесят тысяч, на них хватило бы продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Все здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение.
Все немолодые женщины ненормальные. Со мной дверь в дверь жила семья Смирновых, жена мне рассказала, что как-то муж ее спросил, которого из детей зарежем первым. А я этих детей на руках нянчила. Никаких героев здесь нет. И если женщины более стойко вынесли голод, все дело тут в жировых прослойках, в клетчатке, а не в героизме… Все здесь ужасно, ужасно…»[32] «Страшный призрак, притворяющийся моим городом», – напишет она в эти дни.
Это была трезвая вполне объективная оценка блокады – не как героического подвига, а как ошибки властей, поставивших своего рода эксперимент над городом, обрекавшим его на гибель. Она не приемлет никакой пафос, считая его оскорбительным: «вашей великой блокады», – саркастически бросает она в разговоре с Островской, и это ее реакция на официальный пафос газетных статей. Ср. дневниковую запись С. К. Островской, сделанную в дни их общих разговоров: «Выйдя из смертных бездн блокады (Островская прожила в городе всю блокаду – Н.П.), которые носят названия Высокой Героики и Высокой Романтики, я вошла в неумолимую сферу отстранения от всякой героики и враждебности ко всякой романтике. Я же знаю – какая всему этому цена. Но я знаю также и то, какой ценой мы за это платим… по всем этим фальшивым счетам от пышнозвонных, но дутых форм мы уже заплатили. Платить больше не будем»[33]. То, что было возможным в оценках Ахматовой в самом начале блокады в той речи по радио, сейчас звучало бы как профанация. («Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны, но с особой силой взоры их прикует ленинградская женщина, стоящая во время бомбежки на крыше с багром и щипцами в руках, чтобы защитить город от огня, ленинградская дружинница, оказывающая помощь раненым среди еще горящих обломков здания… Нет, город вырастивший таких женщин, не может быть побежден»)[34]. В конце декабря она вошла в состав нового правления Ленинградского отделения Союза советских писателей вместе с М. Зощенко, М. Лозинским, А. Прокофьевым, В. Саяновым.
