Алексей Павлович Пройдаков
Волки Дикого поля
– А я сказал, мол, рано, мал ещё да зелен. Мечом размахивать да сулицу метать способен, а на что другое пока что негож.
Евпатий насупился, лицо стало покрываться красными пятнами, на глазах выступили непрошенные слёзы.
– Батюшка… – прошептал умоляюще.
– Пошто посуровел да слезьми налился? Нешто лука объелся? А? Матушка, глянь, наш отпрыск родительским решением недовольствуется.
Лев Гаврилович подошёл к сыну, взял перстью за подбородок и чуть потянул вверх.
– Зри мне в очи, сыне, – сказал властно. – Желаю, чтобы запомнил ты на все времена едину истину: не мы в отчине нашей, но она в нас самих. И службу ей нести способно там, где ты более всего надобен.
– Да, батюшка, – кротко отвечал Евпатий.
– Ты в половецкой речи превзошёл? Сможешь на языке том поганом поговорить с Вадимом Данилычем?
– Ну… так…
– То-то и оно, что так: с пятого на десятое. Понимаю, превзойдёшь… Но превосходить поганую речь половецкую надобно уже нынче! Она для нас, рязанцев, должна стать второю родною, покуда мы с нехристями этими граничим! И греческому языку следует поучиться у братки своего Дементия, который в нём доподлинно искусен. Зачем? Не ведаю! Вадим Данилыч крепко бает на нём, друже мой Олёша Попович шибко любит книжную премудрость всяческую, в том числе и греческую. Стало быть, и сын мой тоже должен язык тот свистячий осилить всемерно.
Он передохнул немного, присев у большого стола и пригубив кваса из ковша.
– Вот тогда и подумаем о тайной княжеской службе, – продолжил неспешно. – Помни, дитятко, лучших сынов рязанских буду сбирать. Лучших! Одним из лучших и надобно сделаться. Да, десятком ты правишь разумно, Дикое поле ведаешь, хоть частями, но ведаешь. Но ты пойми, сыне, что в нём надобно, как в избе своей, по всем её углам, чтоб никакая сволота поганая тебя перехитрить была неспособна!.. Верую, свято верую в то, что станешь ты и сотником, и воеводой, ещё и место моё займёшь. Ты – плоть от моей плоти и кровь от моей крови… И помни, что не будь меня, не было бы и тебя.
Он рассмеялся по-доброму, приобнял сына, потом похлопал по плечу, со словами:
– Покамест место твоё с твоим десятком… Ступай.
Евпатий воле родительской был послушен. Более того, с годами он всё яснее осознавал, до какой степени становится похож на отца: так же стремится к постижению воинского ремесла; так же рачителен и хозяйственен. Да и полюбил точно так же: раз и навсегда, верно и глубоко. Он искренне и горячо благодарил Вседержителя за то, что у него такой отец – и воинский начальник и родитель; над отцом – рязанский князь, над которым лишь матушка-Рязань да Господь Бог. И все они составляют единое целое, имя которому – русская отчина.
От природы обладая острым умом, умением самостоятельно принимать непростые решения в сложных положениях, Лев Коловрат тем не менее к воплощению замысла князей приступил с осторожностью. Да и дело было непростым, со множеством всяческих закавык. Теперь даже общение с заморскими гостями-купцами стало необходимостью. А когда свои торговые люди отправлялись в дальние страны, каждого лично просил смотреть во все стороны, примечать и запоминать либо записывать в тайный пергамент.
Нынче в его ведении находились и все рязанские сторожевые заставы. Он решал, где усилить, сколько людей куда послать, посылать ли вообще.
Чем больше Лев Гаврилович ведал разведкой, тем больше начинал понимать всю важность и необходимость такой службы. Вскоре поступление различных сведений из дальних сторон наладилось. Он теперь знал, что творится внутри русских княжеств, ведал об истинных причинах того или иного недружелюбства князей. Аппетиты немцев-меченосцев, ляхов-католиков, равно как и литовцев-язычников, ему тоже стали ведомы, как ясен Божий день.
…Но вскоре все заботы пришлось отложить в сторону и сосредоточиться на вновь возникающей угрозе, имя которой «монголы». Слишком резво они разделались с Хорезмом, персидской армией, побили грузин, одолели союзных горцев с половцами и оказались в Диком поле.
Два десятка прелагатаев были засланы Коловратом в Ширванский Дербент, Асские (Кавказские) горы, половецкие владения и русские южные княжества. Но, когда ему довели истинное число отряда монголов, доподлинно выведали, что следом не движется и даже в нескольких днях пути не наблюдается большое войско, он засомневался в правильности приложения усилий.
Любое из шести «набольших» княжеств Южной Руси, учитывая дружину и ополчение, способно было выставить по тридцать – сорок тысяч ратников.
Другое дело, что о самом царстве монголов надо было разузнать побольше. На том и сосредоточил усилия.
Блюсти рубежи
Вадим Данилович Кофа вошёл в горницу и застал воеводу Коловрата склонившимся над пергаментом, на который были нанесены все русские княжества и ближние иностранные владения.
– Я здесь, Лев Гаврилыч… Что срочного приключилось?
– Днесь был у меня Добрыня Злат Пояс от Олёши Поповича…
– Сам Добрыня?! – восторженно вскричал Вадим Данилыч. Смутившись своей ребячьей пылкости, тут же добавил степенно: – Грядут новые заботы?
Лев Коловрат доверял своему молодому помощнику.
– Нет, скорее прежние, – ответил, немного подумав. – Однако с небольшими оговорками… Садись на скамью поближе к пергаменту.
Воевода Кофа повиновался.
– Долго беседовали мы с Добрынюшкой, вспоминали минувшее. – Лев Гаврилович вздохнул с глубоким сожалением. – но день нынешний и грядущий тоже не забывали. Как известно, разведкой в Ростове Великом ведает Александр Леонтьевич, вот через Добрыню он кое-что мне и передал. Зри.
Лев Гаврилович пододвинул карту ближе к своему помощнику.
– Север и запад наших рубежей покудова нехлопотен, но всю его выгоду с лихвой перекрывает треклятый юг и ещё более треклятый восток. Выросло в размерах княжество Рязанское, только поспевай от рубежа к рубежу.
Он осторожно указал пальцем в карту и сказал выразительно:
– Ныне вот это место становится кровоопасным! Это часть нашей отчины, которая врезается во владения мещерских князьков и мордовцев эрзя. С этой северной мордвой ныне хлопот не оберёшься. Их инязор (князь) Пургас заключил ряд с булгарами, что для нас туга великая, булгарам всё неймётся, мало их били…
– Булгары скоры воевать руками мордвы либо половцев, – справедливости ради заметил Вадим Данилович. – Всё на чужом кострище руки греет эта сволота бесерменская. Но с мордвой ранее особых хлопот не случалось.
– Ранее едины были они, сильны и спокойны. С нами дружить пытались. Ныне их единство завершилось, разбились на северных и южных, зовумых мокша, во главе с инязором Пурешем…
Лев Коловрат изрядно поморщился.
– Прости Господи, то эрзя, то мокша, то Пургас, то Пуреш!.. Клички какие-то собачьи, а не имена. Так вот, южные пошли на союз с государем владимирским Юрием Всеволодовичем и ныне будут служить добрым заслоном и от половцев, чтоб им пусто было, и от своих же эрзя. А у тех кулаки зачесались ровно после того, как на мордовских землях, у слияния нашей матери-Оки и Волги, государь владимирский заложил Новый град. На кой ляд ему понадобился град сей, я не разумею, но ныне из-за него разгорается весь сыр-бор.
– Пошумят и разбегутся, они бортники и пахари знатные, но воинство из них пустяшное, – сказал Вадим Данилович. – Более способны к татьбе.
– Их недооценивать нельзя, – ответил Лев Гаврилович. – На то мы у князя рязанского и несём свою службу, чтобы предусматривать возможное и учитывать невозможное. Посему количество сторож на востоке надобно усилить. Старшим там определи сотника Окула, многократно опытен и сведущ.
– Добро, Лев Гаврилыч, – отвечал воевода и хитро прищурился. – Мне блазится аль нет… Ты в отъезд собрался, что указания далекоидущие раздаёшь? А нельзя ли повременить с отъездом-то? Не ко времени.
– Ты мне ещё поговори, – пригрозил Коловрат. – Не меды распивать собираюсь.
– Прости, Лев Гаврилыч, – поёжился воевода Кофа и тут же взмолился: – Так уж растолкуй тогда!
– Монгольская угроза! – сказал Лев Гаврилович с пренебрежением. – Весь юг Руси великой вопит об этой угрозе. Дескать, вторжение, ратуйте… Дошло до того, что в Киеве князья собираются на совет, от Мстислава Романовича уже направлены гонцы во все русские города. От князя Мстислава Удатного тоже гонцы повсеместно разосланы, там кто кого опередит… Как дети, ей-богу! Ну, ежели серьёзная угроза внешняя, так и будьте мужами достойными, а их соперничество дитячьим остаётся…
Вадим Данилыч понимающе молчал.
– Ох и заведёт оно их когда-то в лес дремучий, – сердито продолжил Коловрат, но тут же поправился: – Судить-рядить княжеские распри нам с тобой не с руки, однако… Не думаю, что на княжеском совете будут какие-то неожиданности. Урядят собрать войско, пойдут на монголов, всяк сам по себе, станут пировать да добычей равняться.
– Чаете, великий князь владимирский на совете в Киеве будет? – улыбнулся Кофа.
– Навряд ли, один из владимирских полков пойдёт на Ливонию, совместно с псковским Владимиром и новгородским Всеволодом. Пусть потреплют меченосцев, а то они резвы стали непомерно. Да и не пойдёт Юрий Всеволодович в Киев, ведь его позвали как равного среди равных. А это ему равно нож в сердце.
Сказано было непонятно, то ли с сожалением, то ли с осуждением. А сам внимательно разглядывал место на карте, изображающее Ливонию.
– Господи! – вздохнув тяжко, продолжил Лев Гаврилович. – С тех пор как епископ Альбрехт, с благословенья папы Иннокентия, создал этот сатанинский орден, который они бахвалисто именуют «божьим», кто ж мог подумать, что он для русичей станет таким тяжким бременем?.. Ты только глянь, воевода, на этих бахвалов!
Он указал на карту с таким видом, словно «бахвалы» сей момент находились именно там.
– Для северо-западных земель тяжелее бремени не сыщешь. И ведь лезут со своим латинским крыжем, лезут везде и всюду. Ну на кой нам ихняя вера, когда у нас есть своя православная, – согласился Вадим Данилович.
– А ведь римский папа, заполучив ливонские земли, уже начинает смотреть и на русские княжества как на свою возможную вотчину, – задумчиво произнёс Лев Гаврилович. – Мол, ляхи тоже сперва крестились по византийскому обряду, а потом по латинскому… Прости Господи этих христопродавцев, у них даже крещение двойное! Отсюда и души их двойственные проистекают.
– Мы не ляхи какие-нибудь, у нас слово одно и вера едина, – подтвердил Вадим Данилович. – И у пап этих римских была возможность проверить нас на крепость веры. Надеюсь, ещё будет.
– Пытаться будут, конечно, – сказал Лев Коловрат. – Особенно там, где русичи в рубежах с католиками.
– Новгород и Псков, Галич и Волынь?
– И не только, сам знаешь, у нас весь запад и северо-запад в таких границах, стоит только глянуть на пергамент. Нахлебаемся вдосталь…
Лев Гаврилович рывком поднялся со скамьи, сцепив руки за спиной, дважды прошёлся вдоль горницы, что-то обдумывая, и только потом сказал воеводе:
– В Киеве сбирается совет княжеский… Почти что в то самое время и у нас близ Владимира станет проистекать совет русских витязей.
Воевода Кофа искренне удивился:
– Не понимаю… Слыхивать приходилось, но особого доверия к слухам тем я не питаю, ан вот что! Это у нас нечто навроде рыцарского ордена? И ты в нём, Лев Гаврилыч?!
– Да, Вадим Данилыч. Про то открываюсь тебе по надобности, не всем ведать с руки… А что касательно рыцарей западных с их сраными орденами, дружина витязей – это… – Он немного подумал и твёрдо добавил: – Это витязи-доброхоты, а не захватчики-насильники. Как-нито обскажу в подробностях, ныне времени жаль.
– Добро, Лев Гаврилыч, – серьёзно ответил воевода Кофа и по-отрочески восхитился: – Ох и завидки меня берут!..
– Какие твои годы? Воин ты доблестный, думающий, а не просто для замашек мечом.
– Спаси Боже, Лев Гаврилыч, твоё слово злато и мне дорого.
– К концу капельника-марта едем, – сказал Коловрат. – Недалече от Юрьева-Польского у Александра Левонтича есть городище на речке Гзе. Ты остаёшься главным. Евпатия беру с собой.
Он подошёл к столу, на котором лежали свитки, взял один из них.
– Вот она, грамотка от Олёши Поповича.
– Для пущей важности? Тебя же и враги и друзья в лицо знают.
– Русь велика, витязей много…
– Хотел бы и я когда-нибудь такой пергамент получить.
– Ещё успеется, получишь… Государю Ингварю Игоревичу и князю Юрию Игоревичу я всё уже изложил в подробностях. Они изъявили своё доброе согласие… Скажу тебе, Вадим Данилыч, как сродственнику, да и доброму другу.
Голос Льва Гавриловича помягчел и потеплел.
– Я-то ненадолго, ныне недужен, знать, отслужил своё в дружине витязей русских. А вот Евпатий там останется заместо меня… Сын теперь в ответе и за моё доброе имя, и за честь русского витязя.
– Елена затоскует, – осторожно заметил Вадим Данилыч.
– Елена – его опора и надёжный тыл, она супруга. – Лев Гаврилович улыбнулся. – Сильна она, ох и сильна! Сдюжит… Теперь внимай как можно шибче, запоминай каждое моё слово.
Коловрат обвёл открытой ладонью всю карту и сказал:
– В связи с тем, что в половецких степях появились эти самые монголы, их немного, но морока может приключиться, нам надлежит усилить меры безопасности. Кто его знает, возможно, где-то там недалече и большая орда кочевников тащится…
– Понимаю, Лев Гаврилыч, как ты сам говоришь, безопасность лишней не бывает.
– Вот именно! Нам с тобой должно блюсти рубежи княжества. Поэтому здесь, здесь и здесь, кроме тех, что для мордвы, надобно усилить сторожи. И в первую очередь на рубежах черниговских. Шли туда дополнительную сотню. В половецкое поле – людей в усиление. Всех держать до особого княжьего распоряжения. Каждодневно присылать гонцов для оповещения.
Уже через час по бревенчатой мостовой застучали многие копыта лошадей.
Десятки и сотни выдвигались по месту назначения.
Мятежная Рязань
Неизвестный летописец, сидя в холодной монастырской келье, освещённой только чахлой лучиной, старательно выводил буквицы:
«Беда пришла на рязанскую землю, ибо нет в ней правителя, а тати поганые набегают безнаказанно. И когда тому станет вершие, ведает только Господь наш Вседержитель да великий князь владимирский Всеволод Юрьевич».
Среди груд свитков, харатий и кусков папируса, в чахоточной пыли и монашеском убожии зарождалась мысль, которой суждено пройти через века и в первозданном виде сделаться достоянием потомков.
«В миру шумят жития: князья бранятся, смерды гнут хрип, всечасно творится зло и неправедные деяния; темнеет лик простого ремесленника и чёрного смерда от горестных трудов… Но летописцу надо свершать своё, ибо его немолчное свидетельство завещано самим Господом, давшим счастье постичь тайну нанесения словес на пергамент.
Кто поведает миру о землях русичей, кто без ущерба истине расскажет о её нынешнем и прошлом? А ведь нам так необходимо знать своё прошлое, каким бы горестным оно ни было. Ибо страна без прошлого – безжизненная территория, подобная телу без души.
Ушёл человек, как никогда и не бывало. Остался только холмик земли, прикрывший ту скорбную юдоль, в которую он спустился в последний раз, чтобы уже никогда из неё не подниматься… Что есть мы в своей убогости телесной, а что есть наша безмерная отчина? Да будет всегда над ней Свет Божий! И да прославится она во веки веков. Аминь».
В Древней Руси во всех монастырях был свой летописец, который записывал происходящее, порой следуя указке правителя, порой по своему собственному почину. И если бы все эти записи дошли до наших дней, мы могли бы иметь полную картину гораздо более древних лет, но увы…
Безжалостные пожары бесконечных человеческих войн, в горниле своём уничтожая бесценные рукописи времён, делают невозможным познание исторической истины, которую потом исконные враги Отечества пытаются всячески искажать и фальсифицировать в своих нечистых целях.
Прошлые пожары нынче отзываются незнанием и заблуждением соотечественников, равно как и злопыханием чужаков.
…Игумен Арсений покосился на тщедушного монашка, переломившегося в поклоне.
– Не мне, грешному, усердно так надобно кланяться, а Господу нашему, дабы вразумлял почаще… Лучше дело сказывай, Епифаний.
– Наказ твой выполнен, отец настоятель, сказание составлено.
– Велю: садись и чти.
Монашек присел на лавку за дубовым столом и развернул харатью.
– Чти с выражением, дабы всяк недочёт ясен сделался, ибо летописное то сказание вершится по указке самого князя рязанского Романа Глебовича, – назидательно произнёс игумен.
Богословской обители, расположенной от столицы княжества в двадцати пяти верстах вниз по течению Оки, исполнилось всего пять лет, а её основатель и бессменный игумен Арсений уже был почитаем всеми окрестными жителями за подвижника, чуть ли не святого.
В монастырь за последнее время несколько раз наезживали и рязанские князья. Пили из святого источника, дивились на кельи первых монахов, вырытые глубоко под землёй, истово крестились на чудотворную икону апостола Иоанна, писанную в Византии шесть веков назад.
Рязанскому князю и его братьям игумен пришёлся по душе: вёл себя уважительно, но с осознанием собственного достоинства, предначертанного высоким духовным званием, прописных истин не изрекал, но оставался интересным собеседником; золотых иконок на себя не вешал, крест на нём был обычный оловянный, ряса суконная. Сразу заметно, что о собственном благе игумен Арсений печётся менее всего. Даже его келья, расположенная в одной из построек, мало чем отличалась от братских, разве что была чуть подлиннее да украшена резными полками для книг и свитков.
– Отче, велишь починать? – тихо спросил монашек.
– Да, дитятко, починай, – задумчиво ответил игумен.
Он знал, о чём пойдёт речь, ибо сведения для летописания почерпывались со слов самого рязанского князя Романа Глебовича.
Его составление и запись были поручены Епифанию, которого за неуёмную жажду знаний и страсть к письму игумен Арсений прочил в монастырские летописцы.
– «Храни, Господь Вседержитель, Рязань-матушку и её богонравного князя Романа Глебовича! – торжественно начал Епифаний. – Ещё не простёрлась над рязанской украиной благодать христианской веры, а первый рязанский князь Ярослав Святославич, во имя Господа потерявший единородного сына Михаила, вступил в богопротивный град Муром с иконой пресвятой Богородицы. И укротились язычники и крещены были в водах Оки, яко кияне Владимиром Красно Солнышко во Днепре. И воды враз сделались небесно-голубыми и сияли многократно…»
История рязанских правителей была изложена подробно, ничего не упустил монашек, можно поощрить.
– Покудова довольно, – устало молвил игумен. – Хвалю за труд сей! Теперь поди, думать стану…
Епифаний вышел из покоев игумена окрылённый.
«Ишь ты, будто вырос на вершок и могучей стал, – по-доброму улыбнулся отец Арсений, – доброту исторгая, мы приближаемся ко Господу».
Это были слова преподобного Антония Печерского, которого Арсений считал своим духовным прародителем.
И в полной мере повторил его земной путь. Так же, как Антипа (мирское имя святого), горя желанием увидеть места земной жизни Иисуса Христа, посетил Палестину. На обратном пути принял пострижение на горе Афон, в том же монастыре, в котором обретался святой Антоний, с названием Эсфигмен (восточная часть Афонского полуострова), где прожил несколько лет в уединенной пещере, которую выкопал своими руками.
Арсений горел желанием духовного подвига. Русь полюбил издалека и только за то, что язычники избрали свет православия. Уроженец Никеи никогда не бывал в земле русичей, но именно там подвизался Антоний, именно туда нёс свет афонского монашества. И Арсений испросил благословение игумена Никифора отпустить его в Русскую землю, где «вера во Христа ещё непрочна». Он грезил созданием такой обители, которая могла бы сравниться разве что с Киево-Печерской, которую создал святой Антоний. Игумен благословил и подарил икону апостола Иоанна, написанную еще в VI столетии в Византии мальчиком-сиротой. Икона была удивительной, её краски, несмотря на прошедшие шесть веков, сохранялись яркими и свежими, а лик апостола выглядел настолько живым, что казалось, будто от него исходит сияние.
В сопутники Арсению игумен определил инока Андрона – огромного детину с пудовыми кулаками, однако кроткого и молчаливого.
В Киеве, после разговора с митрополитом Никифором II и епископом Черниговским и Рязанским Порфирием, Арсений отправляется в Рязанское княжество.
…Весной 1192 года в долину Оки, что на двадцать пять вёрст ниже стольного града, подальше от глаз людских, градов и весей, пришли два греческих монаха.
Места необжитые, с непуганой дичью, реками и озёрами – полными рыбы, лесами и рощами – изобилующими грибами и ягодами.
Подобно птичьему щебету услышал Арсений звук из чащобы, то звучал источник, исторгая из глубоких недр чистейшую влагу, и тогда понял, что лучшего места для обители не сыскать. Источник был дивен, вода в нём казалась прозрачно-голубой, порывами светилась издалека подобно пламени.
И уверовал Арсений в святость обретённого места!
И принялись монахи за дело, стали копать себе жилище на склоне холма, сплошь поросшего дубом, не зная дня и ночи.
Так было положено начало первому на Рязанщине Иоанно-Богословскому монастырю.
Постепенно к ним стали приходить люди: охотники, рыбари да бортники, ищущие Бога посадские, бежавшие от злых бояр смерды. Некоторые селились рядом, выкопав себе жилище в земле.
Когда число братии возросло многократно, решили поставить малый Иоанно-Богословский храм с малой же колокольней.
Колокол на неё прислал рязанский князь Роман Глебович. Он же отписал монастырю находившиеся рядом угодья с полями, озёрами и лесами.
…Немного забегая вперёд, скажем, что для Руси, в большей мере для Рязанского края, имя Арсения стало духовным знаменем, а жизнь его, целиком отданная православной вере, – примером для подражания. Таким же, как для него было имя Антония Печерского.
…Уместно вспомнить о том, что рязанский княжич Роман доводился зятем великому князю черниговскому Святославу Всеволодовичу. Подобное родство не волновало бы последнего ещё долгое время. Но, когда в княжеский детинец примчался взмыленный гонец с вестью о том, что половецкие орды заполонили всю Рязанщину и вплотную приблизились к границам Черниговского княжества, великий князь не на шутку встревожился. В его планы такое развитие событий не входило, напротив, он мечтал о том, что поможет зятю выйти из владимирской темницы, занять княжеский стол… И благодарный Роман будет ему во всём послушен на веки вечные. И земли рязанские станут едиными с черниговскими, как уже случалось в далёкой старине, явив всему христианскому миру государство невиданной мощи и богатства.
«И то – пора дать укорот этому владимирскому гордецу!»
Но пока войско владимирского князя является самым боеспособным и многочисленным, надо действовать хитро и разумно.
«Пора вызволять зятя, – лихорадочно думал князь Святослав. – Занесла ить нелёгкая к самому Большому Гнезду. В самое его гнездо. Тоже мне гнездо – двенадцать детей. У других поболее, и никто „большим гнездом“ не величает».
Уверенный в том, что только через зятя можно прибрать к рукам рязанские земли, великий князь черниговский срочно снаряжает посольство к владимирскому князю Всеволоду Юрьевичу, во главе которого становится Черниговский владыка Порфирий, а также игумен Елецкого монастыря Ефрем.
– Господом Богом молите князя освободить милого сердцу зятя родного! – слёзно просил владыку.
Епископ прищурился.
– Похвально твоё христианское милосердье, великий князь, – сказал он. – Но не поздно ли ты вспомнил за мужа дщери своей?
«Тебя забыл спросить, святоша ромейская!» – досадливо подумал Святослав, а вслух сказал как можно смиреннее:
– В самый раз, владыка! Время приспело, иначе Рязань на веки вечные ляжет под половецкие копыта, а там и нашим землям возникнет немалая угроза.
– Князь владимирский не попустит такого! – встрял игумен Ефрем.
– Уже попустил… Паче того, способствовал половецкому нашествию, Рязань обескровив.
– Он великий гордец, – ответствовал владыка Ефрем. – Станет ли слушать нас?
– Станет! – воскликнул князь Святослав Всеволодович. – Вы – особы духовные, и ваша власть самим Господом осияна! Вызвольте мне зятя. А Всеволоду скажите, мол, князь черниговский поможет ему и воинами, и конями, и снаряжением… Пусть и он не откажет в помощи, дабы одолеть поганых.
Всеволоду Юрьевичу стало лестно, он внял мольбам двух иерархов, ровно ничем не рискуя: Рязань всё так же оставалась под его высокой рукой.
А вот для княжича (теперь уже князя) Романа настала пора испытаний. Он должен был доказать всем, что способен стать опорой и мощью рязанских земель, он обязан выполнить отцовский завет…
Умирая, Глеб Ростиславич призвал его и сказал:
– Ухожу вот, сыне, в чертоги небесные. Заповедую не дать половецким грабителям овладеть хоть пядью рязанской земли… – Перевёл дыхание и продолжил: – Игорь и Святослав – твоя опора, на Владимира и Всеволода не надейся, отдай им Пронск, пусть сидят себе тихо. С муромским Владимиром заведи дружбу… – Поманил слабеющей рукой наклониться пониже и прошептал в самое ухо: – Силы копи, обрастай людьми верными, Рязань от Владимира вызволи. Успеешь – сам сделай, не успеешь – детям заповедай…
Вернувшись в отчину в 1179 году, князь Роман собрал всех охочих людей, свою дружину усилил черниговцами и владимирцами и пошёл против половцев. В ответ они яростно ощетинились конницей, завыли страшно, пугая недругов, но были мгновенно смяты, биты, изгнаны за пределы. На несколько лет южные рубежи княжества обрели устойчивый покой.
Рязань смогла передохнуть и заняться внутренним устроением. Князь Роман назначал воевод по городам, посадников и тиунов, обязав последних наипаче взыскивать подати. Насущная необходимость получения средств повлекла за собой желание перераспределить волости, а его попытка стала причиной конфликта между Романом и его младшими братьями Всеволодом и Владимиром, владевшими богатым городом Пронском. Причем в этом конфликте на сторону Романа стали братья Игорь и Святослав.
Союз старших Глебовичей поддерживал черниговский Святослав, всё ещё жаждавший возродить свое былое влияние на Рязань.
Младшие обратились с жалобой к великому князю владимирскому Всеволоду Юрьевичу, однако без особого успеха.
Отметим при этом, что страсть одного из младших Глебовичей – Владимира – к интригам передалась его детям, которые впоследствии не раз порушали покой родного княжества.
Братская распря продолжалась несколько лет при миротворческом посредничестве церковных иерархов и активном подстрекательстве извне. Выждав момент, великий князь черниговский решился выступить против владимиро-рязанских полков. Это произошло на реке Влене и закончилось для черниговцев плачевно.
Соглашение с Владимиром полностью изменило бывшие «добрососедскими» отношения между Рязанью и Черниговом. Не следует забывать и то, что там и там княжили близкие родственники. Возникли разногласия, происходили частые споры из-за границ, которые ещё толком не определили.
Ольговичи черниговские превратились в яростных врагов рязанских Глебовичей, а союзниками и друзьями стали смоленские Ростиславичи.
Положение вроде бы и сохранялось равновесным, более того, могло склониться в сторону рязанцев, но тяжкой ношей для них было то, что по церковной иерархии Рязань вместе с Муромом, Новгородом-Северским и Черниговом составляли одну епископию. То есть подчинялась Черниговскому епископу, который в свою очередь полностью зависел от милостей князя черниговского. Рязанцы всеми силами хотели освободиться от подобного влияния. Для создания самостоятельной Рязанской епископии требовалось согласие Киевского митрополита, а значит, и киевского князя. А это по возникшему тогда политическому раскладу оставалось лишь несбыточной мечтой.
В 1198 году рязанцам повезло два раза, они породнились со смоленскими князьями, Рюрик Ростиславич отдал свою дочь Всеславу за младшего Глебовича – Ярослава, а, будучи к тому времени киевским князем, заодно одобрил разделение Черниговской епископии, склонив к такому решению митрополита Иоанна.
В сентябре 1198 года первым Рязанским епископом стал игумен Арсений.
И это стало событием огромной важности. Независимость церкви – первый шаг на пути превращения неприметного городка в столицу великого княжества.
