Алексей Толстой
Граф Калиостро
XI
Когда они вышли, Калиостро положил руки под шубою на поясницу и рассмеялся.
– Отменный получился кадавр, – проговорил он, трясясь всем телом. Затем повернулся на каблуках и уже без смеха стал глядеть на Марию. – Плачете? – Она поспешно отёрла слёзы, поднялась с табурета и стояла перед мужем, опустив голову. – Вы и на этот раз не убедились, сколь велика моя власть над мёртвой и живой природой, не так ли? – Мария, не поднимая головы, с упрямой ненавистью взглянула на мужа, лицо её было искажено пережитым страхом и омерзением. – А юноша ваш прекрасный предпочёл утешаться с мерзким кадавром, не с вами…
Мария ответила тихо и твёрдо:
– Вы ответите на страшном суде за чародейство.
Тогда Калиостро побагровел, вытащил руки из-под шубы и совсем прикрылся бровями. Но Мария стояла неподвижно перед ним, и он сказал с чрезвычайной вкрадчивостью:
– Три года сударыня, не прибегая ни к какому искусству, я терпеливо жду вашей любви. Вы же ежечасно, как волк, смотрите в лес. Нехорошо, если придёт конец моему терпению.
– Над любовью моей вы всё равно не властны, – поспешно ответила Мария, – не заставите вас полюбить.
– Нет, заставлю! – На это Мария вдруг усмехнулась, и его глаза сейчас же налились кровью. – Я вас в пузырёк посажу, сударыня, в кармане буду носить.
– Всё равно, – повторила она, – власти над любовью нет у вас. Жива буду – другому отдам, не вам.
– На этот раз вы замолчите, – пробормотал Калиостро, схватывая со столика стилет, но Маргадон, стоявший до этого неподвижно за его спиной, подскочил к нему и с необыкновенным проворством поймал его за руку. Калиостро, зарычав, левой рукой ударил Маргадона в лицо, – арап зажмурился, – он отшвырнул стилет, шумно выпыхнул воздух и вышел из комнаты.
XII
Алексей Алексеевич и то, что было подобно женщине и что он называл Прасковьей Павловной, шли по дорожке через полянку к прудам. Воздух был влажен. Над садом поднялась луна. Её седой свет озарял всю широкую поляну. Отсвечивала кое-где паутина, уже протянутая пауками в густосиней траве. Белеющими пятнами обозначались цветы, блестела обильная роса. Вдали над прудами поднимались испарения серебристым сиянием.
Алексей Алексеевич шёл молча, сжав рот и глядя под ноги. Зато Прасковья Павловна, глядя на висящий над пышными грудами рощи светлый шар луны, говорила не переставая…
– Ах, луна, луна, Алексис, вы бесчувственны к этим чарам.
Холодный её голосок сыпал словами, как стекляшечками, и невыносимым звуком всё время посвистывал шёлк её платья. От этих стеклянных слов и шёлкового свиста Алексей Алексеевич стискивал челюсти. Сердце его лежало в груди тяжёлым, ледяным комом. Он не дивился тому, что рука об руку с ним идёт то, что час назад было лишь в его воображении. Болтающее, жеманное существо, в широком платье с узким лифом, бледное от лунного света, с большими тенями в глазных впадинах казалось ему столь же бесплотным, как его прежняя мечта. И напрасно он повторял с упрямством: – Насладись же, насладись ею, ощути… – Он не мог преодолеть в себе отвращения.
Дойдя до пруда, до скамьи, где утром он говорил с Марией, Алексей Алексеевич предложил Прасковье Павловне присесть. Она, распушив платье, сейчас же села.
– Алексис, – прошептала она, улыбаясь всем ртом лунному шару, – Алексис, вы сидите с дамой бесчувственно. Надо же знать, сколь приятна женщине дерзость.
Алексей Алексеевич ответил сквозь зубы:
– Если бы знали, сколько я мечтал о вас, не стали бы делать этих упрёков.
– Упрёки? – она рассмеялась, словно рассыпалась стекляшечками. – Упрёки!.. Но вы всё только руки жмёте, и то слабо. Хотя бы обняли меня.
Алексей Алексеевич поднял голову, всмотрелся, и сердце его дрогнуло. Правою рукой он обнял Прасковью Павловну за плечи, левой взял её руки. Глубоко открытая её грудь, с чуть проступающими ключицами, ровно и покойно дышала. Он близко придвинулся к её лицу, стараясь уловить её прелесть.
– Мечта моя, – сказал он с тоскою. Она слегка отстранилась, усмехаясь, покачала головой и взглянула в глаза ему поблескивающими лунными точками, прозрачными глазами. – Я как во сне с вами, Прасковья, – наклоняюсь, чтобы напиться, и вода уходит.
– Обнимите покрепче, – сказала она. Тогда он сжал её со всей силой и поцеловал в прохладные губы, и они ответили на поцелуй с такой неожиданной и торопливой жадностью, что он сейчас же откинулся: омерзением, гадливостью, страхом стиснуло его горло.
После некоторого молчания она проговорила, сладко потягиваясь:
– Мне сыро, есть хочу.
Тогда он быстро поднялся и зашагал к дому, когда же услышал за собой свист платья, прибавил шагу, даже побежал, но Прасковья Павловна сейчас же догнала его и повисла на руке:
– Алексис, у вас претяжёлый характер.
