Алексей Летуновский
Медицинское общежитие
Вакуум
В столовой было душно. Иногда мне казалось, что здесь все выверено вплоть до миллиметра – вот и столы, расставленные линейкой, и все тоже солнце, выглядывающее из белых решетчатых окон. То же резиновое пюре, в котором я лежу лицом и дышу параллельно полу, обедая со своими друзьями. Не замечают. Медленно совершают движения ложкой от тарелки вверх и наоборот, скучно смотря в стол. Все мое лицо в пюре. А когда-то мы все вместе бегали по берегу холодной реки босыми ногами, я тогда поскользнулся и ушел топором под воду, почувствовав бесконечность дна и скользкую, но цепкую руку Шэги. Долго потом оставшиеся Кейт с Одивом расспрашивали его о том, как он меня уцепил. А теперь они жрут молча, и я наблюдаю с пюре на лице мгновенного крахмального ада. И мне это совсем не нравится.
– Так вот, – говорю я, тревожа тишину столовой. – Она так и сделала. Написала записочку, сунув мне в руку клочок ее, и отправив читать домой.
Я вздохнул. Монотонность действий трех товарищей меня утомляла. Я ударил по столу со всей дури так, что тарелки с супами и мясом и еще чем-то зеленым рассыпались на пол. А монотонность продолжалась. Ложки в руках ходили вверх и вниз, а рты поглощали воздух. Наивные. Я резко встал, опрокинув стул на сидящих и ничего не понимающих студентов позади, которые даже и стула то не почувствуют, поскольку упадут будто с подножки или подстульчика на холодный кафельный пол и продолжат монотонность, черпая с кафеля ничего и пополняя свой желудок, ну, ничем. Я смотрю и безразлично разочаровываюсь во всем вокруг. Все студенты в столовой – они все поддаются одинаковой анимации монотонности. Рука вверх, рука вниз (зачерпывая еду), рука вверх, рука вниз. И я опрокидываю стол. Эффектно, как хотел бы этого режиссер, и рыжий добряк Шэги, и Кейти, любящая развлекаться с нами, а не со всякими девушками, ходя с ними на пару в туалеты, и даже странный Одив, который никогда не снимал очки и маску пай-ботаника, они черпают воздух ложками, и сидят.
Я оглядываюсь и вижу, что все – все так делают. Где-то чуть дальше поварихи в аккуратных передничках также орудуют своими руками в одном экземпляре, наливая половниками лишь пелену разноцветного воздуха, которым мне нужно подышать.
Всегда любил такое ощущение, выходя на улицу, чувствовать ее. Всем своим телом ощущать воздух, всякие здания и солнце. Но на крыльце ничего не случилось. Я стоял будто в вакууме, хотя я совсем не знал, как в этом вакууме вообще можно стоять. И я не чувствовал ног, я не чувствовал ничего, даже того, кaк подбегаю к какому-то мужику в сельдевой шапке и начинаю его бить изо всех сил, а он идет, словно ничего не замечая. А я не чувствую. Не чувствую и того, что в неощутимой ярости бью по железной оградке, поскальзываюсь на весеннем льду, и никого не тревожу. Оборачиваюсь и расталкиваю двух девушек. Ничего. И совсем, совсем ничего. Вот уже и на бег перешел, прыг через начало автомашинки, которая меня чуть не сбила; перелетел я чрез узкую дорожку прямиком в грязный снег. Солнце уже не слепит, а все идет своим чередом. Звоню тебе, но ты не отвечаешь. Ненароком вспоминаю тебя, и становится никак. Также, как и было. Никак. Звоню еще куда-то, но ничего недоступно, лишь грязь от снега просачивается сквозь меня, а я ее пускаю.
Небо уже совсем не то, что было раньше, и никто не то. Я раньше не замечал, какие все были разные, только вот теперь, из душной коробки будто смотрю в две дырочки на одинаковую анимацию. А то. Бюджет же ограничен. Конечно, в кармане лишь две монеты и снова едет та же машинка, которая сбила меня, водитель лишь другой.
И приходится ломать дверь, и угонять воображаемый объект движения. И я выезжаю на проспект, и я вижу. И вижу, что все машины одинаковы. Вон троллейбус едет, якобы. Якобы торчат рога его из того же корпуса, что и у меня. Радиостанции. Кручу-верчу, запутать хочу. Ничего. Лишь помехи. Светофоры на зеленом. И это хорошо.
Вот и городу конец. За окном мелькают голые березы, голые сугробы, голая весна. Словно тубусы высятся вышки электропередач. Я уезжаю, и остаюсь. Потому что меня нет. Есть только то, что видно из грязного весеннего сугроба.
Вылезать
Небо гремело своей серой чернотой, так темно и тут же прекрасно не было с начала октября. Мелкие, но холодные, капли дождя сонно стучали по мостовой, люди наблюдали сие действо под зонтами – такими же черными, как и небо с той лишь разницей, что из-под зонтов не шел этот прекрасный дождь. Холодные, но мелкие, капли медленно стекали по моему лицу. Деревянная скамья подо мной принимала душ, очищалась, радовалась новым, холодным и сонным, мелким и грустным, каплям дождя. Я сидел и ждал трамвай на трамвайной остановке, что посреди унылого, серого шоссе, образовывало небольшой островок из ждущих трамвая людей, покрытых зонтами, смазывающими свои лица неизвестностью и мудро, но глупо, смотрящими на блестящие под дождем рельсы.
Цифровая, красочная, колорная и колоритная пленка завершилась. Тот, кто ждал, ч/б безмерно рад. Небо это позволяло, и я смотрел на рельсы вместе со всеми, ожидая маленькой, но победной, дрожи, напоминания. И рельс задрожал, слева послышался глухой звук скрежета, и взгляды, в том числе и моего, устремились лишь в одну точку из тысяч точек трамвая. Красный, пронзающий всевозможную рябь и страданья, он двигался, останавливался, и уезжал. Островок почти опустел, а мне нужен был совсем другой маршрут. В эту погоду вернее всего было сделать какой-нибудь верный шаг, смешаться с грязью толпы и просто изменить свое неверное решение. Но ради того я и жил, чтобы принимать неверные решения. Островок пустел, а разноцветные, колорные и колоритные трамваи лишь вздергивали блестящий на каплях дождя рельс. И второй рельс. Я не хотел возвращаться домой, и в другой момент я тут же хотел оказаться там – в уютном отрубе, где, наконец, можно было бы почувствовать независимость, и аромат горячего чая. Желтый, зеленый, голубой – все они пронзали черноту, тьму и капли – мелкие и острые капли дождя. Я смотрел на часы, и послушно ждал следующей дрожи рельсов, но, не дождавшись, пошел на автобус. К тому времени я уже слишком промок.
В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Он был желтый. Но желтый не как лимон, или осенний лист, утопающий в луже, а желтый, как мягкий грейпфрут. Даже нутрь автобуса была грейпфрутом – красная, перекликающаяся обрывками с железом и полом, таким полом, что обычно в трамваях замечаешь; сочная, но с привкусом старой сухости и горячего лимонада. На улице очень сильно пекло, и казалось, что летящий по пустой дороге автобус, преодолевающий все перекрестки и не перекрестки, отдающийся домам, и не получающий ничего взамен, сейчас расплавится. Вот уже как сто метров я смотрел на отдаляющийся железный щит «Добро пожаловать на дно». Дорога была наклонной, и автобус разгонялся все сильнее, асфальт кончался, и грейпфрут трясло соковыжималкой. А затем, затем он рухнул с обрыва в реку. Нужно было немного остыть.
– Вылезать.
Небо плыло на глазах своими облаками и безвременной и безмятежной голубизной. Автобус уходил все глубже под воду, и я видел с бетонного берега только его крышу. Я не стал выжимать все свои вещи, бетон тоже не был против. Нужно было подниматься, я оглянулся. Где-то вдали виднелись невысокие серые дома, но идти туда было так неохота, что я стал оглядываться дальше. Поблизости, вокруг моста, уводящего дорогу куда-то в безрастительность, в песчаную пустыню и туман, не было совершенно ничего. Даже дорога заросла колючей стеклянной неизвестностью.
Осознав то, как автобус мог потерять управление и не вписаться в такой широкий мост, я поднялся и, капая, пошел к домам. B кармане брюк что-то кололо и не хотело промокать, я нащупал что-то сухое и бумажное, и вспомнил.
– Вот твой билет, вот твой автобус. Все в лучшем виде тебе было дано. Где-то звенит звонок. Прощаться.
Облака совсем не перемещались, будто небо заморозили, но никакого холода совершенно не чувствовалось, было очень жарко, я не заметил на небе солнца. Солнца не было.
– Сколько ехать?
– Часа два, ты сам поймешь по тому, как дорога пойдет склоном. На всем готовеньком ли счастлив был ты, дурак?
Подниматься в горку не было такой уж сложностью, если бы отяжелевшая от воды и мокроты одежда не тормозила мои ноги. Я дошел до железного щита, еще раз прочитал надпись, которая явно была написана недавно, свежей, красной, краской. Даже подтеки были заметны, и блестели на… солнце на небе я так и не увидел. Я облокотился на щит и снял одежду, появился маленький теплый ветерок, ноги чувствовали песок и колотое стекло. Жара заставляла меня хотеть спать, поблизости я не увидел никакой тени, поэтому прилег около щита, подложив под голову мокрую одежду.
– Звенит звонок, слышишь?
– Я не хочу уезжать.
– Ты не хотел оставаться. И, это, если увидишь Бога там, то.
– Что?
– Передавай ему привет.
He всем дано поспать. Особенно, когда голова, с одной стороны горячая от… солнце, нет его, а с другой стороны мокрая от одежды.
Счастливый путь…
Я поднялся и продолжил идти по склону вверх. Впереди виднелись дома, поджатые своей серой серостью и песком в воздухе. Дышать было тяжело. Спать хотелось очень сильно, а в голове образовалась какая-то голодная пустота. Голод по мыслям.
Небо хмурилось от своей сущности. Автобус стоял передо мной, где-то звенел звонок. Площадь была совершенно пуста. На сегодня я наговорился с самим собой, попрощался с мыслями и раздумьями.
Прозвенел звонок, двери открылись, а я зашел. В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Я выбрал самое горячее место, прислонился лицом к стеклу и смотрел на пустую площадь. Звонок уже не звенел. Солнце согревало стекло, а стекло согревало меня. И я заснул.
Стоя перед центральной улицей… города? это даже городом нельзя было назвать, я осматривал дома, надеясь поймать чей-нибудь взгляд в окне. Притомившись, я понял, что оставил свою мокрую одежду около щита позади. Я дошел до трамвайной остановки, поняв, что она трамвайная, только по знаку трамвайной остановки, никаких рельсов и близко не было. Присев на железную, горячую скамью, я услышал, что звенит звонок. По асфальту ехал трамвай, образовывая небрежную колею, он остановился предо мной, раздвинул свои двери, тысячи взглядов смотрели на меня, якобы не обращая внимания на мою наготу, кто-то даже вышел на остановке, и скрылся в переулке, кто-то вышел из переулка.
Небо нахмурилось, и стало довольно черно-бело. Пошел дождь. Такой дождь, который застает тебя, когда ты голый сидишь на трамвайной остановке. Подъехал еще один трамвай, он был чуть опустевшим, но я пристроился у окна, наблюдая жизнь серых домов, скрипя колеей асфальта, звенел звонок, трамвай тронулся, и поехал вертикально. Серые дома, окруженные пустыней, которая рассекалась рекой, становились все меньше, они скрывались в толще дождя, а трамвай поднимался все выше, и даже выше туч, дождь кончился, весь салон тут же нагрелся, и я увидел солнце. Оно светило так ярко, что я понимал, почему оно бросило появляться там – внизу. Люди вокруг меня в трамвае резко заорали на каком-то неизвестном языке какую-то горькую песню, а я просто сидел и озарялся солнцем. Я улыбнулся и резко кинул головой в сторону острия дамокловых мечей.
