Алексей Курилко
Родом из детства
Часто думая о смерти, я тем не менее её не страшусь… Так мне кажется… Ведь все умрём – рано или поздно.
– Я боюсь, что скоро умру, – сказала Ева.
– Для таких страхов есть основания?
– Вроде нет… Я молода, здорова… Но ведь что-то может случиться…
– Например?
– Да что угодно… Собьет машина или у меня обнаружат лейкемию… Или меня укусит какая-нибудь чёрная мамба…
– К сожалению, эта тварь у нас не водится.
– Какая тварь?
– Чёрная мамба.
– При чём здесь мамба! Может случиться что угодно. Вот о чём я говорю. И что страшно. Ты живёшь себе, никого не трогаешь, строишь планы на будущее, вдруг – откуда ни возьмись – приползает грёбаная чёрная мамба, которая даже не водится у нас, кусает тебя, и ты умираешь. Бац – и тебя нет! Понимаешь?
Я не ответил. Потому что где-то на этих словах я бац – и уснул. А лучше сказать: бац – и отключился.
10
Когда я снова «включился» – за окном уже было светло.
В комнате я находился один.
Второй раз я не просыпаюсь, когда Ева встаёт и уходит, хотя обычно сплю очень чутко.
Поднялся, натянул джинсы. Потрусил башкой, но туман в голове не рассеялся. Лишь слегка заныл затылок.
Отворилась дверь – вошла Ева. С двумя банками пива. Одну протянула мне.
Я открыл банку и вылил в себя за раз половину её содержимого. И только затем сказал: «Доброе утро».
Ева уселась в кресло. На ней был махровый халат. А на ногах мохнатые тапочки.
– Отлично выглядишь.
– Спасибо, – кивнула она и отпила глоток из своей банки. – Я опять проспала на работу.
– Опять?
– Да, вчера и сегодня. Всё идёт к тому, что меня уволят.
– Но ведь вчера у тебя был день рождения.
– Это не повод для прогула, – сказала она.
– А что ж тогда повод? День смерти?
– О, это серьёзный повод.
– Тебе нравится работать официанткой?
– Зарплата маленькая. Спасают только чаевые. Но половину из них забирает бар. А вообще – тяжело. Целый день на ногах.
Пиво слегка горчило. Зато в голове постепенно прояснялось.
– Думаю, тебе нужно сменить профессию.
– Легко сказать.
– У меня есть кое-какие связи на телевидении…
– Ой, я тебя умоляю.
Я допил пиво. Скомкал банку.
– А ещё есть?
– В холодильнике три банки.
– Прекрасно.
Когда допили всё пиво, я неожиданно предложил:
– Давай съездим в «Нептун» и всё объясним.
Эту идею Ева поддержала с энтузиазмом.
– Заодно и пообедаем, – сказала она.
Мы вызвали такси и уже через полчаса были в ресторане.
Вместо официантки к нам подошёл импозантный мужчина с внешностью стареющего Джеймса Бонда. Он шагнул к нашему столику и склонил голову набок.
– Ева, что происходит?
– Я проспала, Эдуард Родионович.
– А вчера, – вклинился я, – у Евы был день рождения.
– Насколько я помню, – сказал Эдуард Родионович Еве, – вы родились в марте.
Ева вспыхнула:
– Откуда вам знать?! Вы что, присутствовали при родах?
– Допустим, вчера был день рождения… а сегодня?
– А сегодня день смерти, – вдруг сообщила Ева.
– Что?
– Ничего, – говорю. – Что не ясно? Человек желает отметить день своей будущей смерти.
Эдуард Родионович улыбнулся одними губами, натянуто и фальшиво, и язвительно проговорил:
– Поздравляю вас, Ева… Вы уволены.
– Спасибо, это мы тоже отметим, – я приосанился. – Меню, будьте любезны…
Эдуард Родионович с подчёркнутым достоинством закинул голову вверх и, глядя куда-то в потолок, высокомерно бросил:
– Я пришлю официантку.
И с запрокинутой головой Эдуард Родионович унёс себя прочь от нашего столика.
– Какой самовлюблённый индюк, – восхитился я, глядя ему вслед.
– Скорее петух, – возразила Ева. – К тому же он светло-синий.
– Что это значит?
– Ну, голубой… Гомосексуалист.
– Да ну?
– Ну да.
Я закурил и, сощурившись, посмотрел на Еву сквозь дым:
– Ты вчера обманула меня.
– Я тебя умоляю, – отмахнулась она. – Нужна была веская причина для приглашения. Но смерть мою мы отпразднуем по-настоящему. По-взрослому. Ты это отлично придумал.
– Да, придумщик из меня – что надо!
– Ты не сердишься?
– Сердиться на людей – себе дороже. Я стараюсь принимать человека таким, каков он есть. Каким бы он ни был.
– Это удобно.
Подошла бывшая в недавнем прошлом коллега Евы.
11
Мы быстро наелись и напились.
Денег я не жалел. Сделанный нами заказ намного превышал наши чревоугоднические возможности.
Мы были сыты и пьяны, но выпивку и еду всё подносили и подносили. К десерту мы даже не притронулись.
Тосты провозглашал я, и мы выпивали не чокаясь.
Я говорил:
– Друзья, о покойниках либо хорошее, либо ничего. Я с лёгкостью следую этой неписаной традиции. Ибо я, как и многие из нас, любил покойную. Правда, я не знал её так близко, как вы, но я убеждён, встреча с ней была не случайна. Так было уготовано судьбой. Согласитесь.
– Однозначно, – заметила виновница нашего «торжества».
– Я мог бы часами перечислять достоинства покойной…
– Давай, мы никуда не спешим!
– Хорошо, – я скорбно помолчал, собираясь с мыслями. – Во-первых, покойная была красива. Она клёво целовалась и была неутомима в сексе. Она имела чувство юмора, а среди женщин это огромная редкость.
– Точно! – живо подтвердила покойная.
– Она любила жизнь во всех её проявлениях, и я, если честно, не мог бы представить её постаревшей. Случись с ней это – она бы сильно страдала от несовместимости весёлой бесшабашной натуры и возраста. Поэтому я рад, что Ева останется в наших сердцах и в нашей памяти вечно молодой. За Еву! Пусть земля ей будет пухом!
Ева и я поднялись и выпили стоя.
– Земля пухом – вряд ли, – сказала Ева, когда мы снова уселись. – Я хочу, чтоб после смерти меня сожгли.
– Ладно, – согласился я. – Учту.
– А прах мой пусть развеют над городом.
– Постой, а куда же приходить людям, которые пожелают тебя помянуть?
– В том-то вся и прелесть. Люди, которые захотят меня помянуть, смогут это сделать в любом месте города.
– Славно придумано.
– Ещё бы.
– Слово покойной. Пока есть такая возможность.
– С удовольствием скажу. – Она протянула рюмку. – Плесни-ка мне, живчик.
Я наполнил наши рюмки.
– Буду краткой. Я ни о чём не жалею. До встречи в аду!
12
Зачем я так много пил?
Этот вопрос всегда задаётся в прошедшем времени. Что совершенно бессмысленно. А в настоящем времени… А в настоящем времени – зачем я так много пью? – его никто себе не задаёт. Хотя в ту минуту его актуальность трудно переоценить.
После ресторана мы с Евой отправились к её подруге, которая пила за троих и материлась, как старые актрисы провинциального театра. Она тоже, как и Ева, была еврейкой, её звали Сима.
Помню, она смешно рассказывала о своих старших братьях-близнецах:
– Их зовут Алик и Геночка. Все, от мала до велика, всегда их так называли – Алик и Геночка. Только в такой последовательности. Как Зита и Гита, как Том и Джерри, как Лёлик и Болек, мать их так! Сначала именно Алик, потом Геночка – никогда наоборот. До сих пор. Им сейчас уже восемьдесят на двоих, поседели, как снега Килиманджаро, а всё ещё Алик и Геночка, едрит-карбит.
Прошлой осенью Алик встретил на редкость приличную девушку Тину, и та Тина засосала его настолько, что спустя буквально месяц он предложил ей и руку, и сердце, и все остальные немаловажные органы своего организма. На свадьбе присутствовала вся родня, включая бабушку Иду, которая с юности всем кишки крутила так, что я не знаю, как с ней бедный дедушка не нажил рак и нервное расстройство себе на голову. Так вот, на той свадьбе у Алика и Тины бабушке дали слово, и она начала свой грёбаный тост привычным: «Дорогие Алик и Геночка…». Господь не даст соврать. Я ржала так, что у меня лопнула резинка на трусах.
Мы пили всю ночь. Сима, казалось, не пьянела, но потом вдруг взяла и отрубилась. Сидела, пила и смеялась, а потом закрыла глаза и медленно завалилась набок.
Мы тоже пошли спать. В другую комнату.
Проснулись вечером и снова всю ночь фестивалили. Под утро уехали к Еве домой.
На следующий день, часам к трём, Ева снова позвонила своему лже-племяннику Лёве.
Наркотики сменяли алкоголь, алкоголь – наркотики…
В таком же духе прошло ещё три дня.
Жизнь то обретала новые краски, то совершенно теряла цвет. Сутки больше не делились на день и ночь. Время остановилось для нас… Свет сменялся тьмой, а тьма светом, но они не оказывали никакого влияния на наше существование.
Пару раз мы ездили в ночной клуб, где я однажды устроил драку с розовощёким блондином из Германии. Мне показалось, будто он приставал к Еве. В результате нас троих выставили из ночного клуба. С немцем я тут же помирился, хотя он ни слова не понимал по-русски. Да и я с немецким не в ладах.
Я ему говорил:
– Гитлер капут?
А он с воодушевлением подтверждал:
– Я, я, капут.
– Ну тогда, – говорил я, – хэнде хох и шнеля к нам в хаус, у нас есть шнапс.
– Гуд! Гуд!
Когда приехали к Еве, я сказал:
– Это наше волчье логово. Вольфшанце. Бите-дритте.
Звали его Адлер, что в переводе означало, как я понял, орёл.
Тост я говорил один и тот же:
– За победу! – И, словно герой советского блокбастера, добавлял многозначительно: «За нашу победу».
– Я, я…
– Ага, поддакиваешь, хитро сделанный ты фриц, а сам, небось, думаешь: «Германия превыше всего».
Помню, я доказывал ему:
– Гадом буду, Адлер, если б нас не разняли, я б тебе устроил Курскую дугу. Ты понял меня, внучатый племянник Гиммлера?
Короче, вёл себя, как наши солдаты в Германии. Но у них хоть какое-то право было на такое поведение. А вот чего раздухарился я – непонятно. Говорят, наши пьяные туристы в присутствии немцев почти все себя так ведут. То ли им гордиться больше нечем, как только победой дедов, то ли это юмор такой…
Впрочем, Адлер, очевидно, ни слова не понимал, ничуть не обижался и скоро уснул.
13
Меня разбудил солнечный свет, по которому я успел соскучиться. Осень в этом году выдалась особенно мрачной – пасмурной, сырой и промозглой. Убеждён, что число самоубийств значительно превысит прошлогодние показатели. При такой погоде осень обычно даёт щедрый урожай по суициду.
Осознав ничтожность нашего существования, я прищурился на свет, льющийся из окна, и охрипшим голосом обратился к Еве:
– Знаешь, киця…
Её веки дрогнули, она открыла глаза.
– Что случилось?
– Киця, так жить нельзя…
Она домашней кошкой прильнула ко мне:
– Что ты предлагаешь?
– Может, сходим в зоопарк?
– Зачем?
– Хочу прикоснуться к истокам.
– Ничего не понимаю.
– Да я тоже. У нас есть что-нибудь выпить?
– Сейчас гляну. Но перед этим сгоняю в душ.
Не стыдясь своей роскошной наготы, она откинула одеяло в сторону, потянулась до хруста в позвоночнике и отправилась в ванную.
Я встал и подошёл к окну.
Ярко светило солнце, отражаясь в лужах, которые пешеходы по возможности старались обходить.
Кто они? Куда спешат? О чём они думают? И чего ждут от жизни?
К небесному светилу медленно подкрадывалась хмурая туча.
Я задёрнул штору.
Прошёл на кухню, заглянул в холодильник. Спиртного не было.
Я обрадовался и огорчился одновременно. Мне хотелось выпить, но я понимал – пора чуток попридержать коней. Хватит бухать, хватит…
Ещё не поздно остановиться. Я не в пике. Мой самолёт пока управляем.
Так думал я, уткнувшись взглядом в кухонный стол, на котором черствели хаотично рассыпанные хлебные крошки.
– О чём задумался, Аль Капоне?
Я обернулся.
На пороге стояла Ева, завёрнутая в голубое полотенце. С кончиков волос капала вода.
– Почему Аль Капоне?
– Мне кажется, ты на него похож.
– Аль Капоне был толстоват. С заплывшим лицом, как у свиньи.
– Милый, ты тоже далеко не Аполлон.
Эти слова сопровождались всегда умилявшей меня гримасой обиженной девочки.
Я подошёл к ней и чмокнул её в родинку.
– У нас не осталось горючего, киця.
– Могу сходить купить пива. Вот только обсохну.
Я нашёл в себе силы сказать «нет».
– Не надо никуда идти. Обойдёмся. Лучше сделай что-нибудь на завтрак.
– Завтрак? Уже три часа дня.
– Считай, что мы аристократы девятнадцатого века. Они просыпались не намного раньше.
Из комнаты донеслись звуки бодрой мелодии.
– Тебе звонят.
– Слышу, – сказала она. – Поставь воду, свари пельмени.
– Не волнуйся, я справлюсь…
Она отсутствовала минут десять. Закинутые пельмени уже всплыли.
Вернулась Ева несколько напряжённой. Так мне показалось. Она не произнесла ни слова, но я почувствовал – что-то произошло.
Я как-то сразу связал её изменившееся настроение со звонком. Поэтому спросил как можно небрежней:
– Кто звонил?
– Да так… – почти столь же небрежно ответила Ева.
Но когда мы уселись за стол, она сообщила:
– Мы больше не увидимся.
Я не донёс до рта наколотую на вилку пельменьку.
– Кто это решил?
– Видишь ли… Мой парень освободился.
Я отложил вилку с нетронутой пельменькой. Неокрепший аппетит совершенно улетучился.
– Этот… как его? Ворон твой?
– М-гу.
– А… что это меняет?
– Давай без этого. Мы ведь взрослые люди.
– Взрослые – означает пофигисты?
– Прости, что так получилось…
Однако сказано это было, что называется, «на отцепись» (я подобрал эвфемизм). Мне захотелось её ударить, не для проформы, а сильно, с размаху…
– Я люблю его.
Моя агрессия по отношению к ней прошла. Ведь она ни в чём не виновата. Как говорится, сердцу не прикажешь. Она его любит, а меня нет. Всё крайне просто. Она была со мной, пока… он находился в заключении. Наверное, было бы глупо сообщать заранее о том, что мы расстанемся, как только Витя освободится. Это бы омрачило наши отношения. Она мудра не по годам.
Я встал.
– Ладно, Родинка, пока.
– Ну, хоть поешь.
Я усмехнулся и сказал:
– Давай без этого. Мы ведь взрослые люди.
14
Мне хотелось выпить. И я не осознавал истинной причины этого желания.
Похмелье было вполне терпимым. Что касается моральных мук, то их не было. Я не страдал. С чего бы? До сих пор меня никто не бросал. Это было обидно. Но обидней всего то, что меня оттолкнула та, которую я любил. Ну и что с того? Обидно – да. Даже больно, не скрою. Но… жить можно.
Я говорил себе: мы были вместе. Нам было хорошо, весело… Она остроумный собеседник. У неё красивое тело, мягкие аппетитные губы… Длинные пушистые ресницы… Глаза, как у оленёнка Бэмби… И, конечно, родинка… А ещё она так забавно выпячивает нижнюю губу…
Всё это волнительно. И трогательно до умиления. Но ведь я жил как-то до встречи с Евой. Значит, смогу жить без неё и дальше. Правильно? Да. Но выпить, тем не менее, хотелось.
Пить в одиночестве я не люблю. Поэтому позвонил старому товарищу Косте Танелюку по прозвищу Седой. Мы когда-то работали вместе в театре. Пока его не уволили за систематическое пьянство. В театре нам его не хватало. Не мне судить, каким Танелюк был актёром, но собутыльником он был что надо.
Костя не заставил себя долго ждать. Буквально через час после звонка я уже имел удовольствие лицезреть родную небритую седую рожу.
– Инсульт-привет! – громогласно воскликнул он с порога.
Ему было сорок с лишним, но, словно желая оправдать своё давнее прозвище, он был полностью седым. Седым, как лунь.
– Не ори, – сказал я. – У меня сосед-сердечник. Проходи.
Он вошёл. Мы обменялись рукопожатием.
– Как ты вовремя позвонил. Я и сам собирался тебя разыскать. Но дела-дела-дела…
– Седой, из тебя деловой человек, как из меня архиепископ.
– Аминь, – сказал Седой. – Видишь ли, я наконец-то созрел стать писателем. Беллетристом.
– Чего-чего?
Он нырнул рукой во внутренний карман потёртого пиджака и вытянул измятые листы бумаги, сложенные вчетверо.
– Прочти мои рассказы, – попросил он и протянул мне листки.
– Может, сперва хлопнем по рюмочке?
Танелюк хитровато прищурился:
– А есть повод?
– Само собой, – ответил я, усмехаясь. – Без повода гудят лишь пароходы.
– Нет, сначала прочти.
– О’кей, но пока я буду знакомиться с твоими опусами, ты сооруди какую-нибудь закуску. Всё необходимое в холодильнике.
– Только читай вдумчиво.
– А ты не переусердствуй с перцем.
– Положись на меня, командор.
15
Мне известно, что некоторые доктора, попадая в новую компанию, предпочитают по возможности не распространяться о виде своей деятельности. Потому что каждый норовит тут же рассказать ему о собственной болячке и попросить его профессионального совета. И мало кого волнует, что у врача может быть узкая специализация, что, может, он стоматолог или гинеколог, главное – врач, а значит, обязан выслушать и чего-нибудь посоветовать.
Вот так и со мной. Как только меня стали издавать, каждый второй мой знакомый и также малознакомый, а порой и вовсе незнакомый приносил или присылал мне по электронной почте свои рассказы, эссе, новеллы, повести и даже романы. Чтобы всё это читать и давать замечания по прочитанному, я должен был бы сам бросить писать, потому что времени ни на что другое уже б не оставалось. К тому же основная часть присылаемого была полной фигнёй. Но кто из начинающих литераторов способен принять неприятную правду?
Обычно я не читаю чужие работы. Вернее, читаю лишь страничку-полторы – этого достаточно, чтобы составить мнение.
Для Танелюка я готов был сделать исключение. Я решил прочесть всё, что он принёс, от начала до конца.
Первый рассказ «Тёща» начинался превосходно:
«Николай не мог уснуть от стекавшихся к переносице мыслей и лёгкой пульсации в правом указательном пальце. Жена с дочкой на море. Тёща убирается по дому. Николай лежит и думает о том, что в заблуждениях он жил, а в искушённости существовал. Вечер был светел. Бурчала хмурая тёща».
Дальше шёл рваный и бессвязный диалог Николая с тёщей. Николай раздражался, и вскоре пульсация распространялась по всему телу. А он хотел оставаться ироничным и холодным…
Завершался рассказ так:
«Николай взглянул на часы. Разделся догола. Взял на кухне нож. Вошёл в комнату к тёще. Застыл у изголовья. Мгновение колебался, глядя на спящую. Взмахнул рукой, державшей нож… За окном бледнолицая луна пряталась за кроны деревьев».
Простенький такой, коротенький рассказ. Ничего шедеврального. Второй оказался ещё короче. Назывался он «Одноклассники».
Некий Николай явился к однокласснику Мише, чтобы возвратить долг. Миша неудержимо хвастался своим положением и богатством. Подшучивал над Колей. Стал раздражать. Финал обескураживал.
«…Коля выпрямился и сильно ударил Мишу головой в лицо. Тот упал и потерял сознание. Николай выдернул из розетки шнур удлинителя, обмотал им шею одноклассника и принялся душить Михаила… Вечерело».
Последнее предложение меня улыбнуло.
Третий рассказ назывался «Сосед».
Главный герой заходит к соседу за солью. Казалось бы, совершенно безобидное начало. Но я подозревал – без крови не обойдётся. И точно! Главного героя охватило привычное раздражение.
«На белоснежный кафель с топора стекала кровь… С улицы пахнуло пьянящим запахом сирени».
Последний рассказ под названием «Любовница» я уже не читал. Сразу заглянул в финал. Меня интересовало только одно – каким оружием воспользовался главный герой. Бензопила? Огнемёт? Бластер?
Но я ошибся. Любовница главного героя травилась сама, узнав о том, что её Коля-Николай вернулся к супруге.
В общем, художественный образ, достойный второсортной мыльной оперы.
«Он крепко обнял холодеющее тело любимой и шептал в ничего не слышащее ухо слова запоздалого признания. Труп любимой медленно синел. Близилось утро».
Мной овладел приступ неудержимого смеха.
16
Танелюку я сказал:
– Это некая сублимация, Костя. Ты выплёскиваешь на бумагу свою агрессию, и в результате тёща, одноклассник, сосед и прочие живы-здоровы, а ты доволен. Литературой это назвать нельзя. Хотя, конечно, есть сногсшибательные фразы. К примеру, «жизнь – это попытка утереть нос собственным родителям».
– В моём случае, – заметил Седой, – это неудачная попытка утереть нос родителям.
– В целом, – солгал я, – не так уж плохо. Но надо работать. Много работать.
Я не мог выложить ему всей правды. После тридцати начинаешь ценить тех немногочисленных людей, которые хоть отчасти претендуют на звание друзей.
Однако мой осторожный ответ не удовлетворил Седого.
– Ты мне конкретно скажи, – попросил он, – тратить мне на писанину своё время или лучше не морочить голову ни себе, ни людям.
– Ну как тебе сказать…
– Говори как есть.
Я решил, что толерантность тут ни к чему, и резанул прямо:
– Литературного дара у тебя нет. А писать без него – всё равно что трахаться без эрекции.
– Ладненько, – согласился Танелюк, нисколько не огорчившись. – Тогда я подарю тебе свою записную книжку. Вдруг что-нибудь из моих набросков и записей ты сможешь использовать в своей работе.
– Это не обязательно.
– Нет-нет-нет, она мне больше не нужна. Я подарю её тебе, это и будет моим скромным вкладом в русскую литературу.
– Весьма благородно с твоей стороны.
Мы сидели на кухне. Выпивали, беседуя, закусывали и курили…
Невесёлые мысли понизили свою активность. Зато выпитое активировало знакомое по детским годам ощущение беспечности.
Приговорив полтора литра водки, мы основательно охмелели.
Наш диалог начал вязнуть и распадаться на не связанные между собой куски.
– Интересно, чего ты развязался? – спросил Седой.
– А мне интересно, почему ты не пробуешь завязать?
– Я алкоголик, Лёня. Буду я бухать или нет – не имеет значения. Это диагноз. И он на всю жизнь.
– Ты веришь в любовь? Такую… о которой пишут в книгах…
– Мне сорок четыре года… Я просрал карьеру бухгалтера… Великого актёра из меня тоже не получилось… Теперь ты говоришь, что литературного дара у меня нет… Я больше ни во что не верю.
– Самое время поверить в Бога.
– Самое время выпить.
– Знаешь, я устал быть один.
– Помнишь, о чём писал Монтень?
– Да не важно, кто о чём писал! Мы не можем жить по написанному. В книгах люди ищут лишь подтверждение своим мыслям.
– Монтень писал…
– Если неприятности я научился переносить сам, то хотя бы чёртов успех я могу разделить с кем-то… С кем-то, кто мне дорог…
– Монтень писал: «Каждый человек может быть самим собой, только пока он одинок». Конец цитаты.
– Хрен тебе. Это сказал Шопенгауэр.
– Шопенгауэр сказал «хрен тебе»?
– Нет, про то, что человек может быть самим собой, пока одинок. Так что… нечего наводить тень на Монтень…
– Какая разница, кто что сказал… Главное, что сказано хорошо.
– Подай зажигалку.
– Ты пить-то будешь?
– Конечно. Можешь не сомневаться. Буду. Пока не свалюсь.
– Тогда вперёд!
– И пошли все на х*й! Конец цитаты.
– Вот это здорово сказано. Запиши.
17
При чём тут любовь? От любви люди в запой не уходят. Даже от безответной. Дело не в любви…
Однажды, после очередного срыва, я обратился за помощью к психотерапевту. А что? В Америке, говорят, каждый второй посещает психоаналитика. Годами ходят. Бешеные бабки на это тратят. (Боже, храни Америку – страну адвокатов и психоаналитиков.)
Наши отечественные специалисты тоже стоят недёшево. Оплата почасовая. Сто долларов в час. На минуточку!
Впервые в жизни я платил за то, чтоб меня выслушали.
Она изредка задавала вопросы – доктор была женщиной – и с интересом выслушивала мои монологи. Ещё и получала за это деньги.
Ёлы-палы! Когда мне надоест писать, подамся в психоаналитики. Работа – и лентяй позавидует.
Я приходил. Она смотрела на часы – засекала время. Задавала вопрос. Я подробно отвечал. Лишь только я умолкал, она задавала следующий вопрос. Спустя час она говорила: «На сегодня всё. Встретимся через неделю».
Вот она мне как-то пыталась втолковать, будто есть только две истинных причины пьянства. С помощью алкоголя человек пытается либо избавиться от чего-то – метод вытеснения, либо наоборот – метод заполнения. Другими словами, человеку или чего-то не хватает, или его что-то тяготит.
Вообще-то считается, что причины алкогольной зависимости делятся на три группы. Физиологические, социальные и психологические.
С физиологической причиной всё ясно. Причина заложена в определённом наборе хромосом. То есть имеет место генетическая предрасположенность к алкоголизму. Такую плохую наследственность обеспечивают пьющие родители.
Социальные причины алкоголизма тоже понятны. Тут тебе и культура, и среда, и традиции… Многие начинают пить только потому, что кругом пьют все – друзья, товарищи, коллеги…
Низкий уровень жизни, бедность, болезни и беспросветная монотонность существования – всё это также не способствует трезвому образу жизни.
К социальным причинам злоупотребления алкоголем учёные относят и неверно выбранную профессию, которая утомляет и не приносит внутреннего удовлетворения.
Сложнее всего с психологическими причинами. Хотя бы потому, что до них нужно ещё докопаться. Они ведь частенько скрыты, и скрыты хорошо. Бывает, что человек пьёт, например, из-за невозможности проявить свой талант, его гложет, что он не может реализовать потенциал, заложенный в нём. Вот поэтому, как ему кажется, он и квасит без меры.
Так думает он, так думают окружающие. Но если копнуть, то вдруг окажется, что он крайне неуверен в себе, или патологически боится близости с женщиной, или завидует кому-то… Причиной для алкоголизма может стать что угодно – комплекс неполноценности, чувство вины, желание привлечь к себе внимание и даже ненависть к себе и стремление к саморазрушению. Да мало ли что ещё!
Осталось разрешить один вопрос. Почему пью я? Отчего один, а то и два раза в год я ухожу в страшный запой? И с каждым годом эти запои становятся всё тяжелей и продолжительней?
Раньше я всех уверял, будто это такой своеобразный отпуск. Своего рода побег из повседневных будней. Временный отдых и забвение… Но простите меня. Что это за отдых, после которого ты минимум неделю приходишь в себя, по крупицам восстанавливая силы и здоровье? Что это за отпуск, из которого ты когда-нибудь можешь вообще не вернуться?
18
Мы пили беспробудно двое суток.
Потом Танелюк неожиданно заявил, что от водки у него разыгралась изжога и теперь он будет пить исключительно вино. Красное. Сперва креплёное. Весь сегодняшний день. А с завтрашнего дня – сухое. И, дескать, таким макаром он легко и безболезненно выскочит из этой незапланированной пьянки.
Назавтра он отправился за вином и не вернулся.
Прошло семь часов. Я продолжал пить один.
Скоро водка кончилась. И мне стало страшно. Мне стало страшно, и я включил телевизор. Долго переключал каналы в поисках чего-то доброго и спокойного, но ничего подобного найти не смог.
Страх меня не покидал.
Я хотел выйти и купить себе чего-нибудь выпить, но боялся, что тоже не вернусь, что пропаду, исчезну, сгину, как Седой.
Я говорил себе: твой страх необоснован. Тебе нечего бояться. Преодолей свой страх. Встань и иди.
И отвечал себе: я не хочу рисковать.
Беспричинный страх означает, что моя нервная система расшатана. Разум уже не в силах успокоить убедительно и логично мою затравленную душу в том, что всё в полном порядке и опасаться нечего, потому что он – разум – отравлен алкоголем. Я никуда не пойду.
Прекрати! Твою тревогу снимет как рукой, лишь только ты немножко выпьешь.
Я не хочу больше пить. Я устал.
Ничего подобного, ты можешь. Ты крепок и силён. Я в тебя верю, крепыш!
Но я хочу спать!
Отставить спать! Это преступная и подлая мысль. На морозе людей клонит в сон… Засыпая, они чувствуют тепло, но это смерть… Ты ведь не хочешь умереть?
Мне уже всё равно, я устал…
Не хочешь пить – не пей. Но сходи и купи, чтоб было. После чего можешь спокойно уснуть. Зато когда ты проснёшься, твоё состояние будет очень хреновым и ты подлечишься. И вспомнишь меня добрым словом.
Хорошо, сказал я себе. Придётся идти. Сначала Седой, теперь я… А за мной идти уже будет некому. Я уйду и не вернусь вслед за товарищем, но если я о нём помню, то обо мне вспомнить будет некому, потому как никто не знает о том, что я собираюсь уйти.
Наверное, поэтому я послал короткую смску одной моей… близкой знакомой… Бывшей близкой знакомой. Я написал ей: «Марина, я иду за Седым и за водкой, хотя у него от неё изжога».
Отчетливо помню, как я отправлял смску… Как отправлял – помню, а вот как я у Марины очутился в квартире – не помню совершенно.
Предполагаю, что, наклюкавшись в хлам, я включил автопилот и тот привёл меня по забытому маршруту на старый аэродром.
Заявиться к бывшей, с которой с таким трудом расстался этим летом, и заявиться в таком разобранном состоянии – хуже придумать было нельзя.
Мы встречались с ней пару лет и даже какое-то время вместе жили, но я никогда её не любил. Скажу больше, я даже сомневался в том, что она любит меня, хотя Марина неустанно и навязчиво доказывала мне свою любовь.
Мы расстались, лишь только Марина захотела официально оформить наши отношения. С тех пор я ни разу не пожалел о разрыве. Но вот очутился у неё… Вероятно, по пьяни мне захотелось любви и ласки…
Смутно помню, что я был выкупан и чуть ли не насильно накормлен куриным бульоном.
К утру я отрезвел, и наступило похмелье. Очень тяжёлое похмелье.
Меня разбудил телефонный звонок.
Я с большой неохотой приоткрыл глаза. Понял, где нахожусь. Пронзительные прерывистые звонки настойчиво продолжали насиловать мой слух.
Со стоном я потянулся к трубке.
Тихий голос Марины был полон нежности и сострадания.
– Здравствуй, милый. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – прохрипел я, хотя чувствовал себя хреново. – Ты где?
– Я на работе.
– Когда вернёшься?
– Завтра вечером.
– Что?!
– Мы же договорились. Ты сам просил помочь тебе.
– Что это значит?
– Ты просил запереть тебя на двое суток. Чтоб ты перестал пить.
Моё сердце бешено заколотилось.
– Хочешь сказать, что я не могу отсюда выйти?!
– Ты именно этого хотел.
– Да я же сдохну здесь, дурра!
– Перестань, всё будет хорошо…
– Да ты понимаешь своими куриными мозгами, что нельзя так резко прекращать пить?!
– Не кричи на меня…
Я принялся лихорадочно соображать.
– Запасные ключи в доме есть?
– Я их забрала… Всё сделала, как ты просил…
Пришлось сменить гнев на милость и дипломатично перейти на просительный жалобный тон.
– Ну хорошо… Ты могла бы сразу после работы приехать домой? А ещё лучше – отпросись пораньше, пожалуйста…
– Ты предупреждал, что будешь просить об этом.
– Рад, что мной всё предугадано, но концепция изменилась.
– Лёня…
– Я умоляю тебя, Мариночка… Я же могу умереть.
– Ты предупреждал, что…
– Твою мать, если ты сейчас же не приедешь, я тебя убью, сука!..
Связь оборвалась. Вероятно, Марина бросила трубку.
В бешенстве я схватил телефонный аппарат и запустил им в стену…
19
Ситуация казалась мне катастрофической. Я был заперт в квартире без грамма алкоголя. Один на один со страхом смерти. Ведь я пил весьма продолжительное время, и пил много. Резкая остановка в употреблении спиртного чревата фатальным исходом. Я сталкивался с подобными случаями. Не меньше я опасался и белой горячки.
Возможно, я из мнительности преувеличивал серьёзность положения. Но – повторяю – моя нервная система находилась в расшатанном состоянии, а воспалённый мозг упорно ретушировал в тёмные тона дальнейшие перспективы.
Что делать?
Дверь была закрыта на два врезных замка. Выбить – нереально.
Прежде всего я облазил всю квартиру в поисках запасных ключей. На всякий пожарный. А вдруг?