Алексей Гравицкий
Гость внутри
Когда этот гость был внутри, он тихо, спокойно сказал…
Б. Гребенщиков
Это трудная книга.
Авторы
© Гравицкий А.А., Косенков В.В., 2021
© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2021
© «Центрполиграф», 2021
Пролог
Они пришли ко мне ночью. Или днем? Нет, кажется, ночью.
Хотя на самом деле я этого совсем не помню. День или ночь? Зима, лето или какое-нибудь межсезонье? Память затрудняется дать четкий ответ. Вероятно, тогда я уже не придавал значения таким мелочам, как происходящее за окном. Это сейчас я с живейшим интересом наблюдаю эту медленную перемену, происходящую в окружающей меня действительности. Мне нравится смотреть, как день становится ночью, проходя через вечер. Мне интересно видеть, как лето тускнеет, преодолевая испытания осени, и становится зимой. Больше всего меня интересует, как вторник становится средой.
Сейчас.
А раньше, раньше мне было наплевать. Решительно на все вокруг меня, кроме, может быть, меня самого, да и то с перерывами. Поэтому я не могу вспомнить, когда они пришли ко мне. Приятно думать, что это произошло ночью. Где-то посреди лета. Холодного. Я очень люблю холодное лето, потому что в нем есть место многообразию.
Какому многообразию?
Очень просто! Холод сменяется теплом, дождь солнцем, наводнение по-весеннему затопляет улицы… Всегда происходит что-то неожиданное, природное.
Я не спал. Я просто лежал в кровати, укрывшись простыней, и смотрел, как ночной ветер развевает цветочки тюля на занавеске. В окно вливался свежий воздух, белый свет фонаря и запах Невы. Мне было странно хорошо. Больше ничто не маячило перед глазами, не пугало, не звало.
На растревоженной душе царил покой, какой случается в редкие моменты, когда одна женщина ушла уже достаточно давно и куски порванных чувств начинают оседать на дно души беспорядочными снежными хлопьями, а до другой еще далеко, это значит, что снег в душе еще будет долго лежать непотревоженным. Женщин, как приходящего явления, у меня не было уже давно. Скорее уж я сам мог называться приходящим в их жизнь. Однако внутри, в душе, было снежно.
Вместе со снегом чувств в моем теле оседал метадон[1]. Может быть, это было одной из причин того, что я чувствовал себя спокойно…
Дыхание едва шевелило губы, неестественно белый свет фонаря проникал в комнату, ночной ветер трепал цветы тюлевой занавески. Черные крапинки метадона делали снег серым. На какой-то момент мне показалось, что я умираю. Вот-вот, еще немного и…
И именно в этот момент ко мне вошли они.
Я закричал, потому что их приход был болью.
Я заплакал, потому что понял их сразу, без промедления.
Когда наконец истерика улеглась, я встал, прошлепал босыми ногами в ванную, пустил там горячую воду и вскрыл себе вены тонким, уже начавшим ржаветь, но все еще острым лезвием «Нева».
И я умер. Точно умер. Наверняка умер.
Только очнулся почему-то в лечебнице для душевнобольных.
1
Утренний обход – это процедура не сказать чтобы приятная. Чем-то она похожа на прием лекарств. Как говорит наша ночная нянечка Дарья: «Лекарство не горькое, а полезное». Логика убойная, даже для сумасшедшего дома. По поводу полезности тех пилюль, которыми нас пичкают, можно еще поспорить, но что-то определенно в ее словах есть. Неотвратимая, железобетонная обреченность. Та самая, которой веет от понедельничного утра, когда Петрович и Михалыч идут нас осматривать. Мероприятие это по-настоящему глупое, потому как психушка – это то место, где ничего не меняется годами. За три года пребывания тут я выучил эту истину назубок, но Петрович и Михалыч, видимо, еще не достигли этого уровня просветления и по-прежнему пребывают в темноте иллюзий.
Это не моя фраза, и мысль, собственно, не моя. Это Егорка задвинул. Он у нас чуток помешан на индуистском мировоззрении, крутился с какими-то гуру.
Петрович и Михалыч – это наши врачи. Их никто иначе не называет, кроме персонала, разумеется. Один из них главный, а второй его заместитель, который спит и видит, как бы оказаться в кресле главного. Дуэт отвратительный, но характерный.
Самое интересное, что по отдельности они очень приятные ребята. С Михалычем я даже несколько раз играл в шахматы. Но когда они проводят утренний осмотр на пару… Хуже события не случается за всю неделю.
Ну и конечно, сегодняшний день не был исключением.
У Леньки опять был ночью припадок, и он всю ночь прогавкал, вообще вел себя беспокойно. С ним это случается, когда полнолуние. Так в целом парень безобидный и даже иногда, когда в сознание приходит, стесняется своих закидонов. Но как полнолуние, все! Выносите кровать.
Леня один из тех, кто в дурке на своем месте. То есть не косит, как многие. К сожалению, это не облегчает моей участи. Гавкает он весьма натурально, громко, что, конечно, совсем не располагает ко сну. Бить убогого у меня рука не поднимается. Я знаю, что в других палатах такое бывает, и часто. Но дерутся в основном психи, а все те, что «нормальные», обычно терпят, не желая лишний раз обращать на себя внимание врачей.
Обычно в таких случаях соседи по палате с настоящим психом наглатываются снотворного. Я бы с удовольствием к ним присоединился, но мои таблетки были банально украдены.
Таким образом, когда Петрович и Михалыч вошли в нашу палату, в окружении кучи всяких сестер-братьев и прочего медсброда, я оцепенело сидел на краешке койки, созерцая сопящего под своей кроватью Леню. Сосед справа, Вова, который слопал мою порцию лекарств, тоже был не в лучшем виде. Четвертого у нас в комнате не было. Он умер три дня назад, правда, никто об этом не знает, кроме меня и докторов.
– Так-так… – обыкновенно произнес Петрович, светило отечественной психиатрии, застывая на пороге палаты.
В тот же миг из-под его руки проскользнула юркая фигура медсестры Зинки.
Зинка была противная молодая тетка с явными следами острой мужской недостаточности на лице. Занудный и одновременно боевой характер не оставлял Зинке шансов на получение сколь-либо сносного жениха.
– Беляев, почему Ленечка под кроватью?! Почему не под одеялом? Он простудится! – затараторила она, стремясь проявить инициативу и показать, что обычно за порядком она следит, но… – А этот почему спит?! Чего вы молчите?! Вы же старший в палате! Вы же должны…
– Зинаида Афанасьевна… – не выдержал начальственный бас Петровича. – Ну сколько можно?.. Вы же видите, что Алексей Николаевич сегодня не в форме. Что с вами, голубчик? Как вы себя чувствуете?
Расторопные медбратья уже раскручивали меня по полной программе. Давление, пульс, цвет век, причесать…
Я молчал. Петровичу мой ответ не нужен, он уже сделал свои выводы, и любые мои слова были бы просто подшиты в дело с надписью: «Алексей Николаевич Беляев. История болезни».
– Так-так… – Главврач рассматривал мою карточку, бормоча под нос. – Процедуры… Так… Диета… Терапия…
– Не следует ли увеличить дозу, Андрей Петрович? – влез Михалыч, воспользовавшись минутной паузой начальника. – Прогресса не видно…
– Нет никакой необходимости, Андрей Михайлович, – в тон ему ответил Петрович, раздувая шикарные, горьковские усы. Эти усищи делали главврача похожим не то на старорусского купца, не то на эдакого классического казака. Тем более что комплекции Петрович был весьма плотной и могучей. Больные его робели. Так же как и санитары. – Вы сами знаете, что повышенная химиотерапия не приведет к положительному результату в этом случае. Это… Так-так… – Он что-то подчеркнул в карточке. – Это очень интересный и сложный случай, с которым тем не менее можно разобраться. Я в этом уверен.
Петрович замолчал, проглядывая результаты произведенных анализов и сравнивая их с пятничными. Видимо, ничего фатального не обнаружилось. Он, не глядя, сунул результаты в толпу практикантов и обратился ко мне:
– И мы уверены в успехе, правильно?
Петрович сел возле меня на койку и чисто автоматически взял меня за руку, считая пульс.
Практиканты, медбратья и сестры придвинулись ко мне ближе.
– Уверены?
Я кивнул. И подтвердил свой кивок словесно:
– Безусловно, уверены.
– Хорошо! – жизнерадостно прогудел Петрович и поверх очков посмотрел на притихшую публику. – Очень хорошо! Вас беспокоило что-то? Плохая ночь?
Я кивнул. В опухших глазах невыносимо резало.
– Беспокоило… – отозвался я. – Собаки всю ночь лаяли. Не выспался…
– О… – Петрович похлопал меня по руке. – Ничего-ничего… У вас сегодня будет спокойный день. Будете отдыхать! Но постарайтесь днем не спать. Лучше перетерпите.
Он встал и, кивнув на меня, пробормотал что-то на ухо Зинке. Та кивала и даже пыталась что-то записать, но сбилась и только повторяла вполголоса: «Понятно. Конечно. Да. Закрою. И форточку».
Потом они оставили наконец меня в покое и занялись Ленькой.
Тот хныкал и вяло вырывался. Однако, увидев Петровича, заулыбался беззубым ртом и что-то залопотал. Мне даже показалось, что нечто осмысленное. Извинялся, что ли, за свою ночную выходку. Хотя что с него возьмешь? Больной.
Я в очередной раз подумал, что главврач удивительный человек и психиатр от Бога. Так влиять на больных, я имею в виду действительно больных, как Андрей Петрович, не может никто. И пусть Михалыч на его место не намыливается, ему не светит, хотя и мужик он хороший.
После того как они ушли, нас потащили завтракать.
В очереди я встал рядом с Вовкой, тем, что попер мое снотворное.
– Что ж ты, сволочь, делаешь? – прошипел я.
– А чё?
У Вовы затянувшийся период адаптации. Доктора никак не могут добиться его вливания в общий дружный коллектив. На самом деле Вован просто косит. Я уж не знаю, от кого он скрывается и что прячет, но он самый нормальный в стенках нашей психушки человек. Нормальнее некоторых медицинских работников.
– Ничё, гад. У Лени приступ был, я всю ночь не спал. Тебе что, не хватает одной таблетки?
– Не-а… – ответил Володя не моргнув глазом. – Знаешь… Ну, совершенно не втыкает. Зато ты за Ленчиком присмотрел. Все польза.
– Падла ты, – отозвался я. – Тебя бы на всю ночь с ним оставить…
– Да ладно… – Вова миролюбиво ткнул меня в бок. Меня качнуло, чувствовалась разница в комплекции. – Я тебе сегодня косячок уступлю. Не возражаешь?
Я не возражал, и он, тихонько похрюкивая, продвинулся вперед.
На каких харчах Вова здоровеет, мне непонятно. То, чем кормят в больнице, совершенно не располагает к полноте. Скорее уж наоборот, тут все условия для похудания. Однако Вовке этого хватает. Румяный и толстый, он мне напоминает странно извращенную вариацию одного персонажа из романа Ремарка «Искра жизни». Я точно не помнил, как звали того еврея в концентрационном лагере, который мог достать почти все, активно торговал с «волей», но Вовка был похож на него во всем, кроме чрезмерной откормлен-ности. Этот талантливый артист, успешно прикидывающийся умалишенным, мог достать все, что угодно, не нарушая правил внутреннего распорядка и не попадаясь на глаза персоналу. Впрочем, некоторые санитары почти наверняка были вовлечены в его афер-ки. Иногда мне казалось, что он делал свой маленький бизнес из «любви к искусству». Рынок сбыта в лечебнице был невелик, в основном Вовкиными услугами пользовались симулянты и наркоманы, которых было в стенах клиники немного.
Сидя напротив Вована, я рассматривал его, старательно жующего геркулесовую кашу, и в очередной раз думал о том, кем же он был «там»? Там – это за стенами больницы. Глупые размышления. Глупые и опасные.
Каждый симулянт попадает в психуху по причинам личного характера. В основном это связано с потребностью спрятаться от кого-либо. От конкурентов, от бандитов, от кредиторов, от закона, от не в меру резвого государства. И методы у каждого симулянта свои, персональные. Все те, кто усиленно косит, – это виртуозы своего дела, артисты. Хотя некоторые, но таких у нас совсем мало, просто платят кому надо и оказываются в персональной палате. Даже Петрович иногда закрывает на это глаза. Он же тоже человек.
Это очень интересное занятие – пытаться выявить среди реально больных людей симулянтов. В этом замкнутом человеческом кругу, слепленном по гротескной кальке с настоящего общества, всегда царит недоверие, все находятся в постоянном напряжении, и особенно те, кто скрывается от своих бывших подельников или конкурентов. Вопреки распространенному мнению, в психушку не так уж просто попасть, а удержаться тут еще труднее. Особенно если налицо все признаки нормальности, а артистизма ноль. Но если вы уже сюда попали и сумели найти нужную линию поведения, достать вас снаружи тоже нелегко. Хорошая клетка, которая при случае может превратиться в мышеловку.
– Чего уставился? – спросил Вовка, не прекращая пережевывать кашу.
Видимо, я слишком долго на него пялился, и он заподозрил недоброе.
– Да вот, – пожал я плечами. – Думаю, чего ты тут делаешь?..
Вова засопел, прервал процесс поглощения серой жижи, что называлась кашей, и посмотрел на меня исподлобья:
– А тебе чего от этого?
– Просто интересно. Ты везде устроиться сможешь. Вот и думаю, с чего тебя сюда занесло… С твоими-то талантами.
Вова снова застучал по тарелке ложкой.
– Много будешь знать… Мало будешь жить… – расслышал я сквозь чавканье. – Ты здесь по делу, и я тоже, так что лопай себе, и все…
– Скучный ты человек, – сказал я. – При всей своей оригинальности.
Вова почесал лоб и посмотрел на меня заинтересованно.
– Зато ты уж больно веселый…
И вдруг мне показалось, что за этими словами что-то было. Какой-то дополнительный, скрытый подтекст, понять который мне нужно, даже необходимо.
Есть расхотелось совершенно.
После завтрака Вовчик сунул мне в руку туго свернутую сигаретку с коноплей, которую я тут же использовал в туалете.
Где и каким образом он добыл драгоценный косячок, догадаться было невозможно.
2
Конопля не отпускала меня долго. То ли отвык, ослаб на больничной пище, то ли просто попалась какая-то хитрая, дополнительная «пропитка», удивительным образом вступившая в реакцию с моим метаболизмом. Я около часа просидел в туалете. Потом долго мотался по каким-то помещениям, а приход все не отпускал. В организме образовалась приятная легкость, цветовая гамма окружающего мира приобрела удивительно теплый оттенок. Я наконец выбрался из каких-то комнат, где было свалено белье, и, слегка пошатываясь, побрел по коридору.
На коноплю, подсунутую Владимиром, у меня была совершенно особенная реакция. Это сильно напоминало легкое опьянение. Когда сознание еще не затуманилось, но излишнюю резвость уже потеряло и все стало медлительным, приятным и приносящим только положительные эмоции. Обычно все было иначе.
Вообще конопля штука странная. Коварная штука. Со своей философией, со своим собственным сознанием и взглядами на жизнь. У каждого наркотика есть свои взгляды на жизнь, свое мировоззрение и своя особенная черта характера. Можно даже назвать это личностью. Например, анаша обладает особенно высокой приспособляемостью к обстоятельствам. У нее мягкий, не вздорный нрав, и, если бы конопля имела лицо, на нем играла бы добрая, но очень двусмысленная улыбка. Это самое мягкое и самое труднопреодолимое рабство на свете. Рабство конопли. Мягкое, без острых углов, но цепкое, всеохватное и часто просто непреодолимое. Вот, скажем, у героина совсем другие особенности… Он слишком груб и целенаправлен. Его насилие слишком явное, чтобы его не замечать. Потому, как ни парадоксально это звучит, с ним легче бороться. Всегда легче бороться, когда ясен враг. Удобно противопоставлять силе другую силу.
То, что у каждого наркотика есть свой характер, не так страшно. Где-то это даже естественно. Но отвратительно другое, – когда взгляды на жизнь наркомана становятся взглядами на жизнь наркотика. После этого возвращения не бывает. Я точно знаю, потому что прошел если не через все, то через очень многое благодаря дури. Подошел к самому краю, да так назад и не вернулся. Болтаюсь теперь где-то на краю, балансирую, сменив метадонового хозяина на конопляного… Рабство. В нем виноват не хозяин. В рабстве виноват сам раб. Тот, кто не имеет сил к сопротивлению, тот, кто хочет подчинения и приветствует его. Рабом нельзя стать, рабом можно только родиться.
В приятной расслабленности от интеллектуального самобичевания я брел по коридору. Мимо проплывали двери кабинетов, странные залы, совсем незнакомые мне гулкие процедурные. К сожалению, мне не довелось выяснить, до какого предела можно дойти в эдакой нирване, потому что я наткнулся на Петровича. В буквальном смысле слова.
Главврач стремительно двигался по коридору, глядя себе под ноги и что-то бормоча. Он возник, в своем ослепительно-белом халате и мягких тапочках, из бледной, белесой дымки перед моими глазами, как чертик из табакерки. Мы столкнулись, при этом он весьма ощутимо ударился затылком о низ моей челюсти. Клац! Мой рот, распахнутый в идиотской ухмылке, захлопнулся со щелчком. Нокаутированный таким хитрым образом, я пошатнулся и начал заваливаться назад.
Нужно отдать должное докторской реакции. Меня мигом подхватили сильные руки.
– Ой-ой-ой! Осторожно! – воскликнул Андрей Петрович и ухватил меня внимательным взглядом поверх очков. – Беляев, вы почему не в палате? Что вы тут делаете? Как вы вообще сюда попали?
– Вот… Гуляю… – выдавил я.
– Гуляете? – Глаза главврача резко сощурились, а усы растопырились в разные стороны кустистыми вениками. Он втянул в себя воздух. Я задержал дыхание.
– Канабис… – медленно и по слогам произнесли приговор губы главврача. – Или, по-простому, анаша. Все признаки…
Он цепко удерживал мои глаза взглядом, впился в них, словно клещ. Я молчал.
– Зинаида Афанасьевна! – пронеслось по коридору. – Пришлите кого-нибудь из санитаров, прошу вас. Будет у нас с вами, Беляев, серьезный разговор. В других, как вы сами понимаете условиях…
– Андрей Петрович, – начал я. – Ну…
– После поговорим, – отрезал он. – В изолятор.
Меня подхватили сзади сильные руки санитаров.
Сопротивляться я даже не пытался. Одно из первых правил находящегося в психушке человека – не оказывать сопротивления при «задержании». Только хуже будет.
Перед моими глазами стремительно понеслись черно-белые квадраты коридорного линолеума. Закружилась голова.
На полпути к изолятору нас догнал голос Андрея Петровича:
– И анализ крови сделайте! Я хочу точно знать!
По пути меня затащили в процедурную, положили на обитую клеенкой кушетку и начали колоть иголками. Я терпел. А чего еще сделаешь?
Подождав окончания всех необходимых экзекуций, санитары подхватили меня и поволокли в «одиночку для буйных». Бросили там на пол и неслышно затворили за собой дверь.
Мягкий, ватно-поролоновый пол бережно принял мое тело.
Крепко зажмурившись, я всеми силами старался оттянуть этот неотвратимый миг, когда буду вынужден открыть глаза и обозреть доставшееся помещение, понять, что нахожусь в большом и комфортабельном гробу. Комната полтора метра в ширину и два с половиной метра в длину. Сказочное помещение, где страх клаустрофобии успокаивает даже самых буйных безумцев.
Однако вечно лежать лицом вниз не будешь, и я медленно перевернулся. Открыл глаза, стараясь дышать как можно глубже. Локоть слегка побаливал от цепких пальцев медсестры, делавшей анализ крови.
Мягкие стены. Безликие. Кажется, что они медленно сдвигаются, незаметно для глаз, за твоей спиной! Я резко обернулся, и в тот же миг стена, на которую я посмотрел, отодвинулась на «честное» расстояние. Сзади что-то приближалось. Мягкое. Удушающее. Истерика нарастала, заполняя все пространство моей головы. Страшно хотелось что-то делать. Вскочить, колотить руками в обитую мягким дверь, расцарапывать брезент, биться головой об упругие стены! Однако именно этого делать было нельзя. Именно этого ждало от меня притаившееся в этой комнате сумасшествие. Ведь каждый сантиметр этих нежных, как взгляд наркодилера при первой «демонстрационной» продаже, стен был пропитан безумием, заглушенными криками, мольбами, болью сорванных ногтей… Стены только того и ждут, чтобы я повелся на провокацию, кинулся на них, и тогда… Тогда уже не будет пощады, тогда они навалятся на меня, чтобы задавить, вытянуть воздух из легких вместе с криком, лишить меня голоса. Комната хочет, чтобы я сорвался. Тогда пытка будет продолжаться вечно, без смерти, без дыхания, без жизни. Всегда!..
Сцепив зубы, я с усилием закрыл глаза и начал медленно считать до десяти. Потом до двадцати. Потом до ста… Осторожно, словно сапер, подбирался я к мине-истерии. Чтобы обезвредить, чтобы ликвидировать, не дать ей разорвать меня на части. Приблизительно на пятидесяти семи я осторожно разрыл вокруг нее песок. Где-то на семидесяти я прикоснулся к детонатору голыми, чувствительными пальцами, и это прикосновение заставило меня задрожать. На цифре восемьдесят три я сделал последний оборот и со скоростью часовой стрелки начал вытаскивать взрыватель.
«Девяносто, девяносто один, девяносто два… – Я смотрел на это разрушительное оружие. Истерика. Теперь, разоруженное, оно уже не казалось таким грозным. – Девяносто три, девяносто четыре, девяносто пять… – Я разобрал мину на несколько частей, разложил их далеко друг от друга. – Девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь… – Я видел, как истерика тает на моих глазах. – Девяносто девять…»
Все.
Утомленный, я сел и привалился к мягкой стене. Уперся в нее затылком, посмотрел на низкий потолок.
Этому фокусу, с разминированием истерики, меня научил Дмитрий Васильевич, великолепный дядя Дима. Который умел почти все, в том числе и обезвреживать настоящие мины. Мне казалось, что он был когда-то тем, что называется «черный генерал», человек, побывавший в самых немыслимых горячих точках по всему миру, от Вьетнама и Кореи до Гондураса и Боливии. Сам дядя Дима нечасто распространялся на тему своего прошлого, как, впрочем, и все мои гости.
Я немного расслабился и прикинул, что теперь будет происходить вокруг меня, в связи с моим глупейшим проколом. Кайф потеснился перед адреналиновым приходом, как будто его и не было, во рту было гадко, в голове нарастала тупая затылочная боль.
Ну конечно, Петрович меня будет «колоть» на предмет, откуда я взял в психушке анашу. Я ему не скажу, потому что выдавать Вована нельзя. Себе дороже может получиться. Значит, надо что-то придумать.
Потом главврач будет читать мне морали, это тоже не в счет.
А вот потом он может меня наколоть какой-нибудь дрянью с длинным химическим названием. И это, наверное, хуже всего. Потому что химиотерапия – штука страшная. И, насколько я могу судить, предназначена совсем не для становления больных на путь выздоровления, а наоборот. После нескольких таких «ударных» доз я, как минимум, загавкаю наподобие Лени, а максимум… Страшно представить.
Значит, нужно состряпать более или менее правдоподобную историю на этот счет. Что-нибудь простенькое. Чем проще, тем правдивей.
Адреналин, выброшенный в кровь при встрече с врачом, начал медленно расходиться, и конопляная дурь снова стала медленно заполнять мое сознание.
Я успокоился. В полудреме прикрыл глаза. Память начала раскручивать свои шестеренки. Я плавно, как в зыбучий песок, проваливался в прошлое.
