Алексей Филиппов
Лета 7190 хроники стрелецкого бунта
Часть первая
1
27 апреля 1682 года от Рождества Христова скончался великий государь царь и великий князь всея Великой и Малой и Белой России самодержец Федор Алексеевич, а на следующий день молоденький подьячий Разрядного приказа Савелий Егоза очинил перо, поправил уже изрядно обожженную свечу, почесал правое ухо и стал неторопливо заполнять записную книгу.
«Лета 7190-го апреля в 27 день нарекли на Российское государство в цари государя царевича и великого князя Петра Алексеевича всея России по представлении брата его великого государя царя и великого князя всея Великой и Малой и Белой России самодержца Федора Алексеевич дня в 13 часу в четверг Фоминой недели»
Затем подьячий глянул на закопченный потолок своей крохотной кельи, чихнул от внезапно засвербевшей щекотки в носу и продолжил писать.
«Того же числа целовали крест бояре и окольничие и ближние люди государю царю и великому князю Петру Алексеевичу всея Великой и Малой и Белой России самодержцу в хоромах деревянных, где великого государя не стало».
Закончил Савелий предложение, почесал пером нос, чихнул еще и задумался. Было от чего задуматься ему. Видел он это целование креста. Случай ему такой представился. На всё воля божья…. Со свитком его послали в палаты царские, а там…
Федор Алексеевич еще хрипел на смертном одре, а рядом же суетились озабоченные люди. Но не о благе болящешго заботились они, не о спасении государя российского, другое на уме у них было.
– Отходит, ведь, отходит, – бегал из угла в угол боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин. – За патриархом скорее посылайте, за Иокимом! Где он?!
Рядом с постелью умирающего, ближе всех прочих стояли Языковы окольничий Павел Петрович с чашником Семеном Ивановичем да лекарь Ян Гутман.
– А, может, отудбит еще, государь? – еле слышно прошептал чашник, с превеликой надеждой вглядываясь в сутулую спину лекаря. – Может, а? Ян?
– Да где там, – отрешенно махнул рукой окольничий, – кончается. Ой, грехи наши тяжкие…
Чашник порывисто метнулся к окольничему и торопливо зашептал на ухо:
– Может, мы зря Нарышкину поверили? Может, Ивана – в государи-то надо? Он же старший. Против правды и обычая ведь идем. Против Бога. Боязно-то как…
– А кто ж его теперь знает, как лучше сейчас? Поздно уже…
– Ой, зря мы на Петра согласились? Ныне конь конём, а завтра, вдруг, кол колом. Как бы не вышло чего… Ой, зря… Зря… Посадят нас тобой на кол…
– Ты что, иуда, – откуда ни возьмись, появился рядом шептавшимися румяный Иван Кириллович Нарышкин, – смуту затеваешь? Да я тебя сейчас…
И вот тут кто-то застонал:
– Кончился!
И шепот тревожный зашелестел по хоромам царским:
–Господи, Господи, Господи…
А следом крик средь шелеста этого. Внезапный резкий, словно хлыста злого свист:
– Наталья! Где Наталья?! Петра сюда давай! Петра! Где ж вы все?!
Это Нарышкин Кирилла Полуэктович волновался. И движение людское от того крика пуще занялось. Засуетились людишки, забегали…
– В гроб ведь его надо положить, – сложив руки умершего на груди крестом, – причитал Семен Языков, – в гроб…
– Щас, щас, щас, – суетился рядом Нарышкин. – Наталья! Ети твою… Где ты? Скорей!
А тут на колени все разом – бух! Патриарх московский Иоаким пожаловал. Патриарх подошел к покойнику и шепотом стал читать молитву. Тихо-тихо в палатах царских стало. Только муха, не ко времени проснувшаяся, где-то возле окна жужжит да шепот молитвенный. И средь той тишины торжественной покашливание вежливое, а следом слова просящие.
– Готово всё, – сипит Кирилл Полуэктович. – Прости меня, владыка, но пора. Давай Петра на царство венчать. Не пропоздать бы…
Опять народ заволновался. К трону все взоры обернули. И Савелий, конечно же, как все… Государя нового он желал узреть, а увидел испуганного мальчишку, нахохлившегося, словно воробушек после дождя, и боязливо озирающегося вкруг себя.
– Наташка, – дергает дочь за рукав Кирилл Полуэктович, – сопли ему подотри. На царство ведь его венчать будут… Ох, Наташка…
А народ в палатах всё прибывал и прибывал. И не простой этой был народ, а из самых видных все. Молодого подьячего оттеснили к двери. Обидно, конечно, но при таком случае и у двери постоять не грех. Не каждый же день государя на царство венчают. Правда, не видно ничего от двери. Как Савелий не старался, не тянулся на цыпочки, но, кроме чьей-то спины в лохматом кафтане, рассмотреть ничего не получилось. И решил Егоза протиснуться вперед попробовать, и уж вроде щелку кое-какую разыскал, а тут крик бабский за спиной:
– Да что ж вы делаете, изверги?! Как же можно так? Что ж вы как вороны… Его ж душа еще здесь, а вы…
Савелий обернулся и увидел царевну Софью. Только не такой он её видеть привык. Всегда она была величава, и как бы торжественна, а тут… Волосы растрепаны, лицо бледное в красных пятнах, руки дрожат. Удивительное зрелище. Только подивиться вдоволь дьячку не суждено было. Подбежали к царевне Нарышкины – отец с сыновьями да окольничий Павел Языков, аки псы сторожевые…
– Ты это, Софьюшка, того, – оттеснял Кирилл Полуэктович рассерженную Софью к порогу, – по завету мы всё делаем. По завету Федора Алексеевича. Не серчай, Софья… Не серчай… Последние слова его были, чтоб Петра на царство… Сам распорядился… Вон, Языкова спроси. Он тебе всю правду скажет. Ты скажи ей Языков, скажи. Чему бывать, того не миновать. Не серчай. Какой из Ивана царь? Сама знаешь… Языкова спроси, Языкова… Чего молчишь, Языков?
– Так и сказал, – прохрипел Языков, утирая обильный пот со лба. – Так и…
– Вот, видишь, видишь, – тряс ладонью около лица царевны Кирилл Полуэктович.
Софья хотела что-то возразить Нарышкину, но, вдруг, завыла по-бабьи, по-деревенски, закрыла лицо руками и убежала за порог.
– Слава тебе, Господи, – прошептал, шумно выдохнув, Нарышкин. – Думал, хуже будет… Кто ж её пустил-то сюда? Ой, грехи наши тяжкие…
А между тем, патриарх торжественный обряд к завершению подвел, и велел всем крест новому государю целовать. Торжество момента наступило… Всех бывших в палате к трону пустили…
Подьячий утер рукавом лицо и продолжил записи в книге:
«Того же числа целовали крест целовали крест великому государю стольники и стряпчия, и дворяне московские и жильцы…»
Когда в палатах столпотворение немного улеглось, пошли знатные бояре в народ. И Савелий вместе со всеми со ступенек крыльца царского сбежал. Народу на площади перед крыльцом царским видимо-невидимо. Слух о кончине государя Фёдора Алексеевича разнёсся по Москве, подобно пожару верховому в сухую пору. Народ на площади стоял понуро. Вышедшие из царских палат бояре волновались, а Кирилл Полуэктович Нарышкин в первую голову. Даже чесаться от того волнения боярин начал. Сделано, вроде, главное дело, но теперь никак нельзя вожжу не отпустить. Чуял боярин нутром своим, что где-то рядышком беда таится, чуть зазеваешься и … Торопил Нарышкин бояр из своего ближнего круга, чтоб поскорей народ к присяге новому царю приводили. Чем больше народу присягнет – тем лучше! Поскорей хотелось ему сейчас всё сделать. Поскорей. Куй железо – пока горячо!
– Яков Никитич, Константин Осипович! – кричит Кирилл Полуэтктович, часто утирая рукавов взмокший лоб. – Ну, где же вы? Давайте, давайте, давайте! Петр Михайлович, Григорий, Украинцев, Ларион, а вы чего топчетесь?! Бегите – куда вам сказано! Скорее, скорее… Что ж вы все телитесь!
«а к вере приводил боярин Яков Никитич Одоевской да окольничий князь Костентин Осипович Щербатый думной дьяк Василий Семенов. А в соборной апостольской церкви ко кресту приводил розных чинов боярин Петр Михайлович Солтыков да окольничий князь Григорей Афанасьевич Козловский, да думной дьяк Емельян Украинцев. В Посольском приказе приводил к кресту подъячих, переводчиков, толмачей думной диак Ларион Иванов. У Рождества на Христе приводил к кресту дворовых людей стольник Иван Афонасьев сын Лихачев да дворцовые дьяки. В Оптеке приводил к вере боярин и дворецкий князь Василий Федорович Одоеский да диак Андрей Виниус»
Сначала всё шло хорошо. Никто не полошил, и крест все исправно целовали, но вот слух по площади пролетел.
– Стрельцы отказываются новому царю присягнуть.
Подьячий Савелий вздохнул, в душе своей кляня стрельцов за своевольство, вот, ведь, безобразники какие, да записал:
«Того же числа учинились сильны и креста не целовали стрельцы Александрова приказа Карандеева».
2
– Как не хотят креста целовать?! – топнул ногой Кирилл Полуэктович. – Да, я им сейчас… Ишь, волю взяли! Где Долгорукий?!
Юрий Алексеевич Долгорукий – начальник Стрелецкого приказа, и кому, как не ему стрельцов к ответу призвать да от смуты отвадить. Вот его-то Нарышкин и желал видеть страстно.
– Где Долгорукий?! Где!!!
Искали стрелецкого начальника долго, но найти не смогли, а потому:
«И великий государь указал послать к ним (стрельцам) уговаривать окольничего князя Костентина Осиповича Щербатого да думного дворенина Веденихта Змеова да думного диака Емельяна Украинцева».
Разговор послов царских со стрельцами случился как раз возле Тверских ворот за Земляным городом. Здесь много народу собралось. Сперва-то стрельцы скоры в решениях были, а потом их сомнение взяло, что делать теперь: отказаться крест целовать новому царю это одно, но как-то себя и дальше проявить надо. Да и по чести сказать: боязно немного стало. Пока в крик решали – всё было на раз плюнуть, а кричать кончили, подумали и … Супротив власти получается… Там ведь и патриарх был и другие лица народом уважаемые… Не лыком все они, чай, шиты… Кто-то предложил к Кремлю пойти, к палатам царским, дескать, там и разберемся на месте – что да к чему… Собрались идти. И тут как раз переговорщики государя нового к служивым людям и пожаловали.
– Эх, вы, – сразу же принялся стыдить князь Щербатый понуро стоящих напротив него стрельцов. – Как дети малые. Неужто не совестно? А? Неужто суда божьего не боитесь?
– А ты нас не совести, боярин, – вышел навстречу Щербатову пятидесятник Максимов. – И Господом не стращай. Мы здесь пуганые. Так пуганые, что нас теперь вряд ли чем еще испугаешь. И обманывать нас не надо. Мы по справедливости хотим… Не хотим заветов дедов наших нарушать…. А по заветам тем – царем Иван должен быть… Он следующий на очереди по обычаю старинному. Ему и присягнем.
– Как, Иван? – вздрогнул плечами боярин. – Почему это? Кто вам такое сказал?
– По старшинству! – послышались крики из толпы. – Неужто мы не понимаем. Обычай нарушили! Это всё Нарышкина происки! Опять нас обманывают! Надоело! Полковники в дугу гнут, а теперь даже с Государем оказия вышла. Не будем мальчишке креста целовать! Не справедливо! Ивана хотим!
– Значит, одни вы умные, – тоже стал укорять стрельцов дворянин Змеев. – Обычай они вспомнили! Выходит, вы понимаете, кого в цари надо, а патриарх не понимает? Что ж он дурее вас, что ли?
– Всё равно Ивана хотим! – надрывались стрельцы. – По справедливости всё должно быть! Не будем креста целовать! Сговор у вас там!
– Что же, дурачье, от счастья своего отказываетесь¸ – резко вышел из-за спины боярина дьяк Украинцев. – Мало, видно, вас полковники гнули. А раз так, то дальше терпите. Неужто не понимаете пользы своей?
Стрельцы притихли, насторожились да обратили все взоры на отважного дьяка.
– Ты это о чем?
– Да всё о том. Как же вы пользы своей понять не можете? Эх, вы…
– Какой еще пользы?
– Обыкновенной. Ежели Иван на царство сядет, так всё по-прежнему пойдет, люди у трона те же останутся, а вот при Петре, при государе перед Богом венчаным новый оборот случится. Вы б не бузили здесь, а сели б за стол да написали новому Государю обо всех невзгодах своих и о притеснениях, что полковники творят. Глядишь, после этого и польза какая для вас случится. Думать головой надо… Соображать… Али голова вам только для шапки дана?
– А, может, и вправду написать всё, братцы! – швырнул на землю шапку Федька Иванов. – Сколь терпеть будем?! Вон Грибоедов, как распоясался! На землях, что нам под дворы предназначены, огороды свои затеял.
– И жен наших на огородах тех работать заставлял! – вторили Федьке еще голоса из толпы. – И на общие деньги, что на содержание полка дадены, кафтан себе с золотыми нашивками пошил!
– И шапку бархатну! Давай новому Государю челобитную писать!
Сильно заголосили стрельцы, наперебой укоряя полковников в винах всяческих, а пятидесятник Максимов подобрался к дьяку Украинцеву да с поклонной головой попросил:
– А ты б помог нам, мил человек, челобитную для Государя верно составить, а то, ведь, не особо мы ахти в грамоте…
Дьяк бросил быстрый взгляд на боярина Щербатого, а тот молвил степенно:
– Конечно, поможет, только вперед крест вы должны новому Государю целовать.
– Непременно!!! – нестройным хором рявкнули стрельцы. – Слава Петру Алексеевичу!
В тот же день в разрядной книге было добавлено:
«… и уговорили их, и они крест Великому Государю целовали».
3
Весть о том, что новый царь обещался за стрельцов постоять, разнеслась по Москве, как верховой пожар по лесу в летнюю сушь.
Полковник Семен Грибоедов смотрел на бояр исподлобья. Желваки на скулах его то и дело вздрагивали.
– Что ж ты Сенька безобразия такие средь стрельцов допускаешь? – первым начал вопрошать полковника новоиспеченный спальник государев князь Иван Трубецкой.
– Какие еще безобразия? – огрызнулся Грибоедов.
– Он не знает! – вскочил с лавки Кирилл Полуэктович Нарышкин. – Стрельцы бунт на Москве затеяли, а он не знает!
– Так из-за тебя бунт, Кирилла Полуэктович, – дерзко глянул в глаза боярину стрелецкий полковник. – Не ты ли право старшинства презрел? Ты думал, что никто этого не заметит? Вся Москва об этом судачит.
– Что?! – львом рыкающим взъярился Нарышкин. – Да, я тебя…
– Не посмеешь, – покачал головой полковник. – Не один я так думаю. Много нас…
– Ты, Семен, это, того, – выступил из-за спины Нарышкина глава стрелецкого приказа князь Долгоруков. – Знай, с кем говоришь. А то, что ты стрельцов так распустил, так с тебя за то три шкуры драть надо. Где это видано, что стрельцы на своего полковника жалобу писали. И чего пишут! Это ж уму непостижимо, будто у них жалование государя отбирали? Ой, беда…
– Какая беда, Юрий Алексеевич? – вдруг оскалился на судью стрелецкого приказа Грибоедов. – Ты ж сам денег на жалование стрельцам вполовину дал. Помнишь? В прошлом году, как говорил ты мне, что пусто в государственной казне и велел извернуться, а полк на битвы с турчином собрать. Было такое? Вот я и изворачивался: где лаской, где окриком, а где и зуботычину не грех было дать. А как без этого? Стрелец силу любит. Посопели они, пошипели, но сражаться за Государя нашего пошли. А с денег, которые стрельцы у ворот городских набирали, кто мне велел…
– Ладно! – топнул ногой князь Долгоруков. – Иди!
Грибоедов ушел, резко прихлопнув дверью. Так резко, что у всех язык к нёбу прилип.
– Совсем стыд потерял, подлец, – первым высказался князь Долгоруков. – Разве в бывалошные времена такие полковники были? У них стрельцы пикнуть не могли… Приструнить нам надо поганца. Ишь, разговорился…
– Нет, нельзя так, – молвил, сидевший досель тихо, боярин Троекуров, – За Грибоедова другие полковники встанут. Вот тогда точно смута настоящая начнется.
– А, давайте, их разом всех, полковников этих, к ногтю прижмём! – грохнул по столу кулаком Иван Нарышкин. – И чтоб никому неповадно было! А Патриарх нас поддержит. И сегодня же их всех в темницу надо. Пиши дьяк.
– И то верно, – вздохнул Долгоруков.
«Того же году апреля в 29 день били челом великому государю в насильствах и налогах и во всяких разорениях стрельцы на полковников и на пятидесятцких. Били челом стрельцы на Ивана Кравкова, на Ивана Полтева, Микифора Колобова, Александра Карандеева, Володимира Воробина, Григорья Титова, Семена Грибоедова, Андрея Дохтурова, Матвея Вешнякова, Павла Глебова, Ивана Нелидова, Родиона Остафьева. И великий государь приказал у них челобитные принять и за ними сидеть святейшему патриарху с боярами и полковников расспрашивать против челобитья того».
«Того же числа указал великий государь послать в тюрьму полковников, на которых били ему великому государю стрельцы, и вотчины у них отнять, и против челобитья их указал на них всё доправить и их от тех приказов отставить»
А еще через день читали стрельцам полка Грибоедова думной диак Ларион Иванов такой указ.
«Семен Грибоедов! Великий Государь Царь и Великий Князь всеа Великия и Малыя Белыя России Петр Алексеевич велел тебе сказати:
В нынешнем во 190 году апреля в 30 число били челом великому государю на тебя пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы того приказа, у которого ты был: будучи ты де у того приказа им стрельцам налоги и обиды и всякие тесноты чинил и, приметывался к ним для взятков своих и для работ, бил их жестоким бои. И для своих же взятков по наговорам пятисотных и приставов из них, стрельцов бил батоги ругательством, взяв в руки батога по два, по три и по четыре. И на стрелецких землях, которые им отведены под дворы, и на вымароченных местах поставил огороды и велел всякие овощные семена покупать на зборные (собранные для содержания войска) деньги. Для строения и для работы на те загородные свои огороды жен стрельцов и детей их посылал работать в неволю и в деревни свои пруды копати, и платин и мельниц делати и лес чистити и сена косить и дров сечь, а к Москве их на стрелецких подводах возить. И для тех своих работ велел лошади покупать неволею, бив батоги.
А из государева жалования вычитал ты у стрельцов многие деньги и хлеб и теми зборными и остаточными деньгами и хлебом корыстовался. И с стенных и с прибыльных караулов и из недельных в слободах съезжих изб их, стрельцов, в спуск по тридцать и по сороку и по пятидесяти человек и болше спускал, а за то имал ты с человека по четыре и по пяти алтын и по двеи гривны и болше, а с недельных по десяти алтын и по четыре гривны и по полтине, и теми денгами корыстовался. Да ты же стоя на стенных караулах имал на них, стрельцов, государева жалования, что им на тот стенной караул даются деньги и запасы з дворцов и теми денгами корыстовался ты сам. И на дворовое свое строение лес и всякие запасы покупать им велел на зборные деньги и тем чинил им тесноты и разорения. И на двор себе сверх денщиков имал на караул многих стрельцов и тех стрельцов заставлял всякую работу делати и отходы чистить. А как ты с приказом бывал на государевой службе и в приказе, кто оставался в Москве, и с тех имал ты великие взятки з боем и из них оставлял ты многих в Москве караулить на своем дворе и на работах. И будучи на государских службах в полках и малороссийских городех и в дорогах, по тому же чинил стрельцам всякие тягости и на подводах их возил свои запасы.
А блаженные памяти брата его государева великого государя царя и великого князя Федора Алексеевича указ тебе был сказан, чтоб никаких взятков со стрельцов не брать и на Москве на себя работать не заставлять и в деревни свои и к друзьям своим и свойственникам своим ни для каких работ их, стрельцов, не посылать. А для того тебе на пополнение дана была великим государем жалованная деревня в поместье, чтобы быть тебе в приказе бескорыстно. А ты, забыв такую великого Государя милость и жалование того приказа стрельцам те налоги и обиды, и тесноты, и взятки чинил и бил их напрасно.
И Великий Государь Царь и Великий Князь всеа Великия и Малыя Белыя России Петр Алексеевич указал и бояре приговорили: за тое твою вину и к стрельцом за такие налоги и обиды и за многие взятки тебя от приказа отставить и полковничий чин у тебя отнять и деревни, что даны тебе к приказу, отписать в Стрелецкий приказ, а в приказе на твое место быть иному полковнику. Да за те же вины твои, что ты будучи у приказа чинил им, стрельцом, всякую тесноту и обиды для своей корысти великий государь указал учините тебе наказание, бить тебя батоги»
– И поделом Сеньке, – молвил молоденький стрелец Василий Петров¸ три раза он заставлял меня отхожее место в доме его чистить.
– Помолчал бы Васька, – дал подзатыльника Петрову статный стрелец Борисов. – Ты ж сам вызывался, чтоб на турчина не ходить, неужто я не видел, как ты у полковника в ногах валялся. А полковник наш справедливый, нечета другим. Всё в меру делал.
– Верно! – поддержали Борисова несколько голосов. – Несправедливо с полковником поступают. Ну, пожаловались мы на него чуток, но не столько же, как в бумаге записали…
– Всё правильно записали! – закричали другие. – Всё справедливо! Баба моя две недели в деревне Грибоедова на огороде горбатилась!
– Ничего не правильно! – заорали третьи. – Баба на то и баба, что в огороде быть! А Грибоедов строг был, но обычая стрелецкого никогда не нарушал.
– Денег он нам обещанных не давал!
– А кому их вволю давали! С голоду у нас никто не пухнет! Не мила служба стрелецкая, так идите горшки обжигать!
Так слово за слово и занялась драка жестокая. Дьяк Ларионов еле ноги из слободы стрелецкой унести успел.
