Алексей Феофилактович Писемский
Масоны

III

Аггею Никитичу хоть и предстояло вечером свидание с пани Вибель, однако он не утерпел и выехал поутру прокатиться, причем, как водится, встретил ее. Разговаривали они между собою, впрочем, на этот раз немного, и пани Вибель только крикнула ему:

– Вы будете у нас сегодня?

– Буду! – крикнул ей тоже Аггей Никитич.

Отобедав, он еще часов с пяти занялся своим туалетом и издержал несколько умывальников воды для обмывания рук, шеи и лица, причем фыркал и откашливался на весь дом; затем вычистил себе угольным порошком зубы и слегка тронул черным фиксатуаром свой алякок, усы и бакенбарды. Идя в аптеку, Аггей Никитич соображал, как его встретит пани Вибель – в таком ли дезабилье, в каком она явилась, когда он увидел ее в первый раз, или принарядится? Если она будет растрепашкой, то это скверно, а если наоборот, то хорошо: значит, она прямо для него прифрантится. Старого аптекаря он застал по-прежнему стоявшим у конторки и, расшаркавшись перед ним, передал ему письмо gnadige Frau. Приняв оное и заметив на верху конверта маленький крестик, весьма отчетливо изображавший два масонские молоточка, Вибель улыбнулся; но, прочитав самое послание, он окинул Аггея Никитича испытующим взглядом и медленно, выходя из-за конторки, проговорил ему:

– Покорнейше прошу пожаловать ко мне в кабинет!

Аггей Никитич пошел за ним и в дверях кабинета, между теми же двумя шкафами с narcotica и heroica, встретил пани Вибель, которая была одета далеко не по-домашнему и торопливо сказала ему:

– Пан Зверев, когда вы переговорите с таткой, приходите ко мне чай пить!

– Да, прошу вас, – поддержал ее Вибель.

Аггей Никитич молчаливым поклоном изъявил благодарность обоим супругам за такое приглашение: расчет его, как видит читатель, удался вполне.

Кабинет старого аптекаря оказался типом кабинетов аккуратных, дельных и расчетливых немцев. Все убранство в нем хоть было довольно небогатое, но прочное, чисто содержимое и явно носящее на себе аптекарский характер: в нескольких витринах пестрели искусно высушенные растения разных стран и по преимуществу те, которые употреблялись для лекарств; на окнах лежали стеклянные трубочки и стояла лампа Берцелиуса^[177], а также виднелись паяльная трубка и четвероугольный кусок угля, предназначенные, вероятно, для сухого анализа, наконец, тут же валялась фарфоровая воронка с воткнутою в нее пропускною бумагою; сверх того, на одном покойном кресле лежал кот с полузакрытыми, гноящимися глазами.

Усевшись сам и усадив своего гостя, старый аптекарь, видимо, хотел прежде всего расспросить о gnadige Frau.

– Госпожа Сверстова где же теперь живет? – сказал он.

– У Егора Егорыча Марфина, у которого муж ее служит врачом, – объяснил Аггей Никитич.

– Понимаю! – произнес не без глубокомыслия Вибель. – Я слыхал о господине Марфине!.. Это богатый русский помещик?

– Очень богатый и при этом масон.

– Так! – подтвердил Вибель. – Эмма Карловна, – продолжал он затем медленно, – рекомендует мне вас, как человека, ищущего и еще не обретшего истинного пути.

– Совершенно не обретшего! – подхватил Аггей Никитич, закидывая голову немного назад от напора разнообразных чувствований и от сознания, что если он искал в настоящие минуты, то не того, чего искал прежде.

– И вы находите меня способным подвести вас к этому пути? – спросил Вибель.

– Вполне! – отрезал ему Аггей Никитич.

– Но из чего же вы заключили это? – допытывался Вибель.

– Из того, что вы были под присмотром полиции! – снова отрезал Аггей Никитич.

– И теперь даже нахожусь! – воскликнул Вибель с явной гордостью. – А поэтому вы понимаете, как тут нужно поступать?

– Понимаю, – отвечал Аггей Никитич.

– Прежде всего надобно быть молчаливым, как рыба, – так?

– Так! – произнес Аггей Никитич.

Вибель после того погрузился в соображения.

– Значит, нашу работу мы должны разделить на значительное число уроков.

– Непременно-с! – воскликнул Аггей Никитич, обрадованный таким намерением Вибеля.

– А в настоящий вечер вам угодно будет выслушать мое первое вступление?

– С величайшей радостью! – произнес Аггей Никитич, уже струхнувший, чтобы не чересчур долго его наставник затянул свое вступление.

– Если так, то… – сказал Вибель и, встав с кресла, поспешил поплотнее притворить дверь, что он, наученный, вероятно, прежним опытом, сделал весьма предусмотрительно, ибо в эту дверь подсматривала и подслушивала его молодая супруга, которой он сделал свой обычный повелительный жест, после чего она, кокетливо высунув ему немного язык, удалилась, а Вибель запер дверь на замок.

– Вам, может быть, известно, – начал он, снова усевшись в кресло, – что франкмасонство есть союз?

– Известно, – отвечал Аггей Никитич.

– Но почему же это союз? – вопросил его Вибель.

Аггей Никитич не сумел объяснить, почему.

– Потому, – продолжал Вибель, – что проявлением стремления людей к религии, к добру, к божественной жизни не может быть единичное существо, но только сонм существ, кои сливаются в желании не личного, но общего блага.

Проговорив это, Вибель взглянул на Аггея Никитича, как бы желая изведать, понимает ли неофит^[178], что ему говорится, и, убедившись, что тот понимает, продолжал с еще большим одушевлением:

– Это стремление любить, соединяться создает целый ряд союзов, из коих одни тесны, каковы союзы: дружественные, любовные, брачные, семейные, корпоративные; другие, как, например, союзы сословные, государственные и церковные, более всеобъемлющи. Но самым широким союзом является тот, который ставит для себя лишь предел человеческого чувствования и мышления. Из этого союза не изгоняются те, которые веруют иначе, но только те, которые хотят не того и поступают не так; этот-то союз союзов и есть франкмасонство! Кроме сего союза, нет ни одного, в основе которого лежало бы понятное лишь добрым людям. В масонстве связываются все контрасты человечества и человеческой истории. Оно собирает в свой храм из рассеяния всех добрых, имея своей целию обмен мыслей, дабы сравнять все враждебные шероховатости. Совершается это и будет совершаться дотоле, пока человечество не проникнется чувством любви и не сольется в общей гармонии.

Аггей Никитич слушал Вибеля все с более и более возрастающим утомлением, потому что когда поучали его Егор Егорыч и Мартын Степаныч, то они старались снисходить к уровню понятий Аггея Никитича, тогда как добродушный немец сразу втащил его на высоту отвлеченностей и не спускал оттуда ни на минуту.

– Мы, люди… – начал было он снова, но в это время послышался стук в дверь.

– Wer ist da?^[179] – сердито отозвался на это Вибель.

– Позвольте мне ключ, достать medicamenta heroiса! – отвечал ему тоже по-немецки голос помощника.

– Какого именно? – спросил его на том же языке Вибель.

– Mercurius sublimaticus corrosivus, – пояснил помощник.

– Ah, ja, gleichviel!^[180] – проговорил Herr Вибель и, знаменательно качнув головой Аггею Никитичу, заметил: – Это вот свидетельствует о нравах здешних!

Аггей Никитич также ответил ему знаменательным кивком, поняв, что хотел сказать аптекарь.

А затем Herr Вибель, отперев дверь, сунул помощнику ключ и, снова заперев ее, принялся, не теряя минуты, за поучение:

– Нам, людям, не дано ангельства, и наши чувственные побуждения приравнивают нас к животным; но мы не должны сим побуждениям совершенно подчиняться, ибо иначе можем унизиться до зверства – чувства совершенно противоположного гуманности, каковую нам следует развивать в себе, отдавая нашей чувственности не более того, сколько нужно для нашего благоденствия.

На этих словах Вибеля раздался уже не легкий удар в дверь, а громкий стук, и вместе с тем послышался повелительный голос пани Вибель:

– Генрику, пора чай пить; пан Зверев, идите чай пить!

Вибель при этом развел руками.

– Мешают!.. Как тут быть? – произнес он.

– Мешают-с! – подтвердил Аггей Никитич как бы тоном сожаления и в то же время поднимаясь со стула.

– Подождите! – остановил его аптекарь. – Когда ж вы еще желаете прослушать меня?

Аггей Никитич затруднился несколько ответом.

– Завтра вечером? – решил за него Вибель.

– Будьте так добры, завтра! – подхватил вспыхнувший в лице от удовольствия Аггей Никитич.

После этого Вибель повел своего гостя в маленькую столовую, где за чисто вычищенным самоваром сидела пани Вибель, кажется, еще кое-что прибавившая к украшению своего туалета; глазами она указала Аггею Никитичу на место рядом с ней, а старый аптекарь поместился несколько вдали и закурил свою трубку с гнущимся волосяным чубуком, изображавшую турка в чалме. Табак, им куримый, оказался довольно благоухающим и, вероятно, не дешевым.

– Генрику, отчего ж ты не предложишь курить Аггею Никитичу? – сказала пани Вибель.

– А, извините! – произнес Генрик и, обтерев костяной мундштук трубки, хотел было предложить ее Аггею Никитичу.

– Нет, пожалуйста! – отказался тот, кланяясь. – Я курю Жуков табак.

– Да, это другой табак, это кнастер; а сигары вы?.. – спросил Вибель.

– Сигары я курю, – отвечал Аггей Никитич.

Услышав это, Вибель торопливо сходил в свой кабинет и принес оттуда ящик сигар.

– Рекомендую: суха и прекрасно свернута, – сказал он, подавая одну из них Аггею Никитичу, который довольно неумело закурил сигару, причем пани Вибель подавала ему свечку, и руки их прикоснулись одна к другой.

Herr Вибель вместе с сигарами захватил также и кота своего, которого, уложив на колени, стал незаметно для супруги гладить.

Пани Вибель пододвинула к Аггею Никитичу налитый стакан, а вместе с оным сливки, варенье, лимон обсахаренный и проговорила:

– Цо пан собе еще жычи?^[181]

– Дзенкуен, опручь гербаты ниц венцей^[182], – отвечал Аггей Никитич, и все потом занялись чаем, который, как известно, вызывает несколько к разговорчивости, что немедля же и обнаружила пани Вибель.

– Скажите, вам нравится, как его?.. Пан, пан… ну, не знаю! Пан откупщик? – сказала она.

Аггей Никитич пожал плечами.

– По-моему, – ответил он, – господин Рамзаев… человек очень странный.

– Не странный, а просто дурак, – более решительно определила пани аптекарша.

– Почему же он дурак? – пожелал знать Вибель, ударив тихонько рукой кота, который начал было довольно громко мурлыкать.

– Ах, татко, как же ты не понимаешь этого! – воскликнула необыкновенно мило пани Вибель. – Рамзаев – магнат здешний, богатый человек, и вдруг стоит вместе с оркестром в лакейской, точно ему не на что нанять капельмейстера!..

– Что ж, стоит с оркестром, – возразил ей муж, – если он сам музыкант и любит дирижировать!

– Это конечно! – согласился Аггей Никитич, которому понравился такой взгляд Herr Вибеля. – Все-таки по нашим русским понятиям, знаете, это странно.

– Мало, что странно, а глупо и смешно! – подхватила аптекарша, видимо любившая позлословить своих ближних. – А как вы находите его Анну Прохоровну, которая к вам неравнодушна? – отнеслась она к Аггею Никитичу.

– Я нахожу, что она не женщина даже, а какая-то толстая, полинялая кукла.

Herr Вибель при этом покачал головой.

Дальнейший разговор продолжался в том же тоне, и только Аггей Никитич, заметив, что старому аптекарю не совсем нравится злословие, несколько сдерживался, но зато пани Вибель шла crescendo и даже стала говорить сальности:

– Вы обратили, пан Зверев, внимание на этого несчастного инвалидного поручика? У него живот кривой, как будто бы он его вывихнул.

Аггей Никитич, припомнив фигуру инвалидного поручика и мысленно согласившись, что у того живот был несколько кривой, улыбнулся. Досталось равным образом от пани Вибель и высокой девице, танцевавшей с поручиком вальс, которая была, собственно, дочь ополченца и не отличалась ни умом, ни красотой.

– Эту длинную mademoiselle здесь прозвали чертовой зубочисткой! – объяснила она об ней.

Аггей Никитич снова улыбнулся, но муж ей заметил с легким укором:

– А кто же прозвал ее, как не ты?

– Конечно, я! – призналась пани Вибель и, заметив, что Генрику ее широко и всласть зевнул, сказала ему: – Что ж ты, татко, сидишь тут и мучишься? Ступай к себе спать.

Аггей Никитич, разумеется, при этом поспешил взяться за фуражку.

– Ах, нет, нет! Вы извольте оставаться и посидите со мной! – воскликнула ему торопливо аптекарша, отнимая у него фуражку.

– Посидите с ней! – попросил его и Вибель, а затем, сказав: – До завтра! – ушел вместе с котом своим.

Оставшись таким образом с глазу на глаз, пан исправник и пани аптекарша почувствовали некоторый конфуз.

– Ну-с! – начала она, уложив красивый подбородочек на кулаки своих опершихся на стол рук, которые при этом обнажились до локтя.

– Ну-с! – повторил тоже и Аггей Никитич, невольно устремляя глаза на обнаженные руки аптекарши.

– Завтра вы, по приказанию мужа, я слышу, опять к нам явитесь? – продолжала пани Вибель.

– Я явлюсь, если вы тоже меня пригласите, – заметил ей Аггей Никитич.

– О, я не смею того! Это слишком большая честь для меня! – проговорила плутоватым голосом пани Вибель и засмеялась: своей прелестной кокетливостью она окончательно поражала Аггея Никитича. – Но я желала бы знать, пан Зверев, о чем вы, запершись, говорили с мужем.

Вопрос этот весьма затруднил Аггея Никитича.

– Он меня расспрашивал о госпоже Сверстовой, от которой я доставил ему письмо, – объяснил было он.

– Но что же он вас расспрашивал? – любопытствовала пани Вибель.

– Расспрашивал, где и как она живет, – отвертывался, как умел, Аггей Никитич.

– Нет, не то, – отвергнула пани Вибель.

– А вас все по этому случаю мучает ревность? – спросил Аггей Никитич.

– Отвяжитесь, пожалуйста, с вашей ревностью! Что вы на меня выдумываете? – возразила уж с досадой пани Вибель. – Я только хочу догадаться, почему с вами так любезен муж.

– Я не знаю, – заперся Аггей Никитич.

– О, вы знаете, но не хотите, вижу, сказать мне правду, тогда и я вам во всю жизнь мою не скажу никакой моей тайны!

Аггей Никитич приведен был в отчаяние таким решением пани Вибель.

– Теперь я пока никак не могу сказать правды, – проговорил он.

– Но когда же вам можно будет сказать мне ее?

– Да, может быть, завтра, а если не завтра, так потом, впоследствии времени, – говорил Аггей Никитич.

– И всю правду мне скажете? – переспросила с ударением пани Вибель.

– Всю, – отвечал ей глухим голосом Аггей Никитич и затем начал молча созерцать пани Вибель, да и она, в свою очередь, тоже молча созерцала его.

Наконец, часу в двенадцатом, Аггей Никитич счел за нужное раскланяться, и пани Вибель больше не удерживала его.

Всю ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться из затруднительного положения, в которое он поставлен был любопытством пани Вибель, и в итоге решился переговорить о том, не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем, придя к которому, на этот раз застал его сидящим в кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил:

– Объясните мне, Herr Вибель, вы вчера изволили сказать, что о масонстве надо быть молчаливым, как рыба; но неужели же семейным своим, например, я жене моей, не должен рассказывать, что желаю быть масоном?

– Отчего ж не рассказывать?.. Не пойдет же она с доносом на вас к правительству, – объяснил ему тот.

– А супруга ваша, извините за нескромный вопрос, знает, что вы масон? – допытывался Аггей Никитич.

– Да, я ей говорил и предлагал вступить в наш орден, но она преданная католичка и говорит, что это грех.

Услышав такого рода объяснение, Аггей Никитич вздохнул свободнее, потому что он, по его соображениям, мог касательно масонства быть до некоторой степени откровенен с пани Вибель.

– Но тогда зачем же все-таки в масонстве есть скрытность? – повторил он еще раз.

Вибель развел при этом руками.

– Я не знаю, что вы разумеете под скрытностью масонов, – сказал он, – если то, что они не рассказывают о знаках, посредством коих могут узнавать друг друга, и не разглашают о своих символах в обрядах, то это единственно потому, чтобы не дать возможности людям непосвященным выдавать себя за франкмасонов и без всякого права пользоваться благотворительностью братьев.

– Это весьма благоразумно, – заметил Аггей Никитич.

– Да, весьма, – повторил за ним Вибель, – но скажите, вас знакомил кто-нибудь со средствами к распознаванию собратьев своих и с символами нашими?

– Никто; я пока только еще читал некоторые масонские сочинения, – отвечал Аггей Никитич.

– Тогда возьмите эти лежащие на столе белый лист бумаги и карандаш! – повелел ему Вибель, и когда Аггей Никитич исполнил это приказание, старик принялся диктовать ему:

– Масоны могут узнавать друг друга трояким способом, из коих каждый действует на особое чувство: на зрение – знак, на слух – слово, на осязание – прикосновение. Знак состоит в следующем: брат, желающий его сделать другому брату, складывает большие пальцы и указательные так, чтобы образовать треугольник.

И Вибель показал на практике, как следует складывать пальцы.

– Ответствующий брат, – продолжал он, – делает то же самое, после чего оба брата соединяют концы своих указательных пальцев.

Здесь Вибель, заставив Аггея Никитича сделать из пальцев треугольник, приблизил к ним свои пальцы, тоже сложенные в треугольник, и тогда образовалась фигура, похожая на два треугольника, прикасающиеся один к другому вершинами.

– Я теперь, – добавил он, – изображаю знак огня, а вы – знак воды; поняли?

– Понял, – отвечал Аггей Никитич, хотя в сущности весьма мало понял.

– В прикосновении, – воскликнул вслед за тем Вибель, – каждый вопрошающий и ответствующий протягивает правую руку так, чтобы большой палец был приподнят вверх, и, взяв потом друг друга за руки, крепко пожимают их для выражения братского соединения, сродства и верности.

Таковое прикосновение Herr Вибель тоже не преминул показать Аггею Никитичу на практике.

– Слово, – толковал он далее, – произносится таким образом, что вопрошающий шепчет ответствующему: А. и Е.

– Но что же это за слова такие? – невольно полюбопытствовал Аггей Никитич.

Вибель вполне объяснить это несколько затруднился.

– Полагаю, что первая буква обозначает Адонирама, а вторая – Иегову.

Аггей Никитич выразил кивком головы, что это им понято. Он действительно об Иегове и об Адонираме слыхал и читал.

– Ответствующий, – снова приступил Вибель к поучению, – немедленно при этом поднимает ладонь к лицу своему и потихоньку шикает, напоминая тем вопрошающему о молчании; потом оба брата лобызаются, три раза прикладывая щеку к щеке… – Записали все мои слова?

– Записал-с, – отвечал Аггей Никитич покорным голосом.

– Поэтому перейдем теперь к символам! – возгласил Вибель (важность в нем и самодовольство увеличивались с каждым словом его). – Символы наши суть: молоток, изображающий власть, каковую имеет убеждение над человеческим духом; угломер – символ справедливости, поэтому он же и символ нравственности, влекущий человека к деланию добра; наконец, циркуль – символ круга, образуемого человеческим обществом вообще и союзом франкмасонов в частности. Эти-то три возвышенные идеи – истинного, доброго и прекрасного – составляют три основных столба, на которых покоится здание франкмасонского союза и которые, нося три масонских имени: имя мудрости, имя крепости и имя красоты, – служат, говоря языком ремесла, причалом образа действий вольного каменщика. «Мудрость, – говорят масоны, – руководит нашими поступками, крепость их основывает, а красота украшает». Иных тайн масоны не имеют никаких; но зато масонство само есть тайна, потому что его истинное и внутреннее значение может открыться только тому, кто живет в союзе масонском и совершенствуется постоянным участием в работах.

Аггею Никитичу, старательно писавшему под диктант Вибеля, становилось, наконец, невыносимо скучно и утомительно; но разговорившийся ритор не замечал того и потянул со стола довольно толстую писаную тетрадку, предполагая, по-видимому, из нее диктовать.

– Это – ритуал одной ложи, – сказал он, но в это время, к неописанной радости Аггея Никитича, послышался стук и миленький голосок пани Вибель:

– Прошен исьць пиць гербатен, мне без вас тенскно!^[183]

– О, с этим чаем! – произнес с досадой Вибель; но, подумав, присовокупил: – А повиноваться надо!

Аггей Никитич ничего на это не сказал и в душе готов был обнять Вибеля за такую покорность того жене.

Старик между тем поднялся и, подумав немного, сказал:

– Этот ритуал вы возьмите домой! Переписан он, как вы видите, прекрасно; изучите его, и я вас проэкзаменую потом.

– Очень вам благодарен; непременно выучу! – подхватил Аггей Никитич.

За чаем, собственно, повторилось почти то же, что происходило и в предыдущий вечер. Пани Вибель кокетливо взглядывала на Аггея Никитича, который, в свою очередь, то потуплялся, то взмахивал на нее свои добрые черные глаза; а Вибель, первоначально медленно глотавший свой чай, вдруг потом, как бы вспомнив что-то такое, торопливо встал со стула и отнесся к Аггею Никитичу:

– Извините, мне еще нужно нечто обдумать для нашей завтрашней беседы; вы придете, да?

– Непременно! – ответил радостно Аггей Никитич.

– Gute Nacht!^[184] – произнес в заключение Вибель и ушел.

– Можете вы мне сказать, о чем я вас спрашивала вчера? – проговорила тотчас же после его ухода пани Вибель.

– Могу, – протянул Аггей Никитич.

– Говорите! – приказала она ему, и лицо ее приняло такое плутоватое выражение, по которому смело можно было заключить, что она, кажется, сама догадалась, о чем беседовали Вибель и Аггей Никитич; но только последнего она хотела испытать, насколько он будет с ней откровенен.

Аггей Никитич несколько мгновений соображал.

– Муж ваш, – произнес он как бы несколько затрудненным голосом, – масон.

– Да, – ответила ему пани, уставив взгляд свой на Аггея Никитича.

– И я тоже посвящаюсь в масонство, – объяснил он ей.

Пани Вибель заметно при этом вспыхнула.

– Для масонства собственно? – спросила она.

Тут уж Аггей Никитич покраснел.

– Отвечу вашим выражением: отчасти! – придумал он ответить.

– Моим выражением? – повторила пани. – Ах, я ужасно рада, что вы сделаетесь масоном; вы тогда будете самым близким другом моего мужа и станете часто бывать у нас!

– Буду часто бывать, как только вы позволите!

Пани на это ничего не отвечала и только как бы еще более смутилась; затем последовал разговор о том, будет ли Аггей Никитич в следующее воскресенье в собрании, на что он отвечал, что если пани Вибель будет, так и он будет; а она ему повторила, что если он будет, то и она будет. Словом, Аггей Никитич ушел домой, не находя пределов своему счастью: он почти не сомневался, что пани Вибель влюбилась в него!