Алексей Феофилактович Писемский
Масоны

VIII

На следующий день были именины Егора Егорыча, но они прошли в Кузьмищеве очень тихо и печально. Любя праздновать день своего ангела с некоторою торжественностью, Егор Егорыч делал прежде для дворовых и ближайших крестьян своих пир с водкой и пивом и оделял их подарками, но нынешний раз ничего этого не было. Егор Егорыч даже к обедне не пришел, а была только Сусанна Николаевна с приехавшими гостями, Пилецким и Зверевым и Сверстовы. Священник, отец Василий, при первом же своем выходе с евангелием из алтаря, заметил отсутствие Егора Егорыча и с явным нетерпением послал дьячка спросить Сусанну Николаевну, почему нет Егора Егорыча. Та ответила причетнику, что Егор Егорыч нездоров и просит отца Василия прийти к нему тотчас после обедни.

Услышав это, отец Василий очень затуманился: от здоровья и жизни Егора Егорыча зависело все его благосостояние, как священника, состоявшего на руге, а потому он заметно стал спешить дослужить обедню. Сусанна Николаевна, впрочем, все-таки не достояла до конца и ушла после Верую, а вскоре за ней ушли и Сверстовы, тоже, как видно, удивленные и обеспокоенные тем, что Егора Егорыча не было в церкви. Таким образом, собственно из господ только Мартын Степаныч и Аггей Никитич дослушали обедню, по окончании которой они пошли вдвоем довольно медленной походкой, направляясь к дому, причем увидели, что отец Василий, в своей лисьей шубе и бобровой шапке, обогнал их быстрой походкой и даже едва ответил на поклон Мартына Степаныча, видимо, куда-то спеша.

– Куда это священник так спешит? – проговорил Аггей Никитич.

Мартын Степаныч провел у себя при этом за ухом.

– Может быть, к Егору Егорычу, – сказал он, – я был у него рано поутру и нашел его весьма расстроенным.

– Чем? – спросил с некоторым испугом Аггей Никитич.

– Да, вероятно, тем известием о племяннике, которое я имел неосторожность ему сообщить… Этот нерассудительный Иван Петрович просил меня о том… Я, не подумав, согласился, и так мне теперь это грустно и досадно на себя… Вместо радости привез человеку на именины горе великое…

– Что же это за такое большое горе! – возразил Аггей Никитич. – Ченцов не сын родной Егора Егорыча… Мало ли у кого племянники разводятся с женами… Я, как сужу по себе…

– То то, что вы по себе не можете судить, – перебил его Мартын Степаныч, – вы еще молоды, а на нас, стариков, все неприятности иначе действуют.

– Без сомнения! – согласился Аггей Никитич, хотя все-таки оставался при убеждении, что Егор Егорыч не должен ничем земным волноваться, а думать только о масонстве, которое он так хорошо знает.

На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в дом, и они снова увидали отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему прислугою, прошел в комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника со днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей обычной скороговоркой:

– Садитесь, отче!

Отче сел и, несмотря на свою совершенную отесанность, проговорил все-таки по-поповски:

– Прихворнули?

– Да, – отвечал Егор Егорыч, – и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она была принята в ложу!..

Последние слова Егора Егорыча, видимо, удивили и несколько как бы встревожили отца Василия.

– Но где ж ныне ложи? – спросил он.

– Лож нет, но есть масонство! – возразил ему Егор Егорыч.

– И кроме сего, – продолжал отец Василий, – Сусанна Николаевна женщина…

– Женских, или, лучше сказать, смешанных, лож было много!.. Спросите gnadige Frau, – она была принята в одну из лож!

– Она мне говорила это, – сказал отец Василий, – но то было в Ганновере, а чтобы у нас существовали смешанные ложи, я что-то не помню…

– Были, но не подолгу существовали, потому что вкрадывалось распутство!

– Кроме того, тут, я полагаю, есть еще другое препятствие, – продолжал возражать отец Василий, – какое мы изберем место для совершения обряда принятия?

– Место для этого – ваша церковь и мой дом! – объяснил, начав уже покрикивать, Егор Егорыч. – Весь обряд должен будет произойти следующим образом, – продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, – поручителем Сусанны Николаевны будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека умного и масона ученого, быть ее ритором!.. Я же, как не лишенный до сих пор звания великого мастера, исполню обязанности того!..

– Это распределить нетрудно, – произнес в сильном раздумье отец Василий, – но избранное вами место в церкви я нахожу совершенно невозможным… Если бы даже во время процветания масонства я допустил в храме, мною заведоваемом, собрание ложи, то и тогда бы меня по меньшей мере что расстригли…

– Никакого у вас собрания ложи не будет! – возглашал вполголоса Егор Егорыч. – Вы меня не поняли!.. Что главным образом нужно для принятия в масонство?.. Испытание и объяснение ищущему со стороны ритора!.. Положим, что Сусанна Николаевна в ближайший пост пожелает исповедаться, – возможно это?

– Почему ж невозможно?! – ответил отец Василий.

– Прекрасно, прекрасно!.. Больше ничего и не нужно!.. И вы исповедуйте ее, преподайте все, что следует ритору!..

– Без облачения в одежду масона? – пожелал узнать отец Василий.

– Без всяких масонских одежд!.. Это нужно для начинающих, а Сусанна Николаевна, слава богу, достаточный путь прошла: ей нужен внутренний смысл, а не символы!.. Вы испытайте ее как можно строже, и если она достойна будет принятия, удостоверьте это, а если нет, отвергните!

– Но остальная часть обряда где же совершится? – начал было отец Василий.

– У меня, в моей комнате… – перебил его Егор Егорыч. – Я, в присутствии Сверстовых, моего Антипа Ильича и вашем, возьму с нее клятву, и мы внесем ее имя в список нашей ложи!

– Но чтобы люди ваши не разгласили этого. Вы знаете, как они любопытны и болтливы…

– Люди мои ничего и понять не могут!.. Они будут видеть только, что мы сидим и разговариваем!.. Но если бы они и догадались что-нибудь, так разве пойдут на меня с доносом?

– Ваши люди, конечно, к вам привязаны… – проговорил отец Василий нерешительным голосом и затем присовокупил: – Вы извините меня, Егор Егорыч, что я обнаруживаю такую непозволительную для масона трусость, но вам известно, что я вынес за принадлежность мою к масонству.

– Знаю и понимаю! – воскликнул Егор Егорыч. – И неужели вы думаете, что я вас захочу подвести под преследование?.. Чтобы отвратить это, я и изобретаю всякого рода таинственность и замаскированность, хотя скрытность в масонстве мне по моему характеру всегда была противна, но что делать?.. И Христос совершал тайную вечерю!

Выслушав Егора Егорыча, отец Василий заметил:

– Почему же бы и самое испытание Сусанне Николаевне сделать мне не у вас в доме?

Егор Егорыч нахмурился.

– Это – желание самой Сусанны Николаевны: она высоко ценит наши храмы, в которых с детства молилась, и потому только в церкви хочет сделать первый шаг ко вступлению в новую область верования и как бы с благословения нашей церкви!.. Это черта глубокая, не так ли?.. Мы принимаем всех, примем и Сусанну Николаевну, не стесняя нисколько ее верования!..

– Если так, то действительно надобно сделать наставление и поучение в храме, – сказал после краткого размышления отец Василий.

– И сделайте, не робейте!.. – бормотал Егор Егорыч. – Возьмем самое дурное предположение, что вас за совершение масонского обряда лишили бы вашего сана, то – вот вам бог порукой – я обеспечиваю вас и вашу семью на всю вашу жизнь; верите вы мне?

– Без сомнения, верю! – проговорил с просиявшим лицом отец Василий. – Когда существование семьи моей, хоть бы и маленькими средствами, будет обеспечено, то мне, как масону, гнаться за иерархическими титулами не подобает.

– Не подобает, нет! – воскликнул Егор Егорыч. – Итак, я могу на вас рассчитывать?

– Вполне! – ответил отец Василий и стал прощаться с Егором Егорычем.

– Отобедали бы вы у меня, там есть и другие гости! – сказал тот.

– Нет, мне надобно еще с требой ехать! – объяснил отец Василий и, не заходя к Сусанне Николаевне, отправился домой.

Собственно говоря, я, как автор, не думаю, чтобы сей весьма просвещенный, способный и честолюбивый служитель алтаря был в корень искренним масоном. Все зависело от духа времени, в которое отец Василий выступил на свое священническое служение. Это было как раз в пятнадцатом году, когда масонство было в периоде своего сильного процветания. Все почти богатые и знатные дворяне были, хоть и внешним образом, но масоны; даже многие архиереи, если не прямо, то косвенно склонялись к масонству. Мудрено ли после того, что молодой бакалавр схватился за масонство, изучил его, а потом вскоре же был назначен священником в Москву в один из богатейших и обильнейших дворянством приход, а вместе с тем он был принят в ложу ищущих манны, где, конечно уж, лучше всех, вероятно, знакомый с мистической философией и приученный еще с школьнической скамейки к риторическому красноречию, он стал произносить в собраниях ложи речи, исполненные энергии и учености. Так дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар за ударом, из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он был переведен в сельскую церковь. Отец Василий пал духом и стал пить. Совершенная погибель его была почти несомненна: его часто видали, как он с растрепанными волосами, в одной рубахе, босиком крался по задним огородам в кабак, чтобы затушить и успокоить свое похмелье; ходя с крестом по деревням, он до такой степени напивался, что не мог уже стоять на ногах, и его обыкновенно крестьяне привозили домой в своих почти навозных телегах. Но тут к нему явился ангел-спаситель в лице Егора Егорыча, который взял его к себе в Кузьмищево на ругу, где окружил его довольством и почетом. Отец Василий сразу же перестал пить и начал заниматься сочинением истории масонства в России.

В гостиной тем временем тоже происходило своего рода совещание между Сусанной Николаевной, Мартыном Степанычем и Аггеем Никитичем.

Та, выйдя из комнаты мужа, поспешила к гостям, и Мартын Степаныч прямо ей сказал:

– Сусанна Николаевна, после принесенного мною неприятного известия Егору Егорычу, вам, конечно, уж не до нас, а потому не разрешите ли вы нам сейчас же уехать?

– Ах, нет, зачем же? – возразила было Сусанна Николаевна.

– Затем, что нам следует это сделать… Егор Егорыч поручил мне разузнать в Петербурге о нежно любимом им племяннике, и чем я скорее это сделаю, тем скорей его успокою…

– Но я не знаю, что скажет на это Егор Егорыч, – объяснила нерешительным тоном Сусанна Николаевна.

– Он ничего не скажет против этого, он поймет мое желание, – убеждал ее Мартын Степаныч.

В это время Сусанна Николаевна опять тоже своим чутким ухом услыхала, что отец Василий вышел от Егора Егорыча и, должно быть, совсем ушел.

– Вот я спрошу мужа, – проговорила она и, проворно войдя к тому, сказала:

– Мартын Степаныч, видя, что ты так расстроен, и желая тебя успокоить скорее, хочет сегодня уехать в Петербург.

– Нисколько я не расстроен, нисколько! – заперся Егор Егорыч. – Попросите ко мне Мартына Степаныча, а также и Аггея Никитича.

Сусанна Николаевна позвала того и другого.

Мартын Степаныч вошел первый и произнес своим вкрадчивым голосом:

– Милый друг, позвольте мне поправить мою погрешность, что я так неосторожно рассказал вам о племяннике, который, может быть, нисколько не виноват, и не удерживайте меня от немедленного отъезда в Петербург.

– Поезжайте, благодарю, благодарю! – бормотал Егор Егорыч.

У обоих стариков при этом навернулись слезы.

– Позвольте и мне тоже проститься с вами, – произнес печальным и вместе с тем каким-то диким голосом Аггей Никитич: он никак не ожидал, что так скоро придется ему уехать из Кузьмищева.

– Вы-то зачем уезжаете?.. Вы оставайтесь!.. – пробормотал ему Егор Егорыч.

Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще остаться, но Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой, давая тем знать, что нельзя гостить, когда хозяевам вовсе не до гостей. Аггей Никитич понял это.

– Нет, разрешите и мне, я их должен довезти! – проговорил он, показывая на Мартына Степаныча. – Но позвольте мне, когда я назад поеду через месяц, заехать к вам.

– Непременно, непременно! – затараторил Егор Егорыч и с чувством расцеловался с Аггеем Никитичем, который совершенно ожил от одной мысли, что он через непродолжительное время снова может приехать в Кузьмищево.

Сусанна Николаевна никак, однако, не хотела пустить гостей без обеда и только попросила gnadige Frau, чтобы поскорей накрыли стол. Та этим распорядилась, и через какие-нибудь полчаса хозяйка, гости ее и Сверстовы сидели уже за именинной трапезой, за которую сам именинник, ссылаясь на нездоровье, не вышел.

По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич остаться в самом городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко было время этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате Марфина.

– Я сочинение Егора Егорыча о самовоспитании, – начал он, – вчера ночью снова прочитал и очень благодарен вам за ваши наставления; я гораздо в нем более прежнего понял, и мне теперь очень любопытно одно: кто такой господин Бем, о котором там тоже часто упоминается?.. Философ он, вероятно?

У Мартына Степаныча пробежала на губах небольшая усмешка.

– Философ, и даже можно его назвать родоначальником мистического учения.

– А, вот он кто! – произнес с уважением Аггей Никитич. – Но кто он родом, не из русских?

Мартын Степаныч опять незаметно улыбнулся.

– Нет, тевтон, германец из Герлица, и главным образом в нем великого удивления достойно то, что он, будучи простым крестьянином и пася в поле стада отца своего, почти еще ребенком имел видения.

– Но все-таки он учился потом? – спросил Аггей Никитич.

– Учился, конечно, в деревенской школе читать и писать, после чего поступил в ученье к сапожному мастеру.

– Но как же, однако, он вдруг сделался философом?

– А так, сам собою, – объяснил с полуулыбочкой Мартын Степаныч, – захотел да и сделался за свою кроткую и богомольную жизнь философом, и, как определяют некоторые из его современников, проповедь его состояла не в научных словесех человеческих, а в явлениях духа и силы, ниспосылаемых ему свыше.

– А когда и давно ли он жил? Может быть, в одно время с апостолами? – проговорил Аггей Никитич.

– Нет, позднее! – продолжал с прежним слегка насмешливым выражением в лице Мартын Степаныч. – Он жил в XVI столетии, но, подобно тем, несмотря на свои постоянные материальные труды, был введен в такую высокую, людьми отвергаемую школу святого духа, что почти постоянно был посещаем видениями, гласами и божественным просвещением. Характерный в отношении этом случай рассказывают про Бема. Однажды он после продолжительного мистического бодрствования, чтобы рассеять себя, вышел из дому и направился в поле, где почувствовал, что чем далее он идет, тем проницательнее становится его умственный взор, тем понятнее ему делаются все видимые вещи, так что по одним очертаниям и краскам оных он начал узнавать их внутреннее бытие. Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами поэта: «И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!» Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема были и языки иностранные, из которых он не знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем понимал многое, когда при нем говорили на каком-нибудь чужом языке, и понимал именно потому, что ему хорошо известен был язык натуры. Желая, например, открыть сущность какой-нибудь вещи, он часто спрашивал, как она называется на языке еврейском, как ближайшем к языку натуры, и если сего названия не знали, вопрошал о греческом имени, а если и того не могли ему сказать, то спрашивал уже о латинском слове, и когда ему нарочно сказывали не настоящее имя вещи, то Бем по наружным признакам угадывал, что имя этой вещи не таково.

Слушая все это, Аггей Никитич невольно впадал в зависть от мысли, что совершенно необразованный человек мог понимать такие возвышенные предметы.

– И Бем написал много сочинений? – спросил он.

– Много, которые еще во время жизни его были переводимы и известны в Голландии и в Англии…

– А в Германии он, я думаю, гремел?.. – воскликнул Аггей Никитич.

– Известность его, кажется, была велика и на родине, но, по изречению: «не славен пророк в отечестве своем», – там же терпел он и гонения.

– От кого? – спросил с гневом в голосе Аггей Никитич.

– Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора», за то, что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы граждане Герлица изгнали Бема из его родного города.

– Ах он негодяй! – воскликнул Аггей Никитич. – Но в Польше, скажите, Бем был уважаем? – добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.

– Не думаю! – отвечал Мартын Степаныч. – Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, – я говорю о Сен-Мартене.

Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.

– И этот Сен-Мартен, – продолжал тот, – вот что, между прочим, сказал: что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все, что человеку нужно знать!

– Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? – заметил Аггей Никитич.

– Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре, веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму. Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание учению мартинистов.

– И что же, учение это очень важное? – как бы гудел уже своим голосом Аггей Никитич.

– В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас – да! – оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается тем, что все московские масоны – мартинисты!

– И Егор Егорыч поэтому мартинист? – прогудел Аггей Никитич.

– И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных аскетов, он перешел к мартинистам.

На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» – мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.

– Ваше высокородие, Аггей Никитич, – произнес он, держа руки по швам, – не окажете ли мне благодеяние остановиться не здесь а у меня в доме?

Почтмейстер этот выслужился из почтальонов.

– Нет-с, это будет неблаговидно, – отвечал ему резко Аггей Никитич, поднимаясь с постели.

Почтмейстер еще более оробел.

– Прошу вас! – добавил Аггей Никитич, помещаясь на стуле возле стола и движением руки приглашая то же сделать и почтмейстера.

Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми.

– Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, – начал он, – но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить всегда, что следует… – И, не объясняя более, почтмейстер выложил затем на стол сто рублей.

Что произошло при этом с Аггеем Никитичем, описать невозможно, и его главным образом точно кнутом хлестнули по уху слова почтмейстера: «супруга ваша приказывала с почтальоном».

В первые минуты он сообразил только отшвырнуть от себя деньги и проговорил со спазмами в голосе:

– Возьмите это назад и не смейте никогда обращаться ко мне с такими приношениями!.. Я человек военный, а не…

Почтмейстер, однако, не брал денег, предполагая, что, может быть, он мало преподнес начальнику.

– Берите, говорят вам, ваши деньги назад! – проревел Аггей Никитич, ударив кулаком по столу, так что стол раскололся.

Почтмейстер схватил деньги и кое-как засунул их себе за борт мундира.

К довершению этой сиены, дверь почтовой станции снова отворилась, и показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных военных.

– Кто вы такой? – спросил его тем же грозным тоном не помнивший себя от гнева Аггей Никитич.

– Я-с помещик здешний и содержатель нескольких почтовых станций! – отвечал тот ему, не сконфузясь.

– Но что вам угодно? – продолжал Аггей Никитич.

– Мне угодно объясниться с вами, – отвечал помещик, садясь без приглашения хозяина на стул, – супруга ваша поручала одному моему ямщику передать моему почтовому старосте, что вы недовольны той платой, которую мы, почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам откровенно, будет для всех нас обременительна!..

Аггей Никитич окончательно был пришиблен тем, что услышал, и мог только, трагически захохотав, проговорить:

– Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте, я служу из чести, и мне не нужно ни от вас, – обратился он к почтмейстеру, – ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня!

Почтмейстер и почтосодержатель переглянулись между собой после того и, кажется, одновременно подумали, что господин губернский почтмейстер, должно быть, был сильно выпивши, что отчасти подтверждалось и тем, что Аггей Никитич был красен в лице, как вареный рак; но, как бы ни было, они раскланялись с ним и ушли. Аггей же Никитич позвал к себе почтового смотрителя и велел ему подать себе самой холодной воды. Смотритель принес ему таковой целый ковш. Аггей Никитич стал в этой воде помачивать свой носовой платок и класть его, как компресс, на голову. Смотритель ушел от него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер был маленько в загуле и что это теперь у него голова болит.

Аггей Никитич, оставшись один, проговорил сам с собой:

– Супруга моя – вот какова у меня оказалась! Вот она какая!.. Людмила Николаевна не была бы, я думаю, такая!