Алексей Евгеньевич Аберемко
Поделись своей правдой
А он знает, потому что доктор. Только ничего не понятно. То ли дело дед Серёжа:
– А я говорю – дебил!
Всё сразу понятно.
Со сна прохладно. Солнце ещё не показалось. Ночь неохотно отдаёт свои права. Луг подёрнут утренним туманом. Красиво у нас в Москве! Если бы не был дебилом, стихи бы писал.
Мокрые стебли при каждом шаге бьют по ногам. Из-за этого косари так рано и встают. Трава под тяжестью росы легко срезается, ложится ровными рядами. Потом, когда дневное солнце снимет влагу, стебли начнут гнуться под ударом лезвия, пропуская косу над собой. Вот тогда и домой пора: много не накосишь. Дома тоже работы достаточно: надо накормить-напоить корову. А ещё телёнка Городской Сбор на прокорм выделил, поросят, птицу. Я думал, что правильно говорить: птиц, потому что их несколько: три курицы и петух. Но все говорят в единственном числе. Пусть так и будет. Это, конечно, Люська может делать, но она ленится. Не привыкла ещё. Ну ничего, вместе справляемся.
Была у меня помимо домашних забот и основная работа. Мы с дедом Сергеем делали срубы. Сами пилили, корчевали, вывозили, раскладывали по толщине на сушку. Те, которые раньше были заготовлены, пускали в работу. Некоторые заказывали срубы «в чашу», это когда концы брёвен кладутся в вырубленные углубления друг на друга и выступают по углам избы. Так красивее и надёжнее. Большинству было всё равно, тогда мы ставили сруб «в лапу», когда углы делаются встык. И брёвен меньше уходит, и отделывать легче. А из отходов – дрова. Потому и много, можно в лес барсука не запрягать.
Сегодня много накосить не удалось. Со стороны Москвы послышался крик:
– Виталик! Ви-и-ита-а-алик!
По лугу, задрав полы сарафана и мотая золотистыми косами из стороны в сторону, неслась Люська. Моя девушка! Мне сначала больше нравилось имя Вероника, как у Люськиной подружки. Я как-то Люське так и сказал:
– Поменяйтесь именами.
А она почему-то обиделась. Говорит:
– Я тебе всю жопу отъем!
Я привычным движением потёр шрам на ягодице – память от нашего знакомства. Она тогда ещё спросила:
– Тебе что, Вероника нравится? Она же дура!
– Меня тоже дед Серёжа дебилом называет. И тебя пришибленной, кстати сказать.
При всём уважении, с дедом Серёжей я не согласен. Она хорошая! Когда мы стали встречаться, Люська начала заплетать косы и даже стричь ногти. Не сразу начала, потому что они ей в работе нужны, чтобы горло драть. Не в смысле, кричать, а по-натуральному, чтобы живой крови напиться. И тогда бы мне разодрала, ибо разозлилась очень. На землю меня повалила:
– Тоже умника нашёл, меня судить! Я его сожру когда-нибудь!
– Он тоже обещал тебя убить. Тут у вас ничья, – оповестил я навалившуюся на меня подругу и нежно обнял, – если Вероника дура, то какая ей разница, какое имя носить?
– Заткнись!
Обычно Люська приходила позже. Приносила молока. Я не люблю парное. Лучше из погреба, холодненькое. Потом мы вместе возвращались. Разговаривали или молчали. По-любому хорошо. Только сейчас в руках подруги ничего не было. Зато я заметил, что она как смогла заштопала свой сарафан. И вышила по краю разноцветными нитками. Рукодельница! Люська перешла с бега на шаг и, даже не отдышавшись, запела:
– Ягода малина…
Это была наша песня. Старая, народная, наверное. Я не очень понимал, что такое «Наша песня», но Люська сказала, что у каждой пары должна быть наша песня. Я не спорил. Пусть. Девушка прошла немного, как будто и не торопилась вовсе, но последние несолько шагов не выдержала, пробежала.
Люськина голова бухнулась мне на грудь. Любит она вот так врезаться. Или больно упрётся в грудину подбородком и смотрит в глаза. Говорить бесполезно, пробовал. Ну и пусть, не жалко. Это же она не со зла, от любви. Сигнальчик: я здесь, почувствуй. Потом подлаживается щекой, прижимается. Обнимаю подругу. Мы сливаемся, как две хорошо подогнанные половинки в одно целое. Люська продолжает бубнить песню в мою пропитанную потом рубаху. От светлых волос пахнет крапивой и мятой. Вдруг она прекращает петь на полуслове и отстраняется. Нельзя петь и говорить одновременно: рот-то один.
– Виталик! Бросай всё! Туристов поймали. Айда смотреть.
Я опускаю руки на Люськину талию:
– В рельс ещё не бьют. Я соскучился с утра.
Она игриво сверкнула серыми глазами, встала на колени, задрала подол сарафана, опустилась на локти:
– Давай по-быстрому. Не хочу ничего пропустить.
Я положил ладони на Люськину спину в том месте, где она начинала расширяться от самого узкого места к красивой попе. Хорошо, что она такая мелкая. Нет, не мелкая. Как это?.. Миниатюрная. Хрупкая, как любимая глиняная игрушка. Хочется закрыть ладонями и спрятать туда, где никто не разобьёт. От молодого тела пахнуло чистотой и снова немного крапивой. Помылась. Знает, что не люблю неопрятности. Сжал ладони и притянул к себе. Люська охнула:
– У тебя такие сильные руки! Ой! И не только руки!
Её спина выгнулась. Длинные волосы упали на лицо. Какая моя Люська красивая! И ничего у неё грудь не маленькая, не как у Вероники! Просто аккуратная. Когда нужно будет кормить ребёнка – вскормит. Природа позаботится. Должна позаботиться. А, пофиг!
Общение с женщиной очень сил прибавляет. Проверено. Но это потом прибавляет, а сначала забирает. И настроения. Настроения сразу прибавляет. Кикиморы, когда поймают чужака мужского пола, всегда сначала им пользуются, как мужчиной. Высушивают до треска, только потом съедают. И девчонкам развлекуха, и смертничкам последняя радость. Леший поощряет: Москва должна прирастать работниками. Детишек потом забирает в подрастальню. Это изба большая, где няньки сирот растят и правильно воспитывают. Вероника, правда, ни разу не рожала. Бесплодная, бедолага. Люська говорит, что уже так не делает. С чужаками, то есть. Хочет точно знать, что следующий ребёночек будет точно от меня. Скольких сдала в подрастальню, тоже не признаётся. Ничего, когда будет общий малыш, для семьи новую избу сам поставлю.
А пока обитаем в старой. Заняли бесхозную. Сейчас я живу с Люськой, той кикиморой, которая при первой встрече откусила мне кусок жопы, а потом спасла от своей подруги Вероники. Не жалко. Не то, что спасла, жопы не жалко. Говорят, мы то, что едим. Дед Серёжа говорит. Теперь Люська стала частью меня.
Вы задумывались, почему мы едим то, что едим? Ведь выбор еды не всегда представляется простым решением. За каждым выбором может стоять ряд всевозможных факторов. Это и время, когда мы собираемся готовить и есть, время года и суток, погода за окном. Когда праздник, калачу радуешься или прянику. А зимой капустки квашеной хочется. некоторым водочка в охотку идёт, а мне редко – воротит. Я так понимаю, организм сам выбирает то, что ему нужно.
Люська говорит, что от человека, когда его кушает, энергией заряжается, как будто в сети с ним общается. Только живого нужно кушать: от трупа никакой радости. А по мне, пусть ест. Это же чужаки. И природа такая у кикимор, чтобы людей кушать. А дед Серёжа не одобряет:
– Гниды ебанутые! Я к ним такую личную неприязнь испытываю, что кушать не могу. Когда-нибудь в их же болоте утоплю! Им эти чаты-коннекты так психику нагнули, что отобрали игрушки, и крыша вообще рухнула. Твоя хоть мыться стала и расчёсываться. А те лохудры… оно слово: кикиморы. Если бы не Леший, давно бы убил.
Это он про Люськиных подружек – Веронику и Наташку. Я возражаю:
– Ты, дед Серёжа, тоже курицу ешь и свинью.
– Сравнил! Тварь безмозглая или человек! И курицу я сначала рублю и жарю.
– Ты говорил, что у меня мозги куриные. Значит, если меня зажарить, то можно и съесть?
– Пошёл на хер! Дебил!
Я думаю, у каждого своя правда.
В аккурат, когда мы поднимались, забили в рельс. Мы припустили. Люська отставала:
– Не спеши. У меня после тебя ноги подгибаются.
Взгромоздил Люську себе на закорки и побежал. Через лесополосу напрямки. Люська за спиной попискивает:
– Не беги через кусты! Ты меня всю ободрал.
Я успокаиваю:
– Это боярышник. Он полезный. Для сердца.
– Но не колючки же! Ягоды полезные.
За лесополосой дорога пошла под гору. Тут главное не спотыкнуться. Тогда покатимся кубарем. Так, конечно, быстрее, но шею запросто сломаешь. А шея вещь нужная. Она голову вертит.
По дороге крюк бежать, решил срезать через поле. Лён ещё зелёный, поднимется. Никто не заметит. Не по пшенице же бежать. Так точно поколотят.
Взобрались на холм. Внизу, по ту сторону реки Белой, огороженная с дальнего края лесистой горой, раскинулась Москва. Почему река называлась Белая, я не понимал. Когда тихо по камням перекатывается, тогда она прозрачная, немного голубая или зелёная. В дождь несётся бурным коричневым потоком. Большой город Москва. Изб в сто. Хотя дед Серёжа говорит, и пятидесяти не наберётся. Но я думаю, что сто. Так красивее и солиднее. В основном именно избы. Каменных домов всего два – Дом культуры и Подрастальня. Нет, не два: ещё конюшня и церковь. Церковь можно считать домом? Мы с дедом Серёжей иногда ставим срубы на старые бетонные фундаменты, которые ещё крепкие. Кирпич ломанный тоже находим, но его почти весь печник Рашид собрал. У каждого своё дело. Говорят, город когда-то сросся из двух деревень и пяти хуторов.
До моста далеко, решил перейти речку вброд. Лето, не глубоко. Москва стоит на крутом берегу. Так в паводок не затопит. Перед склоном ссадил Люську. Хватит кататься, пускай сама идёт. И мы, взявшись за руки, побежали.