Алексей Доронин
Час скитаний

Прямо так и сказала. Не по-простому – «ад», а именно «преисподнюю».

– Ты просто не видела преисподнюю, – хмыкнул парень. – Ад… Ваш город скорее похож на мир, каким его видели древние. В центре, во Дворце и в Небоскрёбе – рай для избранных, для крутых. Здесь, где живут середняки типа нас, – чистилище. В рыбных сараях живут бедолаги-грешники. Это адище. А за Поребриком – тьма кромешная для тех, кого и за людей не считают.

Она ничего не ответила. Видимо, не нашла, что возразить.

– Там не рай, – наконец заговорила девушка, глядя на закат, сама похожая на модель для картины древних художников. – Не рай, а главный круг ада. Инферно. Где живут самые злобные демоны. Мне подруга такое рассказывала… Она служила в Небоскрёбе в комнате для удовольствий. Потом умерла. Ей было лет, как мне сейчас. С ней такое делали, что наш Молот покажется котиком. Там демоны, а здесь живём мы… черти помельче. Ну а за Поребриком просто неприкаянные души. Но ада там нет. И многим там живётся даже лучше, чем здесь.

– Не верю. Я сам оттуда пришёл. И там такое же дерьмо. За очень редкими исключениями.

– Ничего себе. Твои слова… хоть ты и пытаешься казаться обычным мужланом… но ты не похож на своих товарищей, уж извини, – Анжела вдруг повернулась к нему, и её взгляд из-под полуопущенных век заставил его отвести глаза. – Откуда ты взялся?

Она задавала этот вопрос и раньше. Но теперь он был не риторический.

– Ты же знаешь, что с Урала, – ответил Молчун, тщательно подбирая слова. – Мне просто повезло. В нашей деревне было по-другому. Люди жили как люди.

«А не как звери».

– Ну конечно, – недовольно произнесла Анжела. – Это ты опять сказки рассказываешь, да?

И парень подумал, что она права. Всё, что было с ним в детстве, казалось сном.

Нигде в местах, куда он приходил после этого, не было того ощущения мира и покоя – даже не для него, чужака, а для своих. Между собой местные грызлись как голодные собаки за кость даже в тех случаях, когда было выгоднее договориться по-хорошему. Так было и в рубленой без единого гвоздя деревне под Тверью, где правил человек, называвший себя боярином и запретивший в своих владениях электричество. И в торговых городках на Волге, где преступников и попрошаек вешали на плотах и пускали вниз по реке. И в сёлах мордовских, чувашских и марийских, где пели песни на своих языках и молились раскрашенным пням в заповедных рощах (ну а ещё, говорят, кормили этих божков жертвенной кровью). И в мусульманских посёлках тоже. И в кочевых лагерях старателей, которые, как мухи, облепили все крупные развалины мегаполисов. Там всем было плевать на твою веру и народность, потому что было плевать на тебя.

И здесь, среди величественных дворцов и музеев, покрытых мхом и плесенью, рядом с которыми жила человеческая плесень разных видов, – вся эта детская память о порядке и уюте казалась полузабытым сновидением.

Так было везде. Только в книжках нужно защищать слабых от сильных и злых. В жизни, чтобы преуспеть, нужно бить слабых и заискивать перед сильными. И здесь, в цивилизованном месте, это проявлялось только ярче.

А может, не так всё хорошо было и дома? Может, отец и дед действительно в последние годы подмяли под себя посёлок, совсем как товарищ Богданов подмял Сибирскую державу, а товарищ Уполномоченный – свою Орду?

Почему этот Гришка-старьёвщик помог захватчикам и попытался их убить?

«Потому что ублюдок, – в очередной раз сказал себе Саша (таким было его настоящее имя, Молчуном он стал только здесь). – Не ищи сложных объяснений, когда есть простые. Это называется бритвой Оккама. И она нужна, чтобы отрезать все лишнее».

Нет. Отец и дед были хорошими людьми. Потому и были уничтожены, растоптаны. Были… были…

Да пропади всё пропадом! Будь прокляты те, кто его всего лишил! Он обязательно с них спросит за всё, даже если придётся ждать ещё пять лет. Он давно понял, что месть не имеет никакого отношения к справедливости. Она – просто способ напомнить кому-то, что он был неправ. Сильно неправ. Напомнить, даже если при этом заработаешь и свою пулю.

«Лучший способ отомстить врагу – не быть на него похожим», – говорил дед.

Чушь. Лучший способ – это сварить его медленно в кипятке или распять на столбе с перекладиной для ног. Или закопать живьём в землю, или скормить крысам, или посадить на муравейник в степи, все кости переломав.

Да, за эти годы он понял, что мир гораздо сложнее, чем он представлял, живя на всём готовом, как наследник вождя городка Прокопы. Что в нём есть гораздо больше серой краски и полутонов, что бал в нём правят потребности и интересы людей в условиях ограниченных ресурсов, которые заставляют их грызться как зверей в тесной клетке. Что по отдельности почти все… не плохие. Понял, что человека формирует среда, а не человек – среду. Он сам был тому живым доказательством. У него была и кровь на руках… причём не только тех, кто когда-то причинил ему боль, и гарь от сожжённых домов, впитавшаяся в подошвы… Магнаты ещё имели совесть называть эту операцию «Санация» и рекомендовать им тогда не убивать никого без необходимости.

«Сами зимой замёрзнут», – говорили они.

Но, чёрт возьми, он каждую секунду понимал, где и когда был неправ! Понимал, что это не его война. И нарочно стрелял мимо, а одного из этих «оборвышей» (что за мерзкое слово), которого ему поручили довести до оврага и вышибить мозги, – просто отпинал как следует и отправил в лес бегом. Хотя могли увидеть. Тряпку в бензине не мочил, а мочил в луже, когда никто не смотрел.

И если у него появится выбор… оставить эту жизнь и начать новую… он уйдёт, не задумываясь. И гори они все, эти хозяева и бандитские бригадиры, элои и морлоки.

Вот только уйти можно одному. А не с той, за кого отвечаешь. Значит, лучше ничем себя не связывать.

К тому же недели шли, а у него было всё больше сомнений. В её чувствах. Не в своих. Насчёт своих-то всё ясно… он знал, что такое долг, и умел быть ему верен.

Наверное, размышления отразились на его лице, потому что Анжела нахмурилась. Она не любила, когда он погружался в себя. Усилием воли Младший (так его звали в прежней жизни) разгладил морщины на лбу, развёл сведённые брови и стёр с лица отражение внутренней бури.

Он давно понял, что распространяться про своё прошлое надо поменьше. Про то, где его звали Александр Данилов-младший, а не Саша Подгорный, как он записался в городской ратуше. Хотел и имя себе взять другое – Иван, но, даже желая порвать с прежней жизнью, понимал, что будет путаться и ошибаться. Впрочем, и насчёт фамилии иногда жалел. Но это было первое, что пришло ему в голову. Название погибшего города, который был раньше центром первого возрождённого в Сибири после Войны государства.

Обычно в нём сразу же опознавали чужака. Мало кто путешествовал сейчас на большие расстояния. Да ещё и в одиночку. Люди обычно проживали всю жизнь на одной улице и знали всех соседей.

Посторонний сразу привлекал внимание. А ну, с какой целью ты сюда припёрся? Вдруг вор, лазутчик бандитов, а может, просто какую заразу принёс?

Ещё его выдавало произношение. Чем дальше на запад он перемещался, тем сильнее было это заметно. Он сначала пытался выдавать себя за местного. А потом начал просто везде говорить, что он с Урала. Там почти никто не жил, туда никто не ездил, поэтому никто и не мог проверить.

В ВОлОгде кОрОва дОёт мОлОкО». Да, примерно так и говорили в землях большой реки.

А на юге звук «г» произносили как что-то среднее между «к» и «х». Сколько он ни старался, у него так не получалось. И гласные там произносили по-другому, более певуче.

А многие выходцы с гор тот звук, который дает буква «е», не смягчали, а произносили «э»: «рэж», «пэй», «мэдвэд». Хотя и не похож он на горца, даром что темноволосый и нос с горбинкой.

И здесь, в Питере, своё произношение. У стариков – вычурное и даже смешное для его уха. У молодых – вроде слова попроще, но тоже странный выговор. Дед говорил об этом лингвистическом явлении – о том, что диалекты расходятся, когда их носители разделены географическими преградами. Будь то море или горная цепь. Или просто непреодолимое расстояние. Раньше страна была одна, были поезда и самолёты, и школьная программа общая. А теперь, мол, ни транспорта, ни школ, ни университетов, ни телевизора. Хотя про последний дед сказал: «Вот уж о чём жалеть не буду».

А о Сибири тут ничего не знали. Для них она была так же далеко, как Луна.

* * *

Их называли «магнатами». Это слово на латыни означало просто «больших людей». Но у Младшего в голове оно почему-то связывалось со словом «магнит». Как магнитом они притягивали к себе богатство и людей, которые были готовы им служить. Таких центров притяжения в Питере было два. Восточная часть острова контролировалась людьми Кауфмана. Западной правил Михайлов. Погоняла у магнатов отсутствовали. Обоих величали по фамилиям или имени-отчеству. Они были выше собачьих кличек, несмотря на все традиции старой-новой Столицы.

Когда сбережения в виде патронов, вяленого мяса и ценных вещей на продажу подошли к концу, Младший пошёл служить соправителю Острова Питера – за кров и пищу так же, как когда-то воевал за свой род и честь. Бросив монетку, он выбрал Михайлова. Все говорили, что хрен редьки не слаще, и магнаты как братья-близнецы, хоть внешне у них не было ничего общего. Кауфман носил очки в позолоченной оправе и галстук, а ещё коллекционировал произведения искусства. Михайлов был груб и прям, как топор, имел огромные кулачищи с татуировками на пальцах, носил спортивные костюмы из дорогих тканей, сшитые его личным портным, и золотые цепи, да ещё пиджаки, не только чёрные, но и почему-то красные. Говорили, что одевается таким образом хозяин не просто так, а чтит традиции довоенной братвы. Может, и хорошо, подумал Младший, что он выбрал зло отталкивающее, не строящее из себя что-то благородное.

«Наш заступник», – так Михайлова называл Червонец, владелец трактира «Барсучья нора», где за умеренную плату можно было получить полный пансион, включая кровать, а за отдельную плату – и живое приложение к этой кровати. Но статус борделя хозяин гневно отрицал: «У нас приличное заведение, хотя и с баней, сауной и номерами. У нас даже в азартные игры не играют!».

В городе действительно были места более злачные, грязные и опасные, доход от шести «девочек» не был главным для трактира, а в покер и «однорукого бандита» в «Сучьей норе» (как называли иногда это место, причём и завсегдатаи, и недоброжелатели) действительно играть было нельзя, потому что иначе хозяину пришлось бы доплачивать Михайлову дополнительную мзду.

И неудивительно, что к «заступнику» здесь относились с пиететом, иногда обслуживали и кормили его людей бесплатно. Хотя сам магнат этого не одобрял. «Пусть раскошеливаются, сукины дети. Я им достаточно плачу, чтоб они могли позволить себе и жаркое из тузика, и койку, и девку», – якобы говорил он Червонцу. Но проверить было невозможно. Какой дурак его спросит?

Зато бизнес был под защитой. Заведение находилось в П-образном хорошо сохранившемся высотном здании со странным уступчатым фасадом, где использовались только нижние четыре этажа. Там были несколько магазинов разных товаров и ещё пара питейных заведений похуже, где подавали ерунду типа пирожков и пышек. Ниже классом. Причём «Сучья нора» вместе с ночлежкой находилась там, где располагался ресторан ещё в довоенные времена.

Плюс этого монструозного здания был в том, что оно стояло близко к подножию Небоскрёба, и обе высотки взаимно прикрывали друг дружку, увеличивая простреливаемую с верхних этажей территорию.

Даже если по каким-то причинам нельзя было бы воспользоваться машиной, случись что, ГБР – группа быстрого реагирования, самые крутые головорезы Михайлова – примчались бы к трактиру на своих двоих, только перейдя двор. «Гопобыдло распальцованное» – расшифровывал эту аббревиатуру старик Денисов, но он жил на нейтральной полосе и явно имел «крышу», поэтому их не боялся. А остальные боялись до кондрашки.

Когда забуянили караванщики, а Молот не смог справиться своими силами, люди Михайлова были тут как тут через две минуты после того, как хозяин «Норы» нажал на тайную кнопку под прилавком. А когда была большая драка с «енотами» – то наряд и вовсе прибыл даже без звонка; просто наблюдатель с пятого этажа Небоскрёба засёк в бинокль, что начинается замес, и уже берутся за ножи. Приехали крутые ребята с бейсбольными битами, помповыми ружьями и в бронежилетах, почти не заметных на мощных торсах. Ружья не понадобились – «шкафы» одними битами вынесли крошек-енотиков, хоть те и вели родословную своего отряда от древней частной военной компании. Отправились на мостовую зубы пересчитывать.

Но у всего есть своя цена. Была она и у защиты. Первого числа каждого месяца хозяин «Барсучьей норы» лично заносил ежемесячную дань хозяину Небоскрёба.

Надевал лучший костюм и, приняв для храбрости стакан коньяка, шёл. Один, без своего дуболома Молота – в чёрную пасть ворот Небоскрёба. С ним иногда был только горбатый носильщик Игорёк, который нёс за владельцем трактира тяжёлый мешок. Но он не мог нормально рассказать, что там внутри, потому что его язык был отрезан ровно наполовину – так что он мог только мычать и гугукать. Вроде бы это сделали «еноты».

Да и тот нёс мешок только до лифта. К Михайлову барыги поднимались исключительно в одиночку.

Свои монеты в качестве подати в Небоскрёбе не принимали. Хотя требовали, чтобы их подопечные использовали эти металлические кругляши во всех остальных сделках. Но «налог на воздух» надо было платить «ликвидом»: патронами, золотом, серебром и платиной, редкими раритетными вещами, стволами и даже бронежилетами. Такова была гибкая «налоговая политика». В Небоскрёбе всё оценивали сами, и не стоило пытаться впарить им фуфло.

Монеты города, которые магнаты чеканили совместно, были не у всех посетителей. Чем только не расплачивались в баре – и всё принимал счетовод и бухгалтер Червонца, одноглазый Абрамыч, по совместительству работавший барменом (и баристой, как он говорил). Смешное слово, будто имя «Бориска», которое носили цари и президенты. На самом деле отчество у него было – Андреевич. Но почему-то прилепилось такое имечко, хотя он был русский. Это и был отец Анжелы. Ехидный и склочный мужик в годах, вдовец. Других детей у него не было, вроде бы поумирали.

Когда его спрашивали, что за зверь такой – «бариста», – он отвечал, что это «кофейный сомелье». Пояснение, которое любого могло запутать ещё сильнее… Но он действительно варил похожий на кофе напиток из цикория и ещё какого-то растения. Младший иногда его заказывал, хотя сослуживцы над ним посмеивались и говорили, что мужикам прилично пить только то, что горит, а не такую бурду, которую впору пить только бородатым хипстерам. Вроде бы это словечко было ругательным, хотя бородки на Острове многие пижоны носили.

Возвращался назад Виталий Евгеньич, прозванный Червонцем то ли за скупость, то ли за сияющую лысину, которая кому-то показалась смахивающей на довоенную десятку, всегда без мешка, но с дёргающимся глазом. Тут же напивался в дым, и до середины следующего дня его нельзя было беспокоить.

Конечно, трактир был не рестораном класса люкс (да кто их видел-то?). Всё, что могло облупиться и потрескаться в интерьере, облупилось и потрескалось. Но под крышей его было тепло, сухо и относительно чисто. Сюда приходили выпить знаменитого пива и поразвлечься даже бойцы конкурирующего клана – «еноты». Раньше им разрешалось. Хотя это часто вызывало проблемы. Сам факт, что в барсучью нору захаживают коты и еноты, чтобы набухаться и подраться, уже давно не вызывал шуток и анекдотов, которые давно всем надоели.

Впрочем, «еноты» теперь заходили сюда нечасто, с тех пор как троим из них тут хорошо вломили. Червонец был этим недоволен, потому что терял доход. Но поделать ничего не мог.

Магнаты жили в состоянии холодного мира. Они никогда не воевали – поди, не Монтекки и Капулетти, – но часто ссорились.

«Друг без друга им никак, нашим хозяевам, – говорил Абрамыч, протирая бокалы, висящие ножками вверх в специальной стойке, – У одного – рыболовецкие сейнеры, у другого – холодильные камеры. У одного – уголь, мазут и смазочные материалы, а у другого – паровые машины импортные и портовый терминал. Поэтому и не воюют, хотя раньше, при их предшественниках, всякое бывало».

Но драки между наёмниками одного и другого, вместе составлявшими гвардию, вспыхивали регулярно, почти как у Дюмы, который про мушкетёров писал. Гвардейцы Михайлова звались «бойцовыми котами». Мало кто знал, откуда это название пошло (хотя Младший как раз таки знал и удивлялся, что в окружение неотёсанного бычары мог затесаться кто-то из читавших Стругацких).

Гвардейцы Кауфмана назывались «енотами». И вот тут-то разночтений быть не могло – каждый ребёнок в Питере знал, что ещё до войны была такая контора, где служили так называемые солдаты удачи, воевавшие за звонкую монету там, куда их посылали. Хотя сами они говорили, что деньги брали только от хороших нанимателей. Может, и так.

Видимо, кто-то из них пережил даже Катаклизм и сумел адаптироваться в новом мире. Но в городе, культурной столице, не осталось никого, кто мог бы рассказать об этом периоде в жизни конторы, а все её ветераны давно поумирали. Как бы то ни было, «енотов» боялись и уважали не столько за прошлое, сколько за то, чем они являлись сейчас.

* * *

Похожее на сундук здание Новой биржи, чьей достопримечательностью были широкие солнечные панели на крыше (говорили, что они функционируют) и зелёное остекление, которое восстановили после Войны, одно из самых высоких на острове, – стояло прочно и надёжно, угрожая спаренными зенитными пулемётами всем незваным гостям. Говорили, что его мощный фундамент опирается прямо на скалы, которые лежали глубоко под здешними болотами и торфяниками.

Построенные из железобетона стены громоздились уступами. Стёкол в окнах недоставало – целиком были застеклены только четыре этажа, где жил и принимал посетителей магнат и квартировала его дружина и прихлебатели.

Зато место было удобное. Хорошо простреливалось пулемётами из «сундука» пространство в три стороны. С востока и юга от него были пустыри – раньше на их месте тянулись скверы, давно уже вырубленные, а все небольшие здания там снесли под ноль после того, как они частично сгорели в пожарах. С севера площадь Собчака отделяла Небоскрёб от тяжеловесного здания Дворца Культуры имени Кирова, где тоже был опорный пункт михайловской братвы. Кто такой Собчак? Говорили, это был великий человек, большое влияние оказавший на судьбу России.

А с запада как раз стояло уродское П-образное здание с ресторанами, с крыши которого и с верхних этажей было удобно вести огонь по наступающим врагам. Поэтому там был постоянный пост «котов».

Бармен не преувеличивал. Михайлов контролировал добычу и переработку рыбы, а Кауфман занимался хранением и торговлей, у него было несколько больших кораблей, а значит, он мог перевозить грузы куда хотел по всей Балтике… хотя на самом деле, наверное, далеко перевозить смысла не имелось. Болтали портовые докеры, что часть рыбы перегружалась норгам или шведам, которые приплывали не за ней, а за другими грузами. Какими именно, Младший не представлял. В байки про то, что продают детей, он не верил. Такого добра везде хватает, в любой деревне. А в городе было много вещей более ценных, чем чья-то жалкая жизнь. У иноземцев корабли были ещё больше.

Восточный магнат раньше обитал в огромном каменном дворце на Стрелке (звучит как место для сходок, но их там вроде никогда не устраивали). В том самом, где на фронтоне Нептун с двумя нимфами-реками. Но после налёта ватаги бригадира Самосвала, самозваного то ли царя, то ли князя оборвышей, последней крупной атаки на город, магнату пришлось переехать в другое здание, попроще, но подальше от береговой линии – один из корпусов Санкт-Петербургского университета. И теперь по старому адресу жили летучие мыши и обычные крысы, а это здание именовалось «Дворцом».

Западный магнат, Михайлов, предпочитал не исторические здания, а построенные незадолго до войны «небоскрёбы» (их так звали, но по факту, как говорили дотошные старожилы, до настоящих небоскрёбов им как до Луны). И ему тоже пришлось поменять одну высотку на другую, когда та вдруг весной начала рушиться. Именно так он переехал со всем двором в здание Новой Биржи. И хотя эти новостройки были возведены на сто или на двести лет позже облюбованных Кауфманом дворцов, все сходились на том, что и там, и там одинаково неуютно.

«Всё это понты. Жить удобнее в небольшом доме у самой земли, а не в этих палатах», – говорил Сашке кореш Андрюха, который несколько раз нёс дежурство в магнатских покоях. – Холод зимой там собачий. А от того, что обогревают только крохотную часть здания, заводятся и грибок, и гниль, и всё такое».

При этом все знали, что трения между Небоскрёбом и Дворцом есть, и немаленькие. Блеснула оптика под козырьком одной из крыш соседнего корпуса, где было чердачное окно. Это «наружка», наблюдательный пункт «бойцовых котов». Или снайпер, или разведчик с биноклем. Можно помахать ему рукой, но вряд ли он будет рад. Наверное, кто-то из молодых, раз его так легко оказалось обнаружить. Толкового Александр никогда бы не засёк.

Охраняют даже западный берег острова – где только бескрайняя гладь Финского залива. Оборвыши могут проплыть и в обход вдоль берега. Где-то там Кронштадт, и одно время там тоже была база каких-то отморозков, которые поставили пулемёты и надумали брать «пошлину» со всех, кто плыл хоть туда, хоть обратно. Но потом гнездо этих «ушкуйников» взяли десантом с кораблей и выжгли из огнемётов. А нефиг мешать торговле культурной столицы с партнёрами!

Младший не знал, сколько наблюдательных пунктов рассыпано по Острову. Но видел, что относятся к этому магнаты серьёзно. Вот вроде бы привыкли на всём экономить, но на это не скупятся. Хотя, скорее всего, эти точки нужны не столько для отражения штурма, сколько чтобы оповестить о внезапном нападении. А дальше уже подтянутся основные силы.

Всего магнаты могли мобилизовать человек по шестьсот-восемьсот каждый. Из них человек по сто – их личная братва, а остальные – гвардейцы наёмных отрядов. Были ещё и рыночные и портовые стражники, и даже канализационная стража, но эти немного в стороне, формально ими управляла Ратуша, а по факту – магнаты совместно. Ещё меньше доверия было ополчению из горожан, которое существовало только в виде списков. Сами же магнаты и опасались давать простым людям хоть что-то стреляющее. Только на совсем крайний случай держали эти списки «добровольцев».

– Пошли на балкон, – внезапно предложила девушка, потягиваясь, как кошка. – Мне душно. Посмотрим на закат.

Душно ей. Холод собачий! И какой закат ночью? Солнце скрылось. Можно сказать, до рассвета уже не так далеко.

«Проклятье! – подумал Младший. – Любительница романтики…»

Он, хоть и вырос в суровом краю, холод совсем не любил. А ещё не любил высоту. Но на балкон, куда они открыли дверь, повернув ключ в замке, Александр всё же вышел.

Снаружи было прохладно… это ещё не сказать ничего. Они накинули куртки, и всё равно «свежий» ветер пробирал до костей. Анжела села на стульчик у самого края, хотя вместо перил было одно название. Младший опасливо подошёл. Ему было страшновато за неё, да и у самого голова кружилась. Камешек отвалился от старого балкона, и в тишине ему послышалось, что тот далеко внизу с бульканьем упал в лужу.

Весело, ничего не скажешь.

Младший положил подруге руку на плечо, коснулся её светлых, точнее, осветлённых волос – и мягко, но настойчиво пересадил от края подальше, сам сел рядом на пол. Жуткая мысль пришла ему в голову. Он подумал, что понимает чувства того, кто начал Войну. Власть над жизнью и смертью – страшная вещь. Крохотное усилие – и чудовищная перемена. Один росчерк на бумаге (или на чём там они писали приказы?) – и миллионы живых людей пошли в огонь. Кто-то с радостью, если дед не врал, кто-то вынужденно. Но все пошли.

Хотя даже если бы не пошли… Почти все уже умерли бы от старости. Время всех уравняло.

Вот что будет, если они сейчас свалятся? Их знакомые и свидетели падения придумают какую-нибудь глупость про ревность или неразделённую любовь. Или про то, что они накурились той дряни, которую продают на рынке в палатке чёрного цвета гости с юга или востока. Накурились и решили, что могут летать как птицы. Никто не подумал бы, что это нелепая случайность. Конечно, им-то уже будет все равно… Там, внизу, асфальт и острые обломки шифера, а высота чудовищная. Даже упав в лужу, которая не высохла ещё после весенних дождей, разобьёшься к чёртовой матери.

Смерть – это действительно конец боли. Даже если боли уже нет, а есть только безразличие, за которое иногда стыдно.

Откуда такие мрачные мысли? Вроде всё хорошо… Нет ни голода, ни холода, есть крыша над головой. Можно не волноваться о будущем. В кои-то веки оно стабильно, хотя и не очень светло. Тысячи людей ему бы позавидовали. Хотя, конечно, он так и не приблизился к той цели, которую поставил себе несколько лет назад. Но она всё больше казалась ему невыполнимой.

– О чём ты думаешь? – спросила девушка.

– Да так. Ни о чём.

– Нет, я вижу, что ты загруженный. Колись, – стукнула она ногой по перилам. – А то обижусь.

– Я думаю, как много в жизни зависит от случая. Как одна секунда может поставить крест на всём, что было раньше.

«И ещё о том, что это место не самое хорошее для того, чтобы обзаводиться семьёй. А служба в гвардии города Питера – не самое лучшее, чем я занимался в своей жизни… а ведь я многим успел позаниматься».

– О, – она посмотрела на него, и ему почудилось, что на секунду вернулась та теплота, с которой она смотрела на него в их первые недели. – Я понимаю. У меня в жизни тоже так бывало.

Отсюда вид открывался ещё лучше, чем из окна, и они смотрели на город каналов, город шпилей и каменных дворцов, который именно в закатные часы был больше всего похож на сказочное царство, где просто обязаны обитать демоны, ведьмы, драконы и домовые.

Разве мог он подумать, что попадёт сюда? А ведь он много слышал и читал про этот город… Где-то здесь жил Раскольников, который старушку убил топором. «А после пошёл за пивом».

Проходя по этим улицам, хотелось насвистывать под нос стихи вроде: «Я люблю большие дома и узкие улицы города. В дни, когда не настала зима, а осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, стенами кругом ограждённые. В час, когда ещё нет фонарей, а затеплились звёзды смущённые. Город и камни люблю, грохот его и шумы певучие. В миг, когда песню глубоко таю, но в восторге слышу созвучия…»

«Но это не город из моих снов, – подумал Младший. – Нет».

Хотя он и не такой уж плохой, этот город. У него есть своя душа, даже если она черна и изломана. А где-то души совсем нет. И люди здесь не так уж плохи. Простые-то горожане не виноваты ни в чём. Как и простые «оборвыши», которых ихние бригадиры обдирали как липку и гнали как стадо на прорыв, на пулемёты магнатской гвардии. Те так и называли своих опытных бойцов – «пастухами», а новобранцев – баранами. И явно надеялись, что рано или поздно все жертвы окупятся добычей от разграбления этой потрёпанной шкатулки с драгоценностями.

Семь мостов когда-то связывали Остров с Большой землёй. Два из них, когда-то бывшие частью большой дороги под названием «ЗСД», были разрушены и затоплены во время взрыва большой бомбы.

Ещё один, Тучков мост, разрушился лет через пять после Великой войны, но до нового заселения. Четвёртый, под названием Дворцовый, повреждённый, подорвали намеренно при самых первых правителях, чьи имена уже ушли в область преданий – для проезда автомобилей он не годился, но пешим порядком по нему можно было проходить. Так вот, чтобы кто попало не шастал, его и взорвали. А три оставшихся, удобно расположенных, гвардейцы стерегли как зеницу ока, выставив по два кордона. Ещё была паромная переправа, но ею пользовались только эпизодически. Ну и конечно, лодочники. Уследить за ними проблематично, но массовых налётов… да и массовых побегов… Остров давно не знал.

Знаменитые разводные мосты Питера… Из оставшихся именно Благовещенский был разводным. Он когда-то так хотел их увидеть. Думал, дурачок, что они ещё работают. Думал, что их разводят вручную, крутят какие-нибудь ручки, шестерёнки вращаются, и они расходятся. Думал, что выражение «развести» в значении «обмануть» происходит именно от питерских мостов.

– Мне здесь нравится, – сказала Анжела.

– А упасть не боишься? – спросил он.

– Нет. Я с детства лазить училась. Иногда надо было залезть в такие окна, куда иначе было не пройти. Ну, чтобы найти там какую-нибудь полезняшку. Я худенькая была. Пролезала под любые завалы и доставала, что надо. А потом делилась. Хотя всегда хотелось сразу все слопать самой… Когда стала постарше, эта лафа закончилась. Сиськи выросли… и вот здесь по бокам тоже. Уже не пролезаю.

Это, конечно, было кокетством и преувеличением. Не настолько много и выросло. В меру.

«Но тогда ты уже могла бы зарабатывать на хлеб по-другому. И для себя, и для больной пьющей мамаши, и для младшего братца. Странно, что ты не пошла по пути других смазливых девчонок, думающих “от меня не убудет”. Хотя без защиты со стороны Абрамыча хранить непорочность ты бы не смогла. Что он такого в тебе разглядел? То же самое, что и я? Но почему тебя не обижает Червонец? Ведь он тупой жлоб, который умеет только хапать всё, что попадает в поле зрения его маленьких глазёнок. А уж такую ягодку мимо своего рта он и вовсе не мог пропустить».

Наверное, бармен сказал хозяину что-то основательное, и тот не лез к его новой дочке.

Младший знал, что сколько-то лет назад бойкую веснушчатую девчонку, продававшую жареную корюшку с лотка, заметил на пристани Абрамыч и сманил работать в трактир официанткой. Сначала просто за еду (сильно пьющая мать-одиночка с радостью сбросила на других «лишний рот»), потом ещё и для родных кое-что стало оставаться. А потом Абрамыч и вовсе принял её в свою семью. Работу она выполняла хорошо, внешность имела приятную, гости её хвалили и иногда давали «на чай» (а на чай получать гораздо лучше, чем на орехи).

Вроде бы это сам Червонец потребовал от неё осветлиться. «Будешь, детка, блондинкой как Мерлин Мурло. Это типа такая актриса была». Она не отказалась. Но никаких «отдельных услуг за отдельную плату» она не оказывала. И любовницей хозяина, по её словам, тоже никогда не являлась. Бармен Абрамыч был уважаемым человеком в районе и имел, судя по всему, хорошие знакомства. И тот, кто рискнул бы обидеть его приёмную дочь, нарвался бы на неприятности. Даже Червонец, хоть он и был уменьшенной копией магната Михайлова – чуть пониже, чуть потрусливее, поэтому и правил только своей «норой», а не половиной острова. И денежки у бармена тоже, видать, водились.