Алексей Доронин
Час скитаний

Глава 1
Молчун

2075 год, Васильевский остров

Обычно туман приносило с моря, но в этот вечер он пришёл со стороны материка, от которого остров отделяла узкая полоса воды. Пришёл со стороны мёртвых районов и охватил единственный жилой район с трёх сторон, как подкова.

Казалось, что подступал он медленно, не быстрее, чем идёт пешеход. Но это была иллюзия. На самом деле густая пелена наползла мгновенно. И вот уже языки тумана лижут подножия древних зданий, которые стали историей задолго до Войны.

Уж чего, а истории в этом месте было много. Истории с большой буквы.

А вслед за туманом с востока шла уже настоящая ночная темнота. Мрак казался другой разновидностью тумана, вот только он не стелился по земле, а разливался до самого неба. Всё, что было к востоку от Острова, уже ему покорилось. Там не было ни одного источника искусственного света, чтобы с ним бороться.

«Наверное, так выглядела мгла, пришедшая со Средиземного моря, на которую смотрел страдающий головными болями прокурор Понтий Пилат», – подумал Молчун.

Он всё никак не мог привыкнуть, что летом тут темнеет очень поздно. И совсем ненадолго.

Они опять засиделись за полночь. Хотя Молчун с трудом мог вспомнить, о чём они с Анжелой говорили. Интересно, хороший это знак или плохой?

Скверная погода часто не давала даже заметить эти «белые ночи». Вот и сейчас лишь на западе над заливом небо было относительно чистым. Хотя и там вдалеке над горизонтом нависали несколько крупных туч, но в просвете между ними виднелся край багрового солнца, садящегося далеко в море. Со всех остальных сторон стеной стояли тёмные облака.

Дождя ещё не было, хотя он вполне мог пролиться этой ночью. Тут очень часто шли дожди. И лето было прохладным – хотя зимой не случалось таких морозов, которые выстуживали всё в глубине континента. Море забирало тепло, но оно же его и отдавало. Физика. Это уже второе его лето на этой земле, и оба были одинаково сырыми и стылыми.

Из окон седьмого этажа длинного дома на Морской набережной открывался отличный вид. Дом был заселён едва ли на четверть. Большинство подъездов стояли безлюдными. Здесь находилась их летняя квартира.

Зимой, когда отапливать её становилось тяжело и невыгодно, они переезжали в приземистый дом из кирпича, стоявший дальше от побережья – на Наличной улице, где в двух подъездах жили, кроме них, еще человек двадцать, включая отца Анжелы. Он разрешал им жить в соседней с ним квартире с ремонтом.

Свободных домов здесь хватало, хотя, конечно, почти всё жильё находилось в ужасном состоянии. Но с тем, что творилось по ту сторону Невы, которая огибала остров с севера и юга, конечно, не сравнить. Многоэтажные дома и тут, на острове, не знали капитального ремонта, но всё же сохранились лучше. Здесь хоть как-то жильцы чинили крыши, просушивали подвалы, подмазывали трещины. Но если здесь заходить в необитаемые дома было просто опасно, то на материке – самоубийственно из-за риска обрушения. И всё равно сталкеры туда ходили.

Поэтому отец и не был в восторге, что они с Анжелой живут здесь. Но им хотелось хоть иногда чувствовать свою независимость как семьи.

Над мокрыми проваленными крышами кружились вороны, которые отсюда казались чёрными точками. На берегу конкуренцию им составляли чайки, а над морем ворон и вовсе не встретить. Но город принадлежал именно этим наглым чёрным птицам. Их тут почти не убивали на еду, как на материке, вот они и обнаглели.

Не то чтобы не было надобности – голодные в городе имелись – просто добывать птицу тут не любили. Гвардейцы в таком мясе не нуждались, а у простых людей оружия не было, даже пневматического. Не разрешалось. Убивали только голубей, но они редко спускались на землю, а карабкаться за ними на верхотуру – чердаки и крыши, – рискуя провалиться и упасть, был готов на Острове далеко не каждый. Обленились. Наверное, потому, что жили тут всё-таки более сытно. А многие ещё и зарплату получали. Почти как раньше. Хоть и едой. Пусть и немного, только чтобы не умереть.

«В этом плане почти ничего не изменилось», – говорил кто-то из старожилов.

Так и жил этот диковинный осколок прошлого. Остров Петербург. Который раньше назывался Васильевским островом и был малой частью второго по величине города страны. Жил под защитой своих каналов-проливов… И, конечно, гвардии.

А за Невой был уже Петербург Большой.

Чего у города не отнять, так это красоты. И это касалось и живого, и мёртвого. Всё, что Молчун видел до этого (а видел он многое), в подмётки ему не годилось. Много раз в своих поисках древностей он залезал в других городах в чудом сохранившиеся здания музеев. Но внутри не находил ничего интересного, кроме пыльных глиняных горшков, которые он бы и сам мог слепить, и старых заплесневелых чучел, потерявших всякое сходство с животными, которых они изображали.

А тут каждая улица – как выставка, и каждый дом – как экспонат!

В любом подъезде можно найти целое собрание вещей, которым в день начала Войны было уже по восемьдесят, а то и по сто лет. Картины, пианины, канделябры, портьеры, шифоньеры и много тому подобной интересной дребедени. И это только в обычных домах. А в разных дворцах, театрах и учреждениях… где расписные потолки… хоть и основательно попорченные, где огромные люстры (упадёт такая, и сразу человек двадцать раздавит!) и мозаичные полы…

Кое-что уже было трухлявым и гнилым. Но можно представить, как всё это шикарно выглядело когда-то.

Да и сама архитектура… Конечно, и на материке в районах подальше от центра Питера, и даже здесь, на Острове, стояли и обычные дома – типовые, из бетона, похожие как близнецы. Они назывались когда-то новостройками. Но взгляд пленяли именно древние, штучные. Которых в других городах не увидишь.

Да и кроме антикварных домов, в Санкт-Петербурге хватало того, на что можно поглазеть.

Площади, где могли бы стоять десять тысяч человек плечом к плечу. Громадные пустые набережные, где сразу представляешь пришвартованные корабли: и железные – с трубами и колёсами, и деревянные – с мачтами и парусами. А на берегах Невы и огромного залива стояли колонны, типа античных, и каменные львы сидели, как часовые. Ступени спускались прямо в воду, украшенные гранитными шарами, а со стенок набережных смотрели и скалились рельефные львиные морды. Прямо Древняя Греция с Римом. И всё одето в мрамор или в гранит… из которых, как Молчун думал раньше, только памятники на кладбищах делают.

Это место и было одним большущим памятником. И кладбищем, старым некрополем, тоже было. Но это уж – как везде.

* * *

Закат медленно догорел. Они с Анжелой сидели в спальне, которая была раньше частью небольшой квартиры прежних людей. Вроде бы тут когда-то жили студенты, имевшие семью. Все остальные комнаты вдоль длинного коридора, кроме этой, были закрыты, и на многих дверях висели ржавые цепи или были нарисованы предупреждающие знаки. Некоторые были просто заколочены. Никаких особых опасностей там, конечно, не было, кроме гнилого пола и балконов, которые при вставании на них могли очень быстро доставить человека вниз, но далеко не в целом виде.

Потрескивали – а иногда и просто хлопали – дровишки в железной печи, труба-дымоход которой была выставлена на улицу через окно. Половина его была заделана фанерой. Иногда даже летом приходилось топить.

На блюде лежали нарезанная кружками колбаса, мелкие яблоки, буроватый хлеб и пирожки с ливером. Чьим ливером – неясно, но для своих повар трактира не стал бы халтурить. Вряд ли кошка. Много ли в ней ливера-то?

В высоких кружках – настоящий чай. Импортная заварка из-за моря. Не из пайка, а купленная на толкучке в Парке Декабристов. Можно иногда себя побаловать, хотя особой разницы Молчун не чувствовал. Хоть чабрец, хоть пустырник заваривай, а всё одно без сахара – трава травой. Зато с сахаром любая бурда кажется сладким чаем и божественным напитком.

«А ты знаешь, почему печка называется «буржуйка»? – как-то спросила Анжела Молчуна, откинувшись в кресле и укрывшись пледом.

«Ясное дело. До войны только богатым буржуям были доступны такие, поэтому и называется».

Почему-то она долго смеялась. А он насупился и не обиделся только потому, что знал: обижаться на женщин – самое бесполезное занятие.

Но вообще-то было неприятно. До того, как он попал сюда, в любой деревне, куда его заносила судьба, все ахали – какой умный да какой образованный юноша, читать и писать умеет, цифры и числа знает… Впрочем, уже не юноша, а мужчина в самом расцвете сил, который теперь начинался лет в двадцать. И он, слава богу, помнил, в какой книжке было такое выражение.

Но здесь он числился как дикарь и бревно, и каждый дурак ему об этом напоминал. Хоть сапожник, хоть пирожник, хоть подавальщица в трактире, которая могла в свободное время читать какого-нибудь Коэльо.

Не говоря уже о таких людях, как Самуил Олегович Баратынский – мажордом магната Кауфмана. Мажордом – это нечто среднее между завхозом и главой администрации.

Его заказ Молчун только вчера наконец-то выполнил, хотя и пришлось для этого попотеть.

Вот тот был сноб высшей пробы. И жмот. Да и заказы его – из самых сложных. Мог забраковать товар, который выглядел идеально, только где-нибудь уголок страницы был оторван. Но отказываться даже от такой работы глупо.

Или учёный Денисов, для которого он доставил из Пулково целый ящик деталей для старинного телескопа. Мимо оборвышей, Карл! (И почему прежние постоянно упоминали этого Карла?)

Молчун думал, тот будет смотреть с помощью линз и трубок на звёзды, однако учёный сказал, что это для истории. Для музея. Но хорошо заплатил. А ещё для него же Молчун добывал редкие книги с ятями.

Люди тут на Острове были диковинные. И звездочёт, в общем-то нормальный мужик, был не самым странным.

Был ещё Коровин, потомок каких-то академиков, который занимался рыбным бизнесом. У него имелось сразу несколько необычных хобби. Он называл себя таксидермистом. Слово звучало почти как министр, но другие чаще называли его Чучельником. Говорили, что иногда он одевается царём Петром Первым и марширует у себя по застеклённой веранде в старинной шапке-треуголке, со шпагой. А ещё – что у него в огромном доме самая большая коллекция манекенов. Одежду для них приносил ему тоже Молчун. Ходили слухи, что среди них стоят и мумии, сделанные из трупов, среди которых есть даже две его последние жены. Но то, что его особняк украшен чучелами зверей, Молчун видел, и выглядели те тигры и львы как живые.

«Это Питер, детка». Так все говорили.

Первый раз он за эту фразу чуть в морду не дал. Вроде бы это сказал ему армянин Ашот Ашотыч, принимая на ремонт ботинки. Сказал, мотивируя высокую цену. Потом Молчун понял, что это просто выражение такое. И обидного в слове «детка» ничего нет.

Хотя, конечно, командиру отряда или одному из магнатов такое не скажешь.

В первые дни, когда только поселился тут, Молчун часто ходил посмотреть на разные чудеса. Тогда у него не было службы, а только временные шабашки в порту и на рынке. Поэтому и времени было полно. И чуть ли не открыв рот, он шастал среди каменных дворцов, колонн и статуй. Спускался к самой воде и подолгу стоял, глядя на её поверхность, на пену и солёные брызги, на здания на том берегу Большой или Малой Невы. И даже тот мусор и хлам, который выбрасывало на берег, казался ему тут более культурным и древним… Бросил он это дело, только когда увидел, что местные, даже торговки с лотков и лодочники, таращатся на него и посмеиваются в кулак. Нечего себя дикарём выставлять.

Собственно, Питером раньше называлась и та часть города, которая стояла на материке. Но это раньше. Сейчас Питером был только остров, а в материковой части города не жили даже оборвыши – настолько она была разрушенной, да и затопленной – сюда они только ходили на промысел из своих деревенек.

У местных была привычка называть всё, что за пределами Острова, «материком». Но технически это было не совсем точно. Ведь и то, что лежало непосредственно к югу, и то, что находилось к северу от Васильевского… тоже было островами, только другими!

Ведь исторический центр древнего города стоял в основном на островах.

На север отсюда – Петровский остров, а ещё севернее – Петроградский. А на юге – Адмиралтейский, которых раньше вроде бы было два, но теперь водная перемычка между ними оказалась засыпана обломками и затянута илом. Старые реки, которые текли тут испокон веков, в основном остались такими же, их русла, выложенные камнем, не изменились. Река Смоленка всё так же текла, отделяя от Острова его северную часть, которая раньше звалась островом Декабристов (сейчас она воспринималась как неотделимая его часть). А вот из прокопанных людьми каналов многие исчезли. Например, Крюков канал и канал Грибоедова. В других местах появились водные пространства и пути там, где их до Волны не имелось. Всё изменилось, даже уровень воды.

* * *

Иногда открывали форточку, потому что из-за печки комната постепенно наполнялась запахом дыма. Ветер дул с моря, и было очень свежо. Рядом с открытой форточкой дышалось легко. Хотя у всего была обратная сторона. При таком ветре, если у тебя нет крыши над головой и дров, ты и летом можешь простыть и загнуться, даже если температура не падает ниже плюс пятнадцати. Тут из-за влажности от любой температуры надо отнимать десять-пятнадцать градусов – и тогда получится то, что реально ощущаешь.

С непривычки он первое время часто болел, и даже простуда здесь была другая, более сопливая и мерзкая. Но потом организм приспособился.

Этот дом считался сухим. В зданиях, где годами стояла вода в подвале, было сыро даже сейчас, в самый тёплый месяц лета. И комары, и прочая гнусь водилась. Да и рухнуть они могли в любой момент. А их дом всё ещё был крепким, хотя железобетон давно исчерпал все сроки, на которые рассчитывался.

Говорили, что в прежние годы воды было больше. Что сразу после Бомбы (так здесь иногда называли то, что произошло в августе 2019-го) она побывала не только в подвале каждого дома, но и на первых этажах, а где-то и на вторых…

А на материке за проливом ещё хуже. Многие дома до сих пор затоплены аккурат до потолка первого этажа – вода стояла в комнатах, а жильцами были только пучеглазые рыбы. Остров был более высокой точкой, чем материк, поэтому здесь таких домов мало.

Собственно, именно проливы охраняли остров от тех, кому тут были не рады. Но в шутку эту границу все местные называли «Поребрик». Так тут звался обычный бетонный бордюр.

«Давно ли из-за Поребрика?».

«Караван из-за Поребрика привезёт бенз и дизель».

«Посмотри на его рожу, он точно за Поребриком живёт…».

«Завтра идём в рейд за Поребрик, оборвышей гонять».

Оборвышами называли тех, кто жил по ту сторону водной преграды. То есть всех остальных. Расстояние значения не имело, поскольку других настоящих русских городов, по мнению островитян, больше не существовало. Но в его присутствии Анжела это слово не произносила. Наверное, не хотела обижать. Хотя ему было по фигу.

– А не пора переходить к более близким отношениям? – произнёс Молчун, закрывая форточку, чтобы не дуло.

Он подсел к девушке поближе, но она не пустила его под плед, капризно отодвинувшись. Плед был в крупную красную клетку. Томик японского автора со смешным именем Харуки, который он ей подарил, лежал рядом на красивом столике с гнутыми ножками. Он до сих пор помнил, как добыл эту книжицу из магазина «Читальная страна». Была запаяна в пленку, поэтому не истлела. И выглядит, будто недавно отпечатали.

– А тебе мало того, что ты получаешь? – улыбнулась она.

– Всегда хочется большего. Никто всё равно не поверит, что мы ни разу…

– Не целовались? – переспросила его подруга с усмешкой. На ней под пледом было что-то очень легкое. Может, короткая ночная рубашка из шёлка, а может, необычное бельё, которое тоже он подарил, найдя сносное в одном контейнере на Петроградской стороне. Он мало что покупал или менял на рынке. Больше находил. У работы сталкера свои плюсы.

– Да нет, – махнул он рукой. Целовались-то они достаточно. И не только. – Ты понимаешь, о чём я. Знакомы давно вроде бы. Общаемся, проводим время…

– И ты думаешь, что уже пора… а? – она его слегка дразнила, издевалась. Над его неловкостью, которая то ли проистекала из неопытности, то ли была врождённой.

– Да блин, я этого не говорил. Может, и пора. Но никто на тебя не давит. Ты же свободная. Не рабыня.

Когда он впервые увидел на доске объявление «Продаются рабы! Недорого», то прочитал неправильно – «Продаётся рыба». Настолько его это шокировало. Рыбу на той же площади действительно продавали, но в этот раз речь шла о людях… И он видел этих людей. На них не было ни цепей, ни клейма, но трудно было не заметить, кто они такие.

Рабов в городе имелось немного и, конечно, экономика не на них держалась – в основном они выполняли грязную и унизительную работу. Убирали нечистоты, рыли могилы и хоронили покойников, солили рыбу из самого плохого сырья. Женщины – торговали своим телом, не имея возможности даже оставить себе полученное за это, кроме синяков. Мужчины – работали на скотобойне и в рыбных бараках. Про гладиаторские поединки он тоже слышал, хоть там вроде и не до смерти дрались, а только до отключки. Но это почти одно и то же – ведь нормальной медицинской помощи не было. Самому ему и в голову не пришло бы зарабатывать этим на жизнь.

Иногда их стыдливо называли работниками. Но часто не стеснялись. Ещё поговаривали, что некоторые из личных слуг магнатов тоже свободно прогуливаться не могут и имеют татуировку со «штрихкодом». Но эти уж точно жили лучше, чем оборвыши за Поребриком. Да и вообще о побегах мало было слышно. Остров хоть и невелик, спрятаться на нём можно, но не будешь же всю жизнь прятаться? А переплыть Неву… фишка в том, что большинство «ценных работников» считали, что живут лучше, чем запоребриковые. Да и плавали они плохо, от недоедания быстро обессилевали.

Хотя, конечно, усмирять локальные бунты иногда гвардии приходилось. Но такие случаи можно по пальцам сосчитать.

Как теряли свободу? Почти исключительно за долги. Не сумев вовремя заплатить проценты. Такое случалось не так уж редко.

И не сказать, что на материке своих рабов не было. Закабалить крестьян-соседей считалось нормой. Раз можешь – значит, твоё право. Пусть платят или горбатятся. Просто постоянной собственности на людей там не было. И не из-за гуманизма – просто жизнь теперь гораздо проще устроена, никаких бумажек, никаких картотек, никаких векселей. Если ты был там в цепях, но завоевал свободу – то почёт тебе и уважуха. Можешь даже бригадиром банды стать. Ну а в совсем диких углах, где один человек на тысячу квадратных кэмэ, никто никого не кабалил.

«Нет у меня рабов. Их же, сволочей, ещё и кормить нужно», – говорил Молчуну один караванщик, перевозивший на своей «тачке» ценный и мелкогабаритный товар типа лампочек… и иногда бравший пассажиров, готовых платить жратвой вроде вяленого мяса и мириться с тем, что ехать им придётся не в кабине, а в кузове. Но так как товар был хрупкий, то трясло не сильно.

Где-то далеко на юге было ещё СЧП и его «трудовые отряды». На севере же армии Сахалинского Чрезвычайного Правительства и её невольников никто в глаза не видел. Если и рассказывали о них караванщики, то как о далёком курьёзе.

Конечно, Анжела была не рабыней, как другие девушки из заведения Червонца. У неё во взгляде столько чувства собственного достоинства – и не подумаешь, что простая официантка. Ей хозяин платил, хоть и мало, как, впрочем, и всем остальным, включая повара, который поэтому безбожно воровал и готовил редкостную дрянь. Всем платил мало, кроме охранника-вышибалы по прозвищу Молот. Вот тот получал хорошую деньгу, поэтому охотно следил и за другими работниками трактира. Да ещё и хозяина охранял.

Молчун радовался, что сам там не работает.

Хотя Анжела находилась на привилегированном положении, и парень это сразу понял. Пялился на неё, конечно, но не слишком откровенно. Как любой мужчина своего возраста, замечал прежде всего то, что гладкое и округлое. А отнюдь не выражение глаз.

Но она первая заговорила с ним, когда он сидел один, ожидая опаздывающего заказчика. Сам бы он к ней не подошёл. Хотя симпатичная официантка, стройная, с убранными под косынку светло-русыми волосами, чуть вздёрнутым носиком и несколькими веснушками на щеках, ему приглянулась задолго до той субботы.

Она заговорила с ним, и он попытался выложиться по полной. Конечно, не лапал и не говорил пошлостей. Хотя хотелось.

Анжела могла считать его сдержанность признаком серьёзных намерений. Признаком того, что он хочет не перепихнуться и не «пожить вместе до понедельника», а создать самую настоящую семью. И ещё недавно ему казалось, что она сама этого хочет.

Пару раз она заговаривала полушутя о браке. Будто прощупывала почву. Он отвечал честно – что не против, но им надо лучше узнать друг друга. Ведь семья – это дело серьёзное. Это прощупывание с её стороны началось уже на вторую неделю знакомства.

Тогда она ответила: «Так давай узнаем. Ты вроде хороший и серьёзный».

Молчун не знал, права она или нет.

«Кого я пытаюсь обмануть? – думал иногда он. – Не знаю, хороший ли я. А вдруг из меня не получится отец семейства? И дело даже не в том, что в моей жизни есть более важная цель. Просто зачем строить замок на песке, если завтра может прийти очередной упырь и всё это сломать?».

Или не упырь, а обстоятельства.

В детстве он постоянно слышал от родных, как хорошо иметь своё гнездо, как важно семейное тепло и какое это счастье – дети. Хотя в повседневной жизни подтверждения этим словам видел не всегда. Нет, ничего кошмарного, на что насмотрелся в других деревнях, в которых находил временный кров, – у них под крышей, в семье его родителей, не творилось: пьянства, избиения детей и женщин… и других вещей похуже. Но и тепло распространялось далеко не во всех направлениях. И всё же в обоих поколениях его рода была хотя бы видимость мира и покоя.

Правда, у него пока ничего подобного душа не просила. Может, ещё не дозрел.

И всё же в Анжеле было нечто, что задевало в его душе звенящую струну. Может, она кого-то напоминала ему. Такое объяснение сгодилось бы для романа. Романами старые книжки назывались потому, что там есть романтика: иначе говоря, то, чего в жизни не бывает. Например, летающие на тарелках пришельцы, динозавры или любовь на всю жизнь.

Но правда была проще. После марш-бросков, рейдов и патрулей хотелось приходить туда, где тебя ждут, а не в казарму. Там, конечно, тоже ждут, но не с нежностью и заботой, а чтобы поручить какую-нибудь фигню, которая в его обязанности не входит. А семейным разрешалось жить дома. К бесу заботу от таких людей, как старшина Богодул. Да и командир Туз не лучше, хоть и строит иногда из себя отца родного… Теперь, когда Молчун перестал быть «молодым», грязной работы особо делать не приходилось, но наряды по хозяйственной части всегда были – тут уж не важно, где ты живёшь. Но всё-таки быть семейным – как-то более престижно.

Анжела для роли спутницы подходила идеально. И была свободной. Нет, разные уроды к ней то и дело раньше подкатывали, но она не выглядела легкодоступной чувихой (так тут в Питере говорили) – и это тоже ему нравилось. Даже драться за неё пришлось, хорошо, что всего раз – с каким-то недоноском. Больше никто не пытался её отбить, хотя Молчун был не самого первого ранга. Гаду тому он фейс хорошо подправил, даром что тот выше ростом. Ну, сантиметра на три, и кривой от выпитого, а сам он – трезвый как стекло и очень злой. Она должна была достаться ему. Он заслужил тихую гавань, тепло и покой. И никаких больше скитаний.

* * *

На полу лежал пушистый ковёр, ещё один висел на стене. Это он сам повесил. И для тепла, и для уюта. Раньше так делали. Молчун такое видел на картинках и в фильмах. Хотя Анжела говорила, что это «колхоз». В их комнате было много разного декора, который она принесла. Назначения и даже названий многих предметов он не знал. Вон тот гибрид столика, шкафчика и зеркала в медной раме вроде бы назывался «трюмо».

На ковре, что на полу, мягком и с густым ворсом, его подруга любила иногда полежать. Но сейчас расположилась на диване, который почему-то звала тахтой. Отсюда ей был хорошо виден пейзаж за окном. Она, наконец, сняла плед, и парень с удовольствием смотрел на изгибы её тела и на рассыпавшиеся по плечам волосы, жалея только о том, что она оказалась одета не в бюстгальтер и трусики. И не в ту ночнушку, а в обычную пижаму.

Молчун был связан двумя запретами: Анжела говорила, что до свадьбы в полноценные отношения вступать ей нельзя. Спектр того, что она сюда не относила, был узок, хотя включал далеко не только поцелуи. Но нравов она была строгих… для Питера.

В деревнях-то до венца обычно только поцелуя допросишься… не потому, что девушки сами не хотят, а потому, что у каждого батяни-крестьянина и дубина из черенка от лопаты, и ружьё с мелкой и крупной дробью. Хотя, говорят, на Кавказе с этим ещё хуже. Но от деревенской жизни обычно устают так, что мало чего хочется. Да и стареют рано. Вроде бы до Войны проще было с отношениями. Вон, в клипах тогдашних все полураздетые.

Но и её папаша был тот ещё тиран. Говорил, что его зять должен стать хотя бы сержантом и проявить себя перед городом. А иначе, мол, пусть идёт лесом, голодранец. Чем, интересно проявить? Убить бригадира Кирпича и привезти его башку? Или в карательном рейде сжечь десять бунтующих деревень и ещё одну бесплатно?

Конечно, Молчун говорил себе, что любит её, и не за эти изгибы, а за душу и характер. Сравнивая Анжелу с другими женщинами Острова, которых немного знал, он видел, что она – другая… Наверное, Толстой и Достоевский про таких писали… Трудно проверить, потому что их повести он не осилил – приключений маловато. Книг в комнате Анжелы в её отцовском доме было много. Странно даже, что старый бармен, который не выглядел любителем словесности, ей их натащил. Или она сама? Но Молчун читал не Толстоевского, а фантастику, а такого там не было.

Но Анжела, под стать своему имени, была пусть не идеальной, но всё же чище, чем те её подруги, которые хотели выгодно замуж выйти и только об этом трепались. Иначе бы не полюбила чужака-нищеброда. Бродягу, но не такого, каких обычно обожают барышни. Не умеющего красиво и нагло говорить, пошлые шутки отпускать и песни петь. Хотя он прочитал ей несколько стихов. Не своих. Поэтов века, который почему-то называли «Серебряным». Свои у него не получались.

И уже через неделю знакомства она сказала ему, что никогда не оставит, потому что он, мол, ей послан судьбой. Это было приятно. Несмотря на гложущего изнутри червячка сомнения. Всё-таки Молчуну было не шестнадцать.

Ну как при такой чистоте и наивности она могла работать в «Сучьей норе?». Загадка.

Молчун повесил чёрную форму гвардейца в шкаф, и теперь на нём были выцветшая джинсовая рубашка и неопределённого цвета штаны. В них он когда-то и явился в Питер, разве что поверх была ещё куртка с капюшоном из дублёной кожи, сшитая из нескольких старых вещей, вкривь и вкось. Но прочная.

Пришёл к цивилизации, как он сам думал. К канализации, как оказалось на деле. Вонял Остров. Души тут у многих воняли, не тела. В общем-то, как везде. Но в таком месте, среди древних каменных палат хочешь чего-то иного. Хотя канализация здесь действительно имелась. И туалеты со смывом. Пусть и не у всех.

Жаль, что самые красивые достопримечательности на кауфмановской половине острова. А то сходили бы погулять. Взять хотя бы Биржевую площадь. Или Стрелку…

Попасть туда можно, но замучаешься объяснять на КПП «союзников» цель визита. И пофиг им, что ты с дамой. Туристов нет, простые люди туда-сюда почти не ходят, только по рабочим делам.

Но из-за напряжённых отношений между магнатами, которые особенно обострились в этом году, хуже всего приходилось тем, кто на них работал.

Пока Молчун существовал сам по себе, было проще. Теперь же все знают, что он служит у Михайлова. Поэтому на восточную половину ему путь если не заказан, то осложнён. Может, пустили бы, но только за плату.

Жаль. По Большому проспекту погулять было бы милое дело, там мало населения и лавок, зато есть на что посмотреть в плане архитектурных чудес. Но он разделён почти пополам улицей с диковинным названием «18–19 линия». По левую сторону земля магната Михайлова, по правую – его заклятого друга Кауфмана. А на границе натуральный блокпост, колючая проволока и дежурят «еноты» с автоматами и овчарками.

Мзду не возьмут, как с простого мастерового, потому что это был бы скандал. Пропустят, но весь мозг вынут, а может и обыщут. Совсем не подходящая атмосфера для интимных прогулок.

Можно, конечно, пройтись и по набережной Макарова. Но с Университетской набережной удобнее наблюдать Исакий, там же рядом виднелся шпиль Адмиралтейства. В хорошую погоду открывался красивый вид и на царский дворец Эрмитаж, в котором в революцию расстреляли тогдашнего царя со всей семьёй. Прямо там и убили.

Да, времена всегда были жестокие. И до Войны тоже. Всё это были такие древние довоенные древности, которые даже в голову не вмещались. Но Война была самым жестоким и страшным из того, о чём он знал. Водоразделом, который изменил мир. А всё, что было раньше, превратилось в эпоху легенд и сказок. В которые верилось с трудом, несмотря на кучу книг, газет и другой информации. Просто всё не укладывалось в мозгу.

«Интересно, как жили тогда люди? Во что они верили? Каким представляли будущее? Что думали о том, как будут жить их потомки в 2075 году? Наверное, считали, что мы колонизируем Марс и будем летать по Вселенной на звездолётах». Он вспомнил одну свою знакомую и вздохнул. Мир – ужасное место.

Итак, на этом пятачке, ограниченном одетыми в камень проливами, существовало подобие государства. С центральной властью, денежными отношениями и каким-никаким порядком. Правда, порядок этот был такой, что не каждому понравится. С долговым рабством, соперничеством двух кланов и таким расслоением, при котором верхи жили как короли, а самые низы – хуже, чем снаружи. Здесь проживало примерно двадцать-тридцать тысяч человек, по нынешним временам это много. Правда, не все из них считались полноправными людьми.

Остальной город, как и вся страна… как и весь мир – был погружён во мрак. И считался не городом, а диким местом, таким же диким, как тундра или болота. Там жили настоящие дикари, и тьму разгоняли только редкие костры, где если что-то и жарилось, то совсем не говяжья вырезка.

– Тебе не кажется, что это напоминает преисподнюю? – вдруг услышал Молчун голос Анжелы, который вернул его на грешную землю.