Алексей Чепелов
Перед Европой
Глава 7
– Я читал одну книжку автора метода, в которой он говорит о нем, в конце, впрочем, вся книжка к этому и ведет. Из тех книжек, где известные факты и понятия подгоняются к известной идейке.
– Значит, толкованьице отца дьякона не пришлось вам по душе? – спустились вниз по улице, ни одного человека, ворота и калитки заперты, повернув в сторону, противоположную улице Ермолова, завернули в небольшую улочку.
– Я еще тогда, когда прочел эту книжку, обратил внимание на некоторые любопытные мысли насчет конца мира, главным образом на это наложение семи эпох. Это любопытно; кроме этого, есть еще кое-что занимательное, впрочем, очень немного. А вам это интересно?
– Не особенно, а если честно, почти совсем не интересно. Интересны факты и истории, которые он любит рассказывать, – она рассмеялась, – я вам как-нибудь расскажу. Он сам тоже. Я иногда люблю за ним наблюдать, когда он что-нибудь рассказывает и страшно увлечется, как сегодня; особенно увлекается, когда говорит об антихристе, он сегодня не дошел до него. Эта тема, кстати, то есть антихрист, его конек. Когда толкует, почти всегда съезжает на нее и может говорить о нем с утра до вечера. И – знаете? Иногда даже очень симпатизирует ему. И не может стать на одну из точек зрения на него, с одной отрицают за ним всякие достоинства, а другая, наоборот, признает всяческую гениальность. – Она опять рассмеялась. – Какой нелепый этот Урбенев, ха-ха! Странное лицо. Да, я тоже не могла понять выражение. Очень определенное, а лицо деревянное. Заметили, как он улыбнулся, когда дьякон сказал, что автор метода невежественный резонер? Ха-ха-ха! И ему очень досадно было, что дьякон об этом сказал, видели? У него дернулось лицо и сжал зубы.
– Кто этот Сарош, который приехал поддержать этого Псоя Иудовича? Ха-ха-ха!
Веселый смех и потом:
– Он из «России во истине», из… кажется, это называется молодежным отделом. Их направили, чтобы помочь Псою, – смех, – Иудовичу. Псой Иудыч живет тоже в N. и баллотируется оттуда. Главный противник отца. На третьем месте, кажется, «Великая Россия», дальше не знаю.
– А когда выборы?
– Через три дня.
Перед деревянными ветхими и когда-то коричневыми воротами остановились. За воротами слева был одноэтажный деревянный дом, тоже старый, с просторной верандой, тянувшейся почти до конца дома. С двух других сторон двора были какие-то сараи. Почти посередине двора стоял спиной к ним и что-то делал человек в светлой рубахе.
– Абдулла! – крикнула, добавив: – это конюх Таурата.
Конюх повернулся и быстро пошел к воротам, открыл калитку справа от ворот. Конюх был рыж, с довольно длинными падавшими на глаза прямыми волосами. Рукава рубахи с большими тонкими клетками завернуты над локтями, рубаха на несколько верхних пуговиц расстегнута, и Еленский увидел странный медальон, висевший на грязной нитке – какие-то нанизанные полупрозрачные желтые, красные и зеленые округлые пуговки, с белым мутным округлым камешком сверху.
Пожал руку Еленскому. Кисть была твердая и длинная.
– Это можно. Это с удовольствием, – повернулся, очень внимательно оглянув Еленского, пристально взглянув в глаза, пошел, немного загребая ногами в старых, заштопанных в десятках мест голубоватых джинсах, в старых изорванных кроссовках. Предупредил Еленского насчет разбросанной навозной кучи, занимавшей середину двора, рядом с которой лежала куча зеленоватого сена, которым был на две трети набит сарай у угла дома. Очень приятно пахло навозом и сеном. Кроме сарая с сеном, на противоположной воротам стороне двора стоял еще длинный сарай, закрытый. Напротив дома протягивались три сарая, в двух были стойла, третий был тоже закрыт, но, когда они проходили мимо, в нем слышалось движение и какие-то звуки. Стойла в крайнем от ворот сарае были открыты, в двух стояли головами во двор две темные гнедые лошади с черными прямыми блестящими гривами и прямыми длинными хвостами.
Кроме этих двух жеребцов, лошадей не было: все лошади почти всегда были, как сказал конюх, говоривший с капельку заметным кавказским акцентом, «на альпийских лугах». Лошади узнали Ольгу и обе потянулись, весело глядя на нее черными глазами. Конюх вывел одного, у которого черная тщательно расчесанная грива была заплетена впереди с одной стороны в несколько длинных тонких косиц с цветными ленточками.
– Алмаз зовут. Призовой жеребец, да и тот, – кивнул рыжей головой на другую лошадь, – да охромел. Зверь, а не лошадь. Смотреть надо, на минуту не оставишь. Недосмотрел, который ездил, на скачках в Москве, бросился на другого жеребца перед выпуском, подрался. Пока разнимали, трех человек поранил. Ногу сломал.
Оба жеребца, действительно, выводились с какой угодно целью, но не с тем, чтобы поражать быстротой, об этом даже малоопытному глазу Еленского говорили чересчур широкий и грузный корпус и довольно толстые ноги. Шеи были тонкие. Жеребец, стоявший у навозной кучи, застоялся и переминался. В то время как Еленский осматривал его, конюх незаметно и внимательно поглядывал на него, стараясь понять, знает ли он толк, и если знает, то насколько. По тому, как конюх говорил с ним, уведя лошадь, Еленский понял, что тот угадал верно.
Из дома, пока он, войдя в стойло, осматривал вторую лошадь, похудевшую от долгого стояния и которая только начинала свою карьеру (у Алмаза уже было два вторых места, и несколько раз брал третьи на всероссийских скачках, в то время как этот жеребец занял один раз второе место), по крыльцу веранды спустилась девушка лет двадцати двух с повязанным на голове разноцветным платком и начала перекладывать лежавшее на земле сено. Весело блеснув глазами, поздоровалась с Ольгой, совсем не стесняясь, выслушала имя Еленского, улыбнулась ему, и потом он поймал несколько раз на себе ее черный любопытный и улыбающийся взгляд.
Когда собирались уходить, Абдулла спросил у Еленского, не желает ли он поглядеть овец. – Валлах! какие овцы! Редкие! Не везде таких увидите. Какая шерсть, курдюки! – Ольга сказала, что овцы, действительно, отличные.
Конюх, подойдя к сараю, стоявшему после стойл и недалеко от ворот, снял с заржавленного полукольца заржавленную перекладину и сильно толкнул низкую дверь, которая все-таки открылась, задев за землю, только наполовину. Послышался легкий топот и движение. На темной утоптанной гладкой земле везде лежали поблескивавшие в полумраке черные катышки. Очень сильно и тоже приятно пахло. Когда они вошли, овцы еще пожались к стенам и друг к другу. Два или три барана стояли, повернув к ним головы. Абдулла, понагнувшись и растопырив руки, пошел, овца вырывалась и упиралась, мекая, наконец, изловчился схватить, вскинул на руки брюхом вверх и, хохоча, понес к ним.
– Какой жир! Пощупайте! пощупайте! А руно! Ай, руно! А курдюки, валлах! – быстро опустил овцу, бросил ее, повернув задом, и Еленский с омерзением увидел длинные и, действительно, очень жирные курдюки.
У тучных черноглазых овец были тонкие маленькие чудесные мордочки, черная блестящая шерсть внизу была длинная и вилась кольцами.
– Что, не надумали ставить Зою? – спросил конюх, усмехаясь, когда они выходили со двора. – Жалко, жалко. Видели? – обратился он к Елен-скому. – Увидите. Валлах! валлах! – он щелкнул языком. – Пуля. На всероссийских скачках, если потренировать месяца три, как следует, точно первое место возьмет. Продать не думаете? – спросил он, рассмеявшись.
– Влюбился в Зою, как только увидел, – улыбаясь, сказала Ольга, когда вышли и пошли по дороге. – Он и Таурат раз тридцать предлагали продать. Вы увидите. Английская кобыла, и, правда, прекрасная. Кроме нее, у меня две лошади, обе арабские, жеребец и кобыла.
Глава 8
Опять улица Ермолова, улица, пересекавшая ее почти перед двухэтажной мечетью, за перекрестком слева на этой улице маленький одноэтажный белый дом, спускающийся с нею вниз, невидимо прогибающийся вниз от старости, с желтой вывеской со странно пляшущими буквами «Ателье мод. Пошив брюк и ремонт одежды» и стоящим рядом раздвижным железным и тоже желтоватым заржавленным двойным плакатцем, повторявшим вывеску. Ниже, повернули, еще, вот показалась коллоннада.
В левой части коллоннады рядами и кое-как стояли картины с покоящимися на стульях и складных стульчиках и ходящими и разговаривающими сидельцами и сиделицами. Картины все были разных жанров и все были ужасная дрянь. Иногда в ряд на узких светлых деревянных подставках тянулись большие и маленькие картины одного жанра. Художники были местные, было немало копий.
– Вы не знаете? – толстая сиделица в зеленой, мокрой пятнами от пота блузке, удивленно, толстому человеку, пристально смотревшему на картину, которую она продавала. – Да это Хлебач, наш классик. – Две картины и две девки с южно-азиатскими физиономиями, пляшущая с худым мужиком, с необыкновенно длинными желтоватыми худыми ногами, и сидящая на столе перед микрофоном с длинными и толстыми почти голыми грудями.
В лавках продавали бусы из разных камней и четки из разных камней, поддельные кинжалы и ножи, зажигалки, какую-то дребедень, назначение которой решительно нельзя было понять, кукол и посуду, сплетенные из соломы, посуду глиняную, стаканы для нарзана с орлами с разверзтыми крыльями и с видом Эльбруса и с тонкими носиками и т. д. В одном месте под коллоннадой были фанерные щиты на подставках с небольшими и маленькими фотографиями, и над щитами на длинном красном полотнище анархическими черными буквами было написано: «Красота космическая», а ниже: «Фотографии через телескоп».
Было очень жарко, но он, привыкший к бетонно-асфальтовому московскому летнему аду с тонким отвратным липким слоем смога и пота вечером, почти не обращал внимания. Прошли по тротуару до мостика через Ольховский ручей, перешли этот ручей, быстрый и мутный с водорослями по краям и внизу, повернули налево. Скамейки справа бульвара, деревья, фонари, черные не очень высокие и светлые высокие. Перед трехэтажным зданием, стоявшим первым на бульваре, плоский повар, державший меню в руке. На здании вверху большие буквы «Гранд-отель», внизу крыльцо со стеклянными дверьми, стоит в красном кимоно девушка с гладко зачесанными назад черными волосами, держащая на согнутой правой руке красное и белое полотенце. Дальше рестораны и кафе и красные, белые и зеленые столики и стулья и зеленые, синие и красные с рекламами газировки и пива тенты на бульваре. Кафе тянулись почти вплотную друг к другу, в каждом была разная музыка и почти везде радио и лакейские песни. Справа после «Гранд-отеля» за бульваром был небольшой сквер с небольшим фонтаном с небольшими бронзовыми уродливыми фигурками, за сквером длинное здание с высокими окнами и узкими острыми башенками.
– Это, – показала на длинное здание, – нарзанная галерея. – Хотите выпить нарзан?
У входа стояла старуха с согнутой верхней частью спины и с висящими плоскими полумесяцами грудей, с обесцвеченными, желтого цвета волосами, с накрашеными пунцовыми губами, ярко-розовыми щеками, с красным над глазами, предложившая им что-то купить. Народу было немного. Купили у женщины за конторкой за два рубля два светлых, подающихся под пальцами с тонкими поперечными рубчиками пластмассовых стакана. Пожали тугие медные широкие кнопки над краниками, тяжесть наполняющихся стаканов.
– Лермонтов как-то сказал о нарзане, здешнем: «холодный кипяток». Он очень не похож на кипяток.
– Да, стал намного хуже.
Когда вышли и, пройдя мимо продававшей старухи, мимо фонтана, в грязной мелкой воде которого бегали и прыгали и падали, катаясь и крича и визжа, дети, и вышли опять на бульвар, в одном из кафе рядом с несколькими молодыми людьми сидел Кавенин. Он увидел их, Еленский заметил, что он, кажется, раздумывал, пойти или нет, и не пошел, только весело улыбнувшись и кивнув. Один из молодых людей, полулежавший на отодвинутом на полметра от красного столика стуле, спросил его о чем-то, Кавенин ответил, молодой человек с темным и несколько топорным лицом подольше посмотрел на них.
– Надо полагать, группа поддержки Псоя Иудовича, – рассмеялась.
На бульваре тоже были лавки, крытые и нет, с шаурмой, которую медленно делал дагестанец напротив нарзанной галереи, с книгами, с пивом, сигаретами, длинными сладкими разноцветными стручками, семечками, орехами, стояли лотки, разрисованные рекламами, в которых под толстым стеклом лежало разное мороженое. Купили мороженое рядом с двумя кавказскими молодыми людьми с темными и довольно длинными и прямо расчесанными густыми волнистыми волосами, на экране сотового телефона у одного из которых он увидел мужахеда, вооруженного с ног до головы, идущего, подняв вверх гранатомет, на фоне взрыва; он узнал изображение: это было одно из изображений, которые специально для телефонов распространяют информагентства кавказских мужахедов. Мороженое оказалось такой же дрянью, которую Еленский покупал в России.
За нарзанной галереей вправо вверх уходила улица. Пошли прямо по бульвару. Миновали гостиницу, кафе за оградой, два дома, в которых были нарзанные ванны и на крыше одного из которых рос большой зеленый куст. Кафе, лавки, магазины, аптеки. Здесь бульвар был шире, по обеим сторонам были тротуары, посередине клумбы с цветами, фонари стояли по краям и между этими клумбами. Поезд с четырьмя разноцветными вагонами и черным паровозом, который едет по одной стороне бульвара, на двух вагонах сидят мальчик и девочка, гуляющие навстречу и вместе с ними люди, коричнево-бурый плотный с нездорово вздутым брюхом и свалявшейся плоскими кусками шерстью пони, бегущий впереди легкой двухколесной тележки с игравшим и иногда коротко взмахивавшим кнутом кучером и тоже с двумя детьми, дорога, которую он узнал: они ехали по ней, когда Ольга впервые показала ему бульвар.
Справа от бульвара рядом с дорогой был маленький полицейский домик. – Я покажу вам кафе – прелесть; любите сырые пирожки? ха-ха-ха! Правда? Нет, вы – правда? Ах, прелесть! Как все отлично! Прелестно! Прекрасно! Идемте, там. – Все было прелестно, лавки, бульвар, дома, прелестное небо, она, поднимающийся кое-где волнами тротуар, три сиреневых дерева, мимо которых они прошли. Армянка с долгоподведенными, чтобы казались длиннее, армянскими глазами и с начинающим отвисать карамазовским кадыком сварила им коричневый кофе с грязноватой тонкой пеной, согрела в микроволновой печи семь пирожков, которые были румяны и обжигающе горячи и с тонким слоем сырого теста. Смеясь, хохоча и почти признаваясь в любви друг другу ели пирожки за белым пластмассовым столиком; столики были слева и справа от входа в кафе, по три; кафе было крошечное, с тортами за стеклянными витринами прилавков, пирожками, шоколадками, пончиками и пирожными. На стене над ними висел плакатец, извещавший, что фирма, содержащая кафе, занимает первое место в ставропольском крае, потому что ее повара готовят наилучшим образом.
Глава 9
Пока были в кафе, потемнело. Вышли, небо почти затянуто тучами и облаками. Дошли до улицы, где они повернули и начали подниматься вверх, когда ехали от вокзала, спустились, обошли почту и вышли к началу бульвара. Небо потемнело, было сплошь закрыто темными и почти черными тучами, висевшими вниз горами с их хребтами, пропастями, равнинами и ущельями. Когда прошли начало бульвара, в небе, сдвинувшись к югу, засветилось в небольшое рваное отверстие что-то зеленое, быстро раздвигающееся. Бульвар начинался у дороги, шедшей перпендикулярно, напротив за дорогой было кафе со стоявшими перед ним белокрасными тентами и белыми столами и стульями, вверху полуразличимо на темно-красной полосе бежали светящиеся красным рекламы. Вдоль дороги сидели трое нищих. С одной стороны бульвара, напротив фонтана с тремя чашками и скамейками, на коляске сидел длинный калмык в военной пятнистой форме, одна нога была вытянута и странно вытянута длинная ступня в белом носке; когда проходили мимо, калмык качался взад и вперед, обхватив себя руками, с искаженным лицом. С другой стороны, между бульваром и спортивным магазином с бегущим негром в майке и в бриджах и с большим мячом на витрине, тоже на коляске сидела нищая с культями на ногах, забинтованными белыми нечистыми бинтами, длинным испитым лицо, опускающимся из высокой тонкой с дырочками шапки с опускающимися вниз неширокими полями, что-то с жаром говорившая пожилой толстой бабе, покоившейся на скамейке у столбика с расписанием автобусов, окруженной разноцветными целлофановыми пакетами и сумками. Левая рука нищей, в которой она держала наполовину съеденный с болтающейся книзу зеленоватой кожурой банан, была отведена влево и поднята, и, говоря, она потрясала им. Проходя:
– Верующих, – тех ждет царствие небесное, а неверующих… – прошли. Когда подошли к мосту слева от бульвара, на котором медленно ехал темно-зеленый поезд, то зеленое, светившее в отверстие посередине неба, раздвинулось до краев неба, и небо было огромной светло-зеленой полыньей со льдом по краям.
За мостом на складном зеленом стульчике сидела еще нищая, в темном платке, с красноватым старым лицом, положив ногу на ногу, верхней ноги не было сантиметров двадцать от щиколотки, и темно-серые рейтузы были отрезаны на такую же длину и как-то откусанно зашиты под острым углом. Поднялись по улице с высокими елями по сторонам, кафе, заведение с музыкой из колонок над входом и стоящим рядом на тротуаре наклоненным назад плакатом с большой фотографией девушки, лежащей на груди лицом к зрителю, с опускающимися вперед, широко расставленными слева и справа от головы ногами в светлых голубых рейтузах, очень ясно обрисовывавших необходимый орган; внизу плаката была надпись: «Агриппина, женщина-змея», а ниже: «Спешите! Всего три дня! Фурор в Ставрополе, Ростове-на-Дону, Пятигорске!»; санатории за оградами с гуляющими людьми, стоящие напротив них машины, дом культуры с написанными от руки разноцветными плакатцами, улицы влево и вправо, поднимающиеся вверх, высокие светлые фонари; вправо, спустились по узкому тротуару с разломанным и кое-где отсутствующим асфальтом, между темнозелеными елями и опускающейся длинными широкими уступами с круглыми маленькими фонарями низкой каменной стеной. Широкая, поднимающаяся вверх лестница с растрескавшимся гранитом, с растущей через него травой и кустами, с травой в каменных светлых чашах по бокам, в темной земле в фонтане.
Асфальтовые дороги и дорожки и темные земляные и посыпанные красноватым песком дорожки парка, поляны, кавказцы с плакатами с фотографиями и фотоаппаратами и с привязанными на веревочках филинами, совами, павлинами, ястребами, орлами и обезьянами, конями, ишаками, шашками и бурками, люди.
Вверх, асфальтовая широкая с посыпанными красноватыми тротуарами по бокам дорога, другая, тоже асфальтовая, с поднятым огромными корнями столетних сосен по краям светлым асфальтом, асфальтовые, посыпанные красноватым песком и земляные дорожки, люди, кафе и лакейская музыка. Толстый слой серой и красноватой хвои на дорожке с рыжеватосерыми соснами по краям, дорожка привела их к холму, на котором стояла классически косо освещенная теплым желтым светом сосновая роща, повернула, пошла обратно, по довольно крутому склону той же горы, опять повернула и опять побежала обратно и тоже параллельно прежнему курсу. По бокам дорожки сосны и ели, редкие скамейки. Вот на сероватой маленькой скамейке у поворота закрылся ветром журнал, на обложке: «Сторожевая башня»; другая, укрытая вязаными свитерами, носками и платками, стоит, поставив ногу на ее низ, старая полуседая грузинка с волнистыми, перевязанными сзади и висящими хвостом волосами, отвернувшись, читая вслух, самозабвенно маленькую Библию на грузинском в рыже-коричневой красноватой обложке.
Выше, выше. Верх горы, с редкими светлыми скалами и темно-серыми с черным налетом скалами у края. Тропинки, скамейки, кафе, уродливый, плоскосутулый, железный и вытянутый, подавшийся вперед с погонами Лермонтов, сидящий на камне, опершись назади длинными мужицкими узловатыми ладонями и как бы силящийся встать и не могущий встать. Со всех сторон зеленокудрявые горы, лес на склоне, опускающемся к обрыву за темными скалами, освещался желтоватым и рыжеватым солнцем и казался осенним.
Внизу обрыва тоже был лес, лежавший ровно, на который медленно надвигалась тень от обрыва и в котором слышались разбросанно разные голоса птиц. За лесом начиналась равнина зеленых гор, тянувшаяся до самого горизонта. Небо вдоль этой равнины казалось грязным, и лежали большие светлые облака. Посередине стояли близко четыре больших облака, и Еленский, приглядевшись, вдруг понял, что только два из этих облаков – облака. Другие были Эльбрусом. Снег на вершинах, – одна была больше другой, – казался свежим. Постепенно все облака исчезли, потом из-за зеленой равнины гор поднялись верхушки других и оставались так, и слева и справа от Эльбруса появились два больших облака. Облако слева нарочно издевательски имитировало его вершины, появившиеся на нем далеко одна от другой, а вершина между ними была плоская. Другое постепенно представило из себя многоглавую большую гору. Потом все облака исчезли, между вершинами Эльбруса появилась округлая тень, которую явственно было видно на западной вершине, растягивавшаяся на ней. По мере того как солнце садилось, снег на свежих вершинах краснел и темнел, и тень надвигалась все больше на восточную и приближалась все больше к ее вершине. Темнело. Вот солнце зашло за горы, на этих горах уже чуть виднеется темная кромка леса, над которой краснеющая и темнеющая мутная и дымная полоса, а на горе, за которую опустилось солнце, появилась тонкая завеса дыма.
Назад. Обернулся, когда подходили к лесу у вершины. Эльбрус был один на горизонте и его было видно несомненно и ясно. Ниже, ниже по той дорожке, по которой поднимались. На третьем или четвертом повороте взглянул вверх, быстро вынул маленькую белую записную книжку, прозрачную ручку, присел на корточки, по давней привычке, положив книжку на правое колено. «Округлые купы деревьев на горе, раньше освещавшиеся тепло и рыже закатным солнцем, висят словно покрытые тонким слоем инея, и в картине что-то зимнее. Снизу, из невидимого за деревьями кафе, лакейские песни.
Примерно двадцать минут десятого. Небо на юге по-прежнему безоблачно, и все безоблачно, но на юге небо огромное и кажется закрытым сплошной светлеющей студеной тучей, и тоже кажется зимним, и по-зимнему глядят на нем верхушки темных елей. Вниз, к горизонту, оно темнеет и – странно – темно-синее».
Немногие люди, встречавшиеся им, шли назад, к выходу из парка. Желтые и белые и высокие и низкие фонари, темные аллеи, дорожки и тропинки. Прикоснулся, усмехнулся; та искра, «с которой все начинается» и которую чувствуют оба. Смутные светлые полосы от где-то высоко висящих фонарей на узкой гранитной дорожке вдоль ручья у входа. Люди, желтые и светлые фонари бульвара. Светлеющая коллоннада, наверху которой в одном из окон продольно и мелко измятый закрывающий его, высовывающийся целлофан, придающий коллоннаде что-то театральное.