Алексей Чепелов
Перед Европой
Глава 4
На пологом зеленом склоне, на котором стоял дом, и дальше, между темными полосами от колес и зелеными холмами вдоль ущелья – некоторые были поросшие азалиями – были кротовые кучи разных размеров, недавно вырытые и поросшие травой и превратившиеся в муравейники. Цикады. Высоко над холмом, первым перед домом, с азалиями только на верхушке, стоял, часто махая короткими крыльями, певший жаворонок. На другой стороне ущелья впереди далеко виднелась узкая серая полоска дороги.
– Вы сказали, что, – он улыбнулся; шли по темным полосам, – что ваш тятенька оставил политику, но Саша мне говорил, что он баллотируется куда-то здесь.
– В думу края. Не может: привык. Да и скучновато ему здесь, я вижу, как он ни скрывает. И влияние крыс здесь невелико.
– А что это за дьякон?
– Как я сказала, живет в Т.***, кончил духовную академию. Почти не служит, написал несколько брошюрок и множество статей. Несколько статей читала, все насчет разных вопросов в Апокалипсисе. Ожидает разрешения насчет рукоположения в священнический сан со дня на день. Толкует по методу… – рассмеялась, встряхнув прелестновьющимися длиннокудрявыми волосами, – опять забыла, какой-то господин, жил в конце девятнадцатого и начале двадцатого века, был, кажется, довольно известен. Имеет познания в других областях – вследствие страсти истолкования сей таинственной книги, для чего изучает международные отношения, глубоко историю, геологию, физику, математику и прочее и прочее. Получает из разных организаций, которые специально этим занимаются, разные статистические сведения. Знает несколько языков. Был за границей, все для сей же великой цели. Метод? – Смех. – Не могу никак запомнить, да он вам сам расскажет. Да, готовит диссертацию, предмет этот же.
Стадо овец и несколько коров между темными полосами и ущельем, и сидящий спиной к ним пастух, понагнувшийся, что-то делающий, в темно-синей спортивной куртке с белыми полосками на плечах и рукавах. Увидев их, обернулся, лет двадцать пять, русые волосы, скуластое лицо, махнул рукой.
– Здесь живет семья, владеет этой землей и кошарой. Пятеро братьев, отец и мать, у трех братьев семьи. Они карачаи, как почти все окрестные крестьяне, и живут тем же: разводят скот, огородцы есть. Два десятка лошадей, карачаевских. Вы видели карачаевских лошадей? Хотите посмотреть? Зайдем потом к Таурату. Он живет недалеко от дьякона, разводит лошадей, главным образом карачаевских, и посылает их почти на все более или менее большие скачки на Кавказе и всегда в Москву. Али – это хозяин кошары – тоже иногда возит, впрочем, очень редко. Это отличные лошади для гор, можно ехать, и все равно, по чему ехать, сорок или пятьдесят километров, и лошадь только едва вспотеет. Но скачут не быстро, и меня удивляет, почему Таурат упорно посылает на скачки главным образом этих лошадей.
Дойдя до кошары, повернули вправо перед мутной большой лужей неправильной формы, за которой шагах в тридцати дорога тоже поворачивала направо. Посередине лужи, по-видимому, сделанной для того, чтобы поить скот, на грубо набросанной и стоявшей черными размягчившимися небольшими неровными глыбами земле и между нею росла широкая зеленая осока. Перебрались через небольшой овраг с нависавшей над ним, тянувшейся от стоявшего за ним зеленого холма длинной тонкой темной и соединявшейся в нескольких частях трубой, из трубы текла вниз струйкой белая вода, протекавшая внизу и питавшая лужу. Прошли сбоку поляны, которую он видел, когда выехали из леса, на поляне были свежевыкорчеванные пни.
В лесу он заметил, что сосны, перемежаемые иногда елями, шли вправо и влево от дороги тонкими рядами, отстоявшими один от другого шагах в восьми. Шли метров пятьсот по земляной дороге, потом дорога повернула влево, пошли по узкой лесной, опять с двумя темными колеями. Вот показались ограды из длинных жердей и за ними холмы, огороды, показался тот когда-то розовый дом, крыша которого была тоже розоватая и почти совсем облезлая. Рядом с домом были сараи. Между огородами на зеленом выгоне паслись четыре гнедые с блестящей кожей лошади, одна, увидев их, стала неподвижно, подняв уши. Когда подошли к дому, откуда-то из-за огородов быстро выбежали две очень большие собаки, серая и черная с желтоватыми и серыми пятнами, и, редко и сильно лая, побежали к ним. Почти одновременно от других огородов, там, где паслись лошади, залаяли и побежали еще две, раза в три меньше. Узнав Ольгу, черная и серая уменьшили бег и завиляли хвостами.
– Здесь живет лесник, Ахмет, а в урочище, которое мы прошли, – рысь. Впрочем, живет не только здесь, ареал рыси километров сорок, здесь, так сказать, ее гнездо.
Прошли по тропинке между тех изгородей, тоже длинных, которые разделяли огороды. На огородах что-то зеленело. Перешли по узкой доске овраг за главными изгородями, внизу оврага текла вода и была грязь, вышли на дорогу возле останков какого-то древнего автомобиля, пошли по дороге вдоль холмов. Овраг, шедший вдоль оград, все расширялся и становился все глубже. За лесом, поднимавшимся по мере того, как они подходили к концу оград, там, где ограды кончались, он поворачивал влево и, постепенно становясь ущельем, соединялся примерно в километре с основным ущельем. В этом месте, у конца оград, ближний склон его был полуобвалившийся, а за ним темная земля была вся в колеях, шедших влево и вправо и соединявшихся с дорогой, вероятно, той земляной, по которой они шли. Справа от полуобвалившегося склона росли разбросанно кусты азалий, и азалии поднимались до середины склона холма, стоящего напротив. Когда проходили мимо, Еленский отломил коричневую ветку. Это был тот запах, который был в запахе теплого ветра, дувшего от разветвления. Запах был сильный и не довольно приятный. Впереди холмы охватывали равнину полуподковой, на холмах темнел лес, спускавшийся там, где дорога поворачивала и шла мимо тех заброшенных домов, которые он видел, когда ехали сюда, к подножию.
Глава 5
Он спросил, что это за дома. Она сказала, что здесь отчасти были дачи, отчасти жили все время, но что сейчас никто не живет. «Хотите взглянуть?». Повернули налево, пошли между кротовых куч, тянувшихся линиями шагов в сорок-пятьдесят. В свежих, вырытых вчера или третьего дня, смоляная, жирная, рассыпчатомелкозернистая земля тонко и странно отливала под слепящим солнцем синим и жемчужным, на совсем свежих лоснящаяся земля была чуть голубоватой; старые были поросшие редкой и тонкой загибающейся соломенной травой. Вот впереди желтосерые немного выпуклые скалы ущелья. Дошли до домов, пошли вдоль них. Достроенные и недостроенные, иногда только начавшие строиться, крыши, заборы, конуры, заросшие огороды. Груды щебня во дворах, гниющие доски, кучи песку. В окнах, без стекол, каменного одноэтажного дома отлично сохранившаяся старая большевистская мебель с округлыми углами, зеркало. Повернули у двухэтажного маленького красного дома с треснувшими стенами, окруженного полуобвалившейся каменной стеной, внутри росли кривые тощие и почти совсем осыпавшиеся яблони. Дорога, справа и слева опять дома и огороды с разваливающимися оградами, но уже два или три дома жилых, и огороды посажены. Поляна, окаймленная деревьями. Дом с верандой с чем-то висевшим и высыхавшим желтовато-коричневым, рядом с ним на другой стороне дороги большие белые сиреневые деревья и прелестный запах сирени, дальше на большом суке дерева, тоже сиреневого, качается серая доска на брезентовом ремне. Дорога с камнями и шишками, мелькнувший за деревьями Ferris. Повернули между домами и огородами, длинная улица, по которой подымались, с перемежающимся бетоном и асфальтом. Табличка. Улица Ермолова.
Спустились примерно до половины улицы, справа довольно круто опускающаяся к ней другая. Им сюда. По опускающейся улице спускался высокий молодой человек, с любопытством поглядывавший по сторонам, с рюкзаком за плечами. «Не может быть».
– Я, кажется, встретил знакомого, – пошел к нему. Молодой человек, не замечая его, поворачивал направо. – Как ты здесь?
Молодой человек очень вздрогнул, и, кажется, пришел на секунду в замешательство; потом, отвернувшись, пошел дальше. Он догнал его, взял за руку.
– Эдди, ты с ума сошел? Да ты не узнал? – Молодой человек вырвал руку.
– Вы обознались.
Рассмеялся:
– Ты, правда, меня не узнаешь? Да неужели я так изменился?
С некоторым раздражением:
– Меня зовут не Эдди. Повторяю, вы ошиблись.
– Я не ошибся, мой милый.
Молодой человек повернулся.
– Да ты рехнулся в своей благословенной стране? Постой, – догнал его.
– Да что вам нужно? – с раздражением. – Если не отстанете, я позову милицию.
– Что за вздор, – они начали подниматься по улице, по которой спустился молодой человек. – Я встретил знакомого, но он, представьте, не пожелал узнать меня.
– Да вы не ошиблись? Может быть, он очень похож.
– Нет, это он.
– А кто это?
– Эдди Совин, тоже литератор. Мы вместе учились, ушел после первого курса. Мы были когда-то довольно дружны. Года три назад принял ислам, путешествуя по Ирану, – рассмеялся, – впрочем, принял как бы и случайно: он мне рассказывал об этом. Но проявлял интерес, и даже очень, и до этого. Через год поступил в одно медресе, там же, это медресе, кажется, известно в мусульманском мире. Приезжает в Россию раза три-четыре в год, почти всегда со своей девушкой, на которой он перед поступлением женился по ихнему закону. Заметьте, отец девушки духовное лицо, священник. Семья многочисленная, пять сестер и трое братьев, и все, – это он мне рассказывал, – не веруют в Бога. Впрочем, сейчас она, может быть, уверовала в бога магометанского.
– Он теперь не пишет?
– Пишет; но сейчас он пишет с направлением, и ставит над тем, что пишет: «во имя Бога милостивого, милосердного».
Она рассмеялась; смеясь:
– Вспомнила, я читала что-то его, года три назад, повесть, кажется. Довольно скучно. Сейчас, я думаю, еще скучнее?
– Еще скучнее.
Поднялись к какому-то переулку, слева от дороги на который выходила высокая грязно-желтая стена дома с пробитой внизу бесформенной дырой, закрытой ободранной и изломанной зеленой калиткой, потом немного спустились. Ольга нажала черную кнопку в звонке справа от калитки в некрашенном заборе. За забором стоял одноэтажный деревянный и недавно выбеленный дом с тремя выходившими на улицу большими окнами. Рамы тоже были недавно выкрашены, два окна были синие, а крайнее справа – зеленое. Зеленое окно было раскрыто. Выскочил на крыльцо мальчик лет четырнадцати с темно-русыми и растрепанными волосами, засмеялся, увидев их, и побежал к калитке.
– Здравствуй, Коля. Дома отец Папилий?
– Дома; у него гости – его знакомый, сегодня утром приехал: у нас будет жить; еще один, и Андрей.
– Его зовут Папилий? – Еленский усмехнулся. – Никогда не слышал такого имени.
– Да, – Ольга рассмеялась; – в святцах есть; я смотрела.
Глава 6
Пройдя маленькие сени, вошли в комнату, три окна которой выходили на улицу. Было еще окно, выходившее во двор, почти напротив двери, открытое, сидевший рядом с ним молодой человек лет двадцати пяти, увидев их, сразу поднялся.
– Здорова ли Зоя? – протянув руку Ольге.
– Здорова, велела вам кланяться. Андрей Федорыч Мердин, служит у моего отца. Иван… скажите, как ваше отчество? Иван Павлович Еленский, литератор, наш гость.
– Откуда вы приехали? Из Москвы? А Александр приезжает? Точно известно?
Дьякон пристально смотрел на него, в черной рясе, сидевший, немного сутулясь, на диване.
– Очень приятно, – он поразил Еленского своей худобой; привстал, сделал несколько шагов, пожал руку; черные вьющиеся густые волосы, распущенные по плечам, худое, какое-то запавшее лицо, небольшая курчавая бородка и усы.
Представил гостей. Кроме Мердина, было два человека: один младше его, с чрезвычайно выразительным и оживленным лицом, выражение которого было приятное, но в котором и в глазах Еленский потом заметил, что иногда мелькало как бы что-то острое, и в эти мгновения лицо и взгляд становились очень неприятны; другой старше, лет тридцати, сидевший, когда они вошли, у стола рядом со диваном, стоявшим у стены шагах в пяти от окна во двор, спиной к двери. Первого звали Василий Кавенин, второго Федор Урбенев.
– Надолго вы сюда? – сказал дьякон. – Вот и Василий тоже на несколько дней, и тоже, как и Федор, по делу.
– И прямо противоположному нашему делу, – вставил Мердин, опять севший на стуле у окна, взглянув на Ольгу.
– Какому делу?
– Василий приехал с командой Сергея Сароша, помните: я говорил вам.
– А, вы, – улыбнулась Кавенину, весело взглянув на него, – приехали подтолкнуть почтенного г-на Каксикова?
– Подтолкнуть, да, – засмеялся Кавенин и вдруг расхохотался. – А какое у него имя! – Псой Иудович.
Все рассмеялись, кроме Урбенева. Дьякон захохотал искренно и заразительно, и смеялся и тогда, когда остальные смолкли.
– У вас тоже политическое дело? – улыбнулся Мердин, глядя на Урбенева.
– Нет, семейное. Я был в Буденновске, имею удовольствие давно знать отца Папилия, и, поскольку, – Урбенев немного улыбнулся и взглянул на дьякона, – отец дьякон, кажется, намеревается оставаться здесь довольно долго, я и решил заехать.
– Вы – не дочь ли Алексея Дмитриевича Межина? – спросил Кавенин, и его оживленное лицо еще больше оживилось. – Очень приятно, очень приятно. Я знаю вашего брата, то есть не знаю, видел несколько раз, мы встречались… – он усмехнулся, – это называется у нас до сих пор «мероприятия». А он здесь? Приезжает завтра? – он хотел что-то сказать, но не стал. – Мне сказали, – обратился он к дьякону, – что вы толкуете Апокалипсис, по какому-то оригинальному методу; нельзя ли послушать?
– Конечно, можно, – улыбнулся дьякон. – Вы интересуетесь толкованием Откровения?
– До этого совсем не интересовался, и даже религиозными вопросами стал интересоваться недавно.
Еленский заметил, что в глазах Урбенева мелькнула усмешка. Тоже заметил, что дьякон нет-нет да взглянет на Ольгу. «Ага, почтенное духовное лицо уже не влюблено ли?». Женщина лет сорока пяти в темном платье и лохматый мальчик, сидевший на открытом зеленом окне, прислушивавшийся, накрыли стол скатертью, принесли электрический самовар, чайник, чашки и пирожки в двух больших коричневых плетеных корзинках. Мальчик потом опять, неслышно подбежав к окну, вспрыгнул и уселся на него.
– А какой это метод? – спросил Кавенин, беря чашку. Он сел на диван с краю, у окна. Еленский и Ольга сели напротив дьякона, он сидел на стуле, она на табуретке.
– Метод Льва Тихомирова, жил во второй половине девятнадцатого века, умер в двадцатых годах, впрочем, был известен больше с другой стороны.
Кавенин:
– Не того ли Тихомирова, который был редактором, кажется, «Московских ведомостей»? Я слышал о нем, – но не слышал, чтобы он толковал Апокалипсис.
– Толковал и даже, как я сказал, был известен. Я развил его метод и закончил. Вот он, в двух словах. Апокалипсис – это, грубо говоря, вот что. Возьмите книжку, какой-нибудь роман, вырвите все листы, потом поставьте где один лист вместо другого, где половину главы вместо другой половины, во-вторых, вырежьте часть предложений и абзацев и поставьте их вместо других предложений и абзацев. Кроме того, некоторые понятия и в Ветхом и в Новом Завете выражаются символами: например, под источниками иногда подразумевают церковное учение, под землей – образованные классы. Есть и другое, например, прообразы, – дьякон откинулся, поставив чашку, – прообраз – исключительный, прекрасный прием. Меня вот что поражает, – вдруг сказал отец Папилий, – как этот полуобразованный резонер, каков был Тихомиров, мог угадать этот метод? Метод, я почти уверен, верный…
– Вы не совсем уверены? – с удивлением спросил Кавенин.
– Да, не совсем. Я уверен, – дьякон засмеялся, – на девяносто девять, девять десятых и девять сотых процента. Но, виноват, не все согласны с тем, что Тихомиров – полуобразованный резонер, – вдруг прибавил дьякон, взглянув на Урбенева.
Когда дьякон взглянул на него, в лице Урбенева что-то едва заметно изменилось.
– Я согласен с тем, что ему не хватало образования, но с тем, что г-н Тихомиров был резонером, с этим я не согласен.
У Урбенева были довольно правильные черты и очень твердо установившееся и законченное выражение, значение которого Еленский, как ни вглядывался в него, не мог понять. Была в нем тоже смешная чопорность. Когда они вошли, он встал, неловко отодвинув стул, и резко и глубже, чем следовало, поклонился Ольге, возбудив у нее незаметную улыбку.
– Задача заключается вот в чем, – дьякон опять откинулся на спинку. – Надо поставить на соответствующие места страницы и главы и абзацы и предложения, правильно расшифровать символы и соотнести события, о которых повествуется в Откровении, с событиями мира сего. Тихомиров предположил, что в Откровении совершенно не изменены первые несколько глав, в которых содержится послание Христа семи церквам в Азии и в которых говорится о снятии печатей с книги божественных судеб. Посланий семь и печатей тоже семь. Далее, он предположил, что и печати и послания соответствуют семи эпохам мировой истории и вместе составляют ту «тысячу лет царствия Божия», о которой христианская церковь говорит, что она начинается с вознесения Иисуса Христа и кончается Его вторым пришествием. Первую эпоху характеризует первое послание – к Эфесской церкви, и события, о которых говорится при снятии первой печати, и т. д. Послания Христа, с другой стороны, характеризуют состояние семи церквей, которые действительно были, когда Иоанн написал Апокалипсис, в Азии. Это поле книги, это, собственно, и есть книга, и вся задача заключается в том, чтобы правильно разместить на этом поле другие места Откровения, и сделать остальное, о чем я говорил. Эпохи, как и исторические эпохи, кончаются в разное время в разных странах и заходят одна в другую, как, например, эпоха Возрождения началась в Италии в четырнадцатом веке, во Франции – в пятнадцатом, в Англии – немного позже и т. д., и продолжалась и в эпоху Просвещения.
Мердин почти не слушал, и Еленский заметил, что он незаметно поглядывает на него и Ольгу; Урбенев вполуха и тоже посматривал на Ольгу и на Кавенина. Кавенин слушал внимательно, но на его лице иногда мелькало тупое выражение, как всегда бывает у людей, слушающих и очень старающихся понять предмет, вовсе незнакомый им. Взлохмаченный мальчик, перегнувшись на окне, с кем-то говорил, иногда прорываясь, видимо, с трудом сдерживаемым смехом.
– А что такое прообраз? – спросил Кавенин.
– Чудесный, очень оригинальный прием, – дьякон взглянул на него своими очень большими черными глазами, и на его лице появилось удовольствие. – Например, пребывание Ионы три дня в брюхе кита прообразует трехдневное пребывание Христа в аду, осквернение иудейского храма и жертвенника Антиохом Эпифаном (который, в свою очередь, является прообразом антихриста, вернее, самым ярким, у антихриста несколько прообразов) прообразует помещение в этом же храме императором Титом, когда римляне взяли Иерусалим, изображений с римских знамен, то есть опять-таки осквернение храма, и вместе с тем прообразует осквернение всех храмом антихристом, вероятно, помещение в них его изображений. Тихомиров называет эти семь эпох мировой истории названиями церквей, к которым были обращены послания Христа – Эфесской, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской и Лаодикийской. Я тоже предпочитаю называть так. Когда Христос снимает с книги божественных судеб первую печать, Иоанн видит «коня белого, и на нем всадника, имеющего лук», которому «был дан венец, и вышел он как победоносный и чтобы победить». Это апостольская проповедь, так думал еще Андрей Кесарийский, апостольская проповедь главным образом и составляет содержание эпохи. В послании этой церкви Христос воздает ей хвалу, Он говорит: «Знаю твои дела, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных», и добавляет, что она «много переносила и имеет терпение, и для имени Его трудилась и не изнемогала». Но одновременно Он и упрекает церковь, говоря, что она «оставила первую любовь свою», это значит, скорее всего, отход от прежних начал, утрату начального духа христианства. Христос требует, чтобы церковь «вспомнила, откуда она ниспала и покаялась и творила прежние дела», а если не покается, Он «придет и сдвинет светильник ее с места». Церковь не покаялась, и Он «сдвинул светильник»: в следующую эпоху, Смирнскую, начались гонения, очистившие «ниспавшую с недолгой высоты церковь». Впрочем, гонения начались еще в первую эпоху (я говорил, что эпохи заходят одна в другую), которая началась примерно в тридцать шестом году и кончилась в девяносто первом.