bannerbannerbanner
«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Алексей Букалов
«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Полная версия

«Стрелецкий сын»

 
Были дали голубы,
Было вымысла в избытке,
И из собственной судьбы
Я выдергивал по нитке…
 
Б. Окуджава. «Я пишу исторический роман»

Пушкинистика – живая наука. И, несмотря на «академический» характер многих пушкиноведческих изданий, время от времени в ней бушуют страсти, споры – одни имена предаются анафеме, другие возносятся на пьедестал. Пушкин – всегда в центре борьбы, столкновения мнений, даже ссор и интриг. Сам же поэт, по-опекушински задумчивый, сохраняет спокойствие, возвышаясь над всеми бурями. Он не нуждается в защите и оправданиях, не боится хулы и подозрений.

За полтора века маятник оценок раскачивался временами с головокружительной амплитудой: за Пушкина сражались революционные демократы и идеологи монархизма, литераторы-марксисты и вульгарные социологи, воинствующие атеисты и теологические писатели, антропологи-этнографы и историки-архивисты, языковеды-структуралисты и эксперты-криминалисты, дотошные краеведы и бойкие журналисты. И все во имя истины. Большинство их писаний прочно забыто: кое-что заслуженно, а кое-что напрасно. Многое из того, что было сказано за полтора века, сейчас извлекается из небытия и возвращается к читателям. Так произошло с работами А.А. Ахматовой, П.Е. Щеголева, В.В. Вересаева, М.И. Цветаевой; публикуются пушкинские «штудии» В.В. Набокова, В.Я. Брюсова, В.Ф. Ходасевича…

Это последнее имя хочется выделить особо. «Упоительны его работы о Пушкине», – справедливо отметил А.Вознесенский в статье «Небесный муравей», посвященной творчеству Ходасевича299.

Пушкин помог Ходасевичу, как и многим другим, заброшенным на чужбину, сохранить связь с родным языком и культурой. Поэт сам признавался в этом, обращаясь к далекой России:

 
В том честном подвиге, в том счастьи песнопений,
Которому служу я в каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык,
 

В Ленинской библиотеке хранится небольшая серенькая книжка «О Пушкине» со следующим предуведомлением издательства «Петрополис»: «Настоящая книга В.Ф.Ходасевича отпечатана в ознаменование столетия кончины А.С. Пушкина в феврале 1937 года в Берлине в количестве пятисот экземпляров, из которых 50 экземпляров с подписью автора в продажу не поступают». Туда вошла и статья 1924 года «Пушкин и Ганнибал» («Правнук и прадед»).

«…Нельзя написать «голую» биографию Пушкина, не связанную с историей и смыслом его творчества, – так же, как это творчество непостижимо, нерасшифровываемо вне связи с биографией», – отмечает Ходасевич в рецензии на книгу В. Вересаева «Пушкин в жизни». В другой статье («Письма о Лермонтове») он признается: «потому-то писания Пушкина и соблазнительно сопоставлять с его личной жизнью и исследовать в свете этой жизни, что их глубоко личная, чуть ли не «дневниковая» природа лишь в этом случае довольно обнаруживается и позволяет их, наконец, прочитать в подлинном смысле». Ходасевич полагал, что тайна творчества лежит на пересечении художественного и биографического, и если исследователь находит точки пересечения этих плоскостей, он близок к разгадке авторского замысла.

К книгам и статьям В. Ходасевича, оригинального и самобытного исследователя творчества Пушкина, небесполезно время от времени обращаться. В чем мы лишний раз убедимся в этой главе, посвященной еще одному персонажу романа о царском арапе – Валериану, счастливому сопернику Ибрагима.

* * *

Валериан – сирота, стрелецкий сын, что воспитывался в доме боярина Ржевского, впервые упоминается в пятой главе романа. Мы узнаем, что отец Валериана спас Гавриле Афанасьевичу жизнь во время бунта. В знак благодарности боярин воспитывает сироту в своем доме, а два года тому назад юноша попросил, чтобы его записали в полк. Сцена прощания дочери с «проклятым волчонком»300 показалась Ржевскому подозрительной: «Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял как окаменелый». Боярин, однако, успокоился: «с тех пор Наташа о нем не упоминала, а про него не было ни слуху ни духу. Я думал, она его забыла; ан, видно, нет» (VIII, 26). «Бедный Валериан!» – тихо говорит Наташа (уже в VI главе). Вот и все упоминания о стрелецком сыне в тексте романа, опубликованном после смерти Пушкина в VI книжке «Современника».

Однако найденный черновик начала VII главы, хранившийся в парижской коллекции А.Ф. Отто-Онегина и впервые опубликованный в сборнике «Неизданный Пушкин», существенно расширил этот лаконичный рассказ.

Во-первых, читатель познакомился с описанием внешности Валериана: «красивый молодой человек высокого росту (черновик: «в усах») в мундире» (VIII, 33, 532).

Во-вторых, выясняются кое-какие подробности его детских лет. Валериан обращается к пленному шведу: «Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом, – ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть не наделал пожара в этой самой комнате, стреляя из детской пушечки» (VIII, 33).

Наконец читатель может догадаться, что Валериан появился в каморке учителя танцев тайно и, очевидно, намерен получить от старого шведа информацию о событиях в доме.

Именно из-за скудности фактов, представленных Пушкиным, образ Валериана вызвал наибольшую остроту споров у толкователей романа301.

Обращали внимание на «симметричность» позиции Валериана по отношению к Ибрагиму: оба – военные, и тот и другой – сироты, одного воспитывал знатный боярин, другого – сам царь. (Добавим, что оба, как «блудные сыны», возвращаются под родительскую кровлю302…)

Особенно присматривались исследователи к обнаруженным в бумагах Пушкина планам повести о стрельце, связывая их с образом Валериана.

Свой взгляд на «Арапа Петра Великого» и, в частности, на образ Валериана предложил Владислав Ходасевич в упомянутой статье «Прадед и правнук». Начинается она с общего утверждения: «То, что некогда переживал он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, измененных соответственно требованиям сюжета и обстановки303. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять ее в виде лукавых намеков, разбросанных по его писаниям. Искусно пряча все нити, ведущие от вымысла к биографической правде, он, однако же, иногда выставлял наружу их едва заметные кончики. Если найти такой кончик и потянуть за него – связь вымысла и действительности приоткрывается»304.

Затем Ходасевич блестяще демонстрирует, как эта система действует, причем именно в связи с Валерианом. Но здесь нам потребуется еще одно небольшое отступление: речь пойдет об одном эффектном объяснении сюжетного построения романа, начало которому в литературоведении положил другой пушкинист – С.А. Ауслендер, автор комментариев и пояснительной статьи к «Арапу Петра Великого» (в роскошном брокгаузовском издании сочинений Пушкина 1910 года). «Мы знаем, что вступаем в область таких интимных и тонких переживаний, где трудно что-нибудь утверждать, а можно только угадывать, – писал Ауслендер. – Но то, что роман «Арап Петра Великого» связан самым тесным образом с личной жизнью Пушкина, что многое написанное о далеком прадеде как-то очень близко касалось правнука – в этом едва ли следует сомневаться»305.

 

Далее Ауслендер объясняет, что на психологической характеристике героев романа отразились перипетии сватовства Пушкина к его дальней родственнице С.Ф. Пушкиной в 1826 году.

Четверть века спустя на эту же тему рассуждает Н.Л. Бродский, автор фундаментальной биографии Пушкина: «Пушкин в разные моменты своей жизни по различным мотивам обращался к своему прадеду А.П. Ганнибалу. В 1827 году существенную роль, кажется, играли чисто личные причины. Не вплеталось ли в романтическую историю Ибрагима <…> что-то от интимного волнения поэта, в эти годы задумавшегося о брачной жизни…»306

Теперь вновь вернемся к аргументации В.Ходасевича, который одновременно с Н. Бродским попытался проникнуть во внутренний мир пушкинских героев и связать их с биографией автора. «Те главы, которые были написаны и сохранились до нас, – пишет Ходасевич, – содержат отражения подлинных событий пушкинской жизни, непосредственно предшествовавших писанию. Роман был задуман еще до этих событий, но не в том, как он задуман, а в том, как начал писаться, не в плане, а в разработке деталей заключены отголоски действительности. Будучи отчасти схож лицом со своим прадедом, Пушкин в романе заставил его самого сходствовать с правнуком в некоторых личных и житейских положениях»307.

Итак, сватовство к Софи Пушкиной («Это была хорошенькая двадцатилетняя девушка, очень кокетливая, ничем не замечательная», – рассказывает Ходасевич). О переписке Пушкина с В.П.Зубковым, женатым на ее сестре, о буквальных совпадениях в тексте писем и в тексте романа мы еще будем говорить. Сейчас уточним, что предложение Пушкина не было принято, и вскоре Софи Пушкина обвенчалась с неким Паниным («Крошка Пушкина вышла за малютку Панина», – сострил Зубков). «И так как Пушкин любил, маскируя действительность вымыслом, – продолжает дотошный Ходасевич, – оставлять маленькие приметы, по которым можно ее узнать, то молодого «стрелецкого сироту», пленившего сердце Ибрагимовой невесты, он назвал именем своего счастливого соперника: «стрелецкого сироту» зовут Валерианом, как и Панина, за которого только что вышла С. Пушкина»308. Вот и вытянулась ниточка, запрятанная Пушкиным.

Имя Валериан, достаточно в России редкое, могло иметь в романе, конечно, и иное происхождение. Вполне вероятно, что оно «родом» не из XIX-го, а из того, заветного, XVIII века.

Кровавое событие – государственный переворот на рубеже веков – занимало воображение Пушкина, особенно после смерти Александра I и последовавшего за ней 14 декабря. В Х главе «Онегина» вспоминается 1801 год и гвардейцы-семеновцы:

 
Потешный полк Петра-Титана,
Дружина старых усачей,
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей… (VI, 522)
 

И если Ибрагим был «капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка» – другого «потешного полка Петра-Титана», то в «свирепой шайке палачей» (убийц императора Павла), среди зачинщиков – офицер Валериан Зубов со своими братьями. «Дела давно минувших дней…»

Многие пушкинисты подчеркивали значение образа Валериана в сюжетном течении романа. Д.П. Якубович писал: «Главы V и VI «Арапа…» подготавливают почву к введению нового героя, соперника Ибрагима (быть может, долженствующего выступить в качестве спасителя героини) – Валериана. Сирота, стрелецкий сын, воспитывавшийся в доме у Ржевского, кажется, должен был функционировать в романе именно как представитель враждебной Петру – стрелецкой стихии. Сюжет уже осложнен тем, что отец этого «волчонка» во время стрелецкого бунта спас жизнь отцу Наташи»309.

Н.К.Пиксанов безапелляционно заявил, что «следует устранить ходячий предрассудок, будто героем этой неоконченной повести является Ганнибал. Нет, героем задуман Пушкиным сын мятежного стрельца, «волчонок», опасный для русского боярства»310.

Г.А.Лапкина возразила: «Композиция и развитие сюжета в написанных шести главах произведения не позволяют предположить, что стрелецкий сирота был задуман как главный герой романа. Трудно допустить, что в этом случае Пушкин на протяжении значительной части романа оставлял бы Валериана в тени, заняв внимание читателя другими, второстепенными персонажами. Валериан появляется в романе уже тогда, когда определилась завязка романа, стал достаточно ясен характер конфликта, лежащего в его основе, когда наметились взаимоотношения почти всех действующих лиц»311. Исследовательница размышляет о функции образа Валериана в романе: «Валериан – сын стрельца, может быть казненного по приказу Петра (в романе нет никаких указаний на то, что отец Валериана был казнен, это лишь можно предполагать); поэтому Валериан, казалось, должен был бы стать врагом царя и вводимых им новшеств. В этом случае он нашел бы много общего с реакционными представителями боярства. Но стрелецкий сирота принадлежал к той общественной группе, интересы которой всегда были резко противоположны интересам крупной аристократии, и Ржевский верно почувствовал враждебность Валериана и потому назвал его «проклятым волчонком». Для бояр Валериан всегда оставался бы существом низшей породы. Реформы Петра, поставившие ум, личные достоинства выше знатности, давали «волчонку» возможность выдвинуться. И Пушкин, создавая образ потомка мятежных стрельцов, рисует его не как противника царя, а как воина петровской армии, куда он пошел добровольно («тому два года, по его просьбе, записали его в полк»)… К тому же, – продолжает Г.А.Лапкина, – для Валериана это была единственная возможность добиться согласия Ржевского на брак стрелецкого сироты с Наташей»312.

Среди предков Пушкина были и участники стрелецкого бунта. Вспомним «Мою родословную»:

 
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им. (III, 261)
 

«При Петре I сын его (Матвея Пушкина. – А.Б.) стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре противу государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным», – сказано в «Начале автобиографии» (XII, 310).

С учетом этих сведений В. Шкловский предложил свою оценку месту и значимости образа Валериана: «Ржевская, исторически Сарра Юрьевна, дочь одного из любимцев Петра I, была замужем за Алексеем Федоровичем Пушкиным. Алексей Федорович был сыном казненного при стрелецком мятеже Федора Матвеевича, т. е. его положение совпадает с положением Валерьяна. Таким образом, роман должен был изобразить соперничество предков Пушкина»313. И далее Шкловский высказал догадку: «Стрелецкий сын» был, очевидно, сыном одного из казненных, т. е. сыном или Соковнина, или Цыклера, или Пушкина, что всего вероятней, несмотря на измененные имена»314.

Еще один герой романа вышел из «семейственных преданий». Поистине неисчерпаемый источник!

«Коренной русский барин»

 
Они и в войске и в совете,
На воеводстве и в ответе
Служили князям и царям…
 
А.С. Пушкин. «Езерский» (V, 98)

«Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским» – так неожиданно от первого лица начинает Пушкин IV главу романа.

«Он происходил от древнего боярского рода315, владел огромным имением, был хлебосол, любил соколиную охоту; дворня его была многочисленна. Словом, он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины» (VIII, 19).

Несколько ранее, на ассамблее, Ржевский был нам представлен «мужчиной пожилых лет, виду важного и сурового» (VIII, 17).

Образ Г.А. Ржевского, один из самых колоритных в романе, тоже «синтетического» происхождения. Многое в нем взято из «семейственных преданий», кое-что привнесено из истории известных Пушкину старых русских бар (в частности, среди прототипов Ржевского можно указать упомянутого еще Грибоедовым в «Горе от ума» богатого помещика-самодура Л.Д. Измайлова)316.

 

Пушкин сообщает читателям, что Гаврила Афанасьевич – вдовец, что единственная дочь его «воспитана по-старинному», и вновь упоминает об «отвращении» Ржевского «от всего заморского».

«Оппозиционный» характер фигуры старого боярина подчеркнут его собственным словами в V главе романа:

«Не приказал ли тебе царь ведать какое-либо воеводство? – сказал тесть. – Давно пора. Али предложил быть в посольстве? что же? ведь и знатных людей – не одних дьяков посылают к чужим государям.

– Нет, – отвечал зять, нахмурясь. – Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, – но это статья особая» (VIII, 24).

Речь боярина Ржевского образна и индивидуальна: «Сказал бы словечко, да волк недалечко», – в застольной беседе. Или с холопами: «Вы что зеваете, скоты?»

Боярин Ржевский317 стоит в ряду образов русского барина и в творчестве самого Пушкина, и в последующей литературе. В.О. Ключевский выделил его, когда говорил о типичных персонажах русской истории:

«Позади их всех стоит чопорный Гаврила Афанасьевич Ржевский в «Арапе Петра Великого». Это – невольный, зачисленный в европейцы по указу русский. Все его понятия и симпатии принадлежат еще старой неевропейской России, хотя он и не прочь послужить на новой службе и сделать карьеру. Это еще не тип европеизированного русского, а скорее русская гримаса европеизации, первая и кислая. Вкус новой культуры еще не привился; но это вопрос недолгого времени».

И далее историк заметил: «…У Пушкина находим довольно связанную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком. Когда эти лица рисовались, масса мемуаров XVIII века и начала XIX века лежала под спудом. В наши дни они выходят на свет. Читая их, можно дивиться верности глаза Пушкина. Мы узнаем здесь ближе людей того времени; но эти люди – знакомые уже нам фигуры. «Вот Гаврила Афанасьевич, восклицаем мы, перелистывая эти мемуары, а вот Троекуров, князь Верейский и т. д. до Онегина включительно»318.

Для «погружения» в мир боярина Ржевского Пушкин выбирает действие значительное и символичное – званый обед в его доме:

«День был праздничный. Гаврила Афанасьевич ожидал несколько родных и приятелей. В старинной зале накрывали длинный стол. Гости съезжались с женами и дочерьми, наконец освобожденными от затворничества домашнего указами государя и собственным его примером <…> Пошли за стол. На первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин; прочие гости, наблюдая старшинство рода и тем поминая счастливые времена местничества319, сели – мужчины по одной стороне, женщины по другой: на конце заняли свои привычные места: барская барыня в старинном шушуне и кичке; карлица, тридцатилетняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед в синем поношенном мундире. Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкий строгим взором, толстым брюхом и величавой неподвижностию. Первые минуты обеда посвящены были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни, звон тарелок и деятельных ложек возмущал один общее безмолвие» (VIII, 20–21)320.

Описание это соотносится с впечатлениями, зафиксированными в V главе «Евгения Онегина»:

 
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой
<…>
На миг умолкли разговоры;
Уста жуют321… (VI, 110)
 

Мирный ход чинной трапезы нарушает неожиданный приезд к Гавриле Афанасьевичу царя Петра. В этой сцене боярин Ржевский проявляется весь:

«Гаврила Афанасьевич встал поспешно из-за стола; все бросились к окнам <…> Сделалась суматоха. Хозяин бросился навстречу Петра; слуги разбегались как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как бы убраться поскорее домой <…> царь вошел в сопровождении хозяина, оторопелого от радости. <…> Хозяин бросился к величавому дворецкому, выхватил из рук у него поднос, сам наполнил золотую чарочку и подал ее с поклоном государю. <…> Обед, за минуту пред сим шумно оживленный веселием и говорливостию, продолжался в тишине и принужденности. Хозяин из почтения и радости ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом…» (VIII, 22–23; курсив мой. – А.Б.).

Эти строки приводили в восхищение замечательного прозаика Ю.К. Олешу. В своих проницательных и тонких «Заметках о литературе» (1937 г.) он пишет: «Умение точно и кратко назвать переживание, чувство, душевное качество в Пушкине поразительно… Хозяин из почтения и радости ничего не ел… То же пришло бы в голову и Льву Толстому: когда внезапно в дом приехал царь, хозяин перестал есть из почтения и радости. И так же сказал бы Толстой о гостях, которые слушают разговоры царя с пленным шведом: они слушают “с благоговением”. Это уже стиль “Войны и мира”»322.

По мнению А.З. Лежнева, фамилия Ржевский – условная: «Ржев – коренной русский город, и имя русского боярина производится от него легко и естественно»323.

Н.К. Телетова считает, что Пушкин намеренно ввел в повествование представителей родственного ему рода Ржевских: «Соединив два поколения в одно при помощи художественного вымысла. Пушкин заставил своего прадеда Абрама Ганнибала жениться не на гречанке Диопер, а на Ржевской, в то время как на дочери Сарры Ржевской Марии Пушкиной женился уже дед поэта – Осип. Соображения Осипа Абрамовича, взявшего в жены небогатую, почти 28-летнюю барышню, по матери Ржевскую, Пушкин приписывает прадеду: «Государь прав: мне должно обеспечить будущую судьбу мою. Свадьба с молодою Ржевскою присоединит меня к гордому русскому дворянству, и я перестану быть пришельцем в новом моем отечестве» (VIII, 27)324.

В своих воспоминаниях о детстве Пушкина его сестра – О.С. Павлищева рассказала об их бабушке, женщине «ума светлого», говорившей и писавшей «прекрасным русским языком», – о Марии Алексеевне Ганнибал: «Происходя по матери из рода Ржевских, она дорожила этим родством <…> и часто любила вспоминать былые времена. Так передала она анекдот о дедушке своем Ржевском, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать…»325

Этот Ржевский скончался в 1729 году. На могиле в московском Знаменском монастыре на плите стояло церковное его имя – не Юрий, а Георгий Алексеевич. Н.К. Телетова предположила, что поэт использовал инициалы своего предка «Г.А.» в качестве начальных букв для имени героя романа «Арап Петра Великого» Гаврилы Афанасьевича Ржевского. Старшую сестру того, реального Ржевского тоже звали Татьяна326.

Добавим, что с одним из выходцев из рода Ржевских Пушкин шесть лет учился в Царскосельском лицее – это был Николай Гаврилович, «Николенька» Ржевский. Он внезапно умер вскоре после окончания лицея – первая смерть в семье лицеистов пушкинского выпуска.

* * *

Боярин Ржевский – не единственный «коренной русский барин» в романе. За его столом, как мы помним, «на первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин» (VIII, 20), тоже представитель старой русской аристократии. Мы знаем о нем очень мало – только то, что он по старости не мог взойти на лестницу второго этажа. Несмотря на благосклонное в целом отношение князя к Ибрагиму, его реакция на сватовство была однозначной:

«Как, – воскликнул старый князь, у которого сон совсем прошел, – Наташу, внучку мою, выдать за купленного арапа!» (VIII, 25).

Лыков – подлинная боярская фамилия. Один из князей Лыковых будет упомянут Пушкиным в «Истории Петра» среди стрелецких врагов (X, 15).

Другой гость Ржевского – «Кирила Петрович Т., бывший в Рязани воевода, где нажил себе три тысячи душ и молодую жену, то и другое с грехом пополам» (VIII, 21).

Кирила Петрович – ярый противник петровских ассамблей и прочих новшеств: «По мне жена как хочешь одевайся: хоть кутафьей, хоть болдыханом; только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние бросала новешенькие. Бывало, внучке в приданое доставался бабушкин сарафан, а нынешние робронды – поглядишь – сегодня на барыне, а завтра на холопке. Что делать? разорение русскому дворянству! беда, да и только» (VIII, 21).

Далее Кирила Петрович развивает свои домостроевские взгляды: «Иной бы рад запереть жену в тереме, а ее с барабанным боем требуют на ассамблею; муж за плетку, а жена за наряды <…> Жены позабыли слово апостольское: жена да убоится своего мужа…» (VIII, 21).

Кирила Петрович Т. обнаружится под своей полной фамилией «Троекуров» (с сохранением имени и отчества) в другом романе Пушкина – «Дубровский». Другой Троекуров – князь Иван Борисович – доверенное лицо царя в пушкинской «Истории Петра» (X, 22).

* * *

Обед у боярина Ржевского – блестящая зарисовка российского дворянского быта Петровской эпохи. За столом Гаврилы Афанасьевича собралось пестрое общество из городских усадеб, здесь встретились и царь-самодержец, и пленный швед, и домочадцы боярина.

В 1830 году в незавершенной «Сказке о медведихе» Пушкин описал не менее пестрое общество:

 
В ту пору звери собиралися
Ко тому ли медведю, к боярину.
Приходили звери большие,
Прибегали тут зверишки меньшие.
Прибегал туто волк дворянин,
У него-то зубы закусливые,
У него-то глаза завистливые.
Приходил тут бобр, богатый гость,
У него-то бобра жирный хвост.
Приходила ласочка дворяночка,
Приходила белочка княгинечка,
Приходила лисица подъячиха,
Подъячиха, казначеиха,
Приходил байбак тут игумен,
Живет он байбак позадь гумен.
Прибегал тут зайка смерд,
Зайка бедненький, зайка серенькой.
Приходил целовальник еж,
Все-то еж он ежится,
Все-то он щетинится… (III, 505)
 
299Огонек. 1986, V; 48. С. 26–28. Ср. со скупой оценкой специалистов: «сохраняют значение его литературоведческие работы» (Краткая литературная энциклопедия. М., 1975. Т. VIII. С. 299). См. Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени. В 3 томах. Окленд, Berkeley Slavic Specialties, 1999 (рец. Ивана Толстого в «Русской мысли» от 4.04.2001), а также: Сурат И.З. Пушкинист Владислав Ходасевич. М.: Лабиринт, 1994.
300Определение это, вложенное в уста Ржевского, очень много говорит и о самом сироте, и об отношении к нему боярина.
301Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. С. 33.
302См.: Альтшуллер М. План повести о стрелецком сыне и романы В.Скотта. В сб.: Проблемы современного пушкиноведения / Материалы Первой международной конференции пушкинистов. Пушкинские Горы, 27–30 мая 1991 г. / Псков. гос. пед. ин-т. Псков, 1994. С.107.
303Ср. с замечанием Л.С.Пушкина, брата поэта: «Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки» (А.С. Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 65).
304Ходасевич В.Ф. О Пушкине. Берлин, 1937. С. 166.
305Библиотека великих писателей под ред. С.А.Венгерова. Пушкин. Т. IV. СПб.: 1910. С. 110.
306Бродский Н.Л. А.С.Пушкин. Биография. М., 1937. С. 572.
307Ходасевич В.Ф. Там же. С. 167.
308Там же. С. 173.
309Пушкин. Исследования и материалы. Т. IX. Л., 1979. С. 282.
310Пиксанов Н.К. Пушкин и народ // Вестник Ленинградского гос. университета. 1949. № 6. С. 11.
311Лапкина Г.А. К истории создания «Арапа Петра Великого». В сб.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. II. Л., 1958. С. 303.
312Там же. С. 302. В. Листов справедливо поместил Валериана в ряд ущербных пушкинских героев – он воспитанник! (см.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII. Л., 1989. С. 120).
313Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. С. 33. В. Шкловский везде пишет «Валерьян» (через мягкий знак), у Пушкина – через «и» (Валериан). Второе написание является церковным вариантом первого (см.: Бухарев И. Жития всех святых, празднуемых православною грекороссийскою церковью. Изд. 6-е. М., 1916).
314Шкловский В.Б. Там же. С. 34.
315В черновике следовало: «Служил окольничим еще при царе Федоре Алексеевиче» (VIII, 529–530).
316Впоследствии выведен под именем Кирилы Петровича Троекурова в «Дубровском». Пушкин, можно предположить, интересовался им еще и по причине «экзотического» происхождения Измайлова, чьи предки, по преданию, были родом из Аравии! (См.: Энгель С. Рассказ о Троекурове. В сб.: Прометей. Т. 10. М., 1975. С. 106.)
317В черновике он назван «Гаврилой Афанасьевичем Ч***» (VIII, 518–519).
318Цит. по: Русская мысль. 1880. № 6. С. 25.
319Один из реальных Ржевских, воевода Алексей Иванович, думный дворянин при царе Федоре Алексеевиче, был членом комиссии, уничтожившей местничество.
320Пушкин в творческом плане остался удовлетворен этой сценой, о чем свидетельствует отдельная публикация им главы «Обед у русского боярина» в «Северных цветах».
321«…Здесь дело, конечно, не в конкретных соответствиях, но в самом методе описания и его художественной функции», – комментирует Л.С.Сидяков в статье «”Евгений Онегин” и “Арап Петра Великого”» (сб.: Проблемы пушкиноведения. Рига, 1983. С. 22).
322Цит. по: 30 дней. 1937. № 3. С. 89–90. Ю.К.Олеша с особым интересом отнесся к незаконченному роману Пушкина. Он был ему чем-то по-своему дорог и близок. Незавершенность – характерная черта прозы самого Олеши (он говорил: «Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но я все же пишу! Все же это какая-то литература – возможно, и единственная в своем смысле…»).
323Лежнев А.З. Проза Пушкина. М., 1937. С. 245.
324Телетова Н.К. Забытые родственные связи А.С.Пушкина. С. 100–101.
325А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. I, М., 1974. С. 51. Эпизод этот относится к 1722 году, когда Ю.А.Ржевский был вице-губернатором в Нижнем Новгороде. Ср. с записью в походном журнале Петра I: «29 мая: после обеда был у вице-губернатора Нижегородского Ржевского» («Юрнал 1722 г.». СПб.: 1855. С. 36). О том же помечено и у Пушкина в «Истории Петра» (X, 261).
326См.: Телетова Н.К. Указ. соч.С. 96, 101.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43 
Рейтинг@Mail.ru