Алексей Будищев
Уголек
Между тем тучи продолжали рычать, и целые потоки шумного ливня лились на нашу землянку. Но все это я слышал как во сне.
Через час ливень прекратился, и мы вышли к лошадям. В лесу стояла непроницаемая тьма. Среди мрака, не видя лиц друг друга, мы шагом двинулись к усадьбе – оба безмолвные и виноватые. Кое-как мы добрались до дому. Когда через небольшую прихожую мы вошли в приемную, там уже шумело большое общество. Почти все соседи были здесь налицо. Комната была ярко залита светом. Все вместе с хозяином двинулись к нам на встречу, веселые и довольные. Но вдруг все сразу остановились, разинув рты и вытаращив глаза. Кто-то даже сдержанно фыркнул. Петр Петрович побелел, как полотно. Сконфуженный я оглянулся на Марью Павловну и понял все. Между тем, она стояла, ничего не подозревая с улыбкой на губах. И все ее лицо было испещрено изображениями моих усов. Они были у нее на лбу, на висках, под глазами, на носу, на подбородке, на верхней губе, на шее. На ее щеках они сидели целыми десятками. Они прятались за ее розовыми ушами, путешествовали по Волге и Дунаю, а с ее белой, как фарфор, шеи они углублялись куда-то вдаль, друг за другом, целыми станицами, как журавли на юг. Они были изображены в профиль, en face, в три четверти, в одну восьмушку и даже каким-то образом летали по всему ее личику верх тормашками. И не было никакого сомнения, что это были изображения именно моих усов, вздернутых к верху вот также, как ты их видишь сейчас. Ни один человек из присутствующих не сомневался в этом ни на минуту. Марья Павловна стояла растатуированная моими усами, как дикарка. А она ничего не знала этого и улыбалась, что делало ее лицо жалким и смешным. В комнате после взрыва недоумения сделалось напряженно тихо. Я пережил отвратительных две-три секунды. Я понял все. Мы были в землянке угольщиков, и ее лавки, очевидно, были покрыты целым слоем раздробленного в порошок угля. Я ткнулся губами в лавку – раз, я это помню, и тогда я принял этот ужасный порошок за песок. Но, вероятно, пьянея от любви, я прикасался к лавке лицом многое множество раз. И каждый раз таким образом, зацепив своими влажными от дождевых капель усами порошок угля, как зубной щеткой, я расточал вместе с поцелуями по хорошенькому личику Марии Павловны изображения моих усов. Вероятно, их отчетливому отпечатку способствовало еще то, что она перед поездкой в лес обильно напудрилась, а чтобы пудра не осыпалась во время скачки, она смазала все лицо кольдкремом. И мои напачканные углем усы отпечатывались на кольдкреме, как на мастике, а пудра рельефней оттеняла их изображения.
