Алексей Будищев
Препятствие
На самом крыльце мы столкнулись с ней лицом к лицу. Мы ужасно испугались, побледнели и даже не поздоровались. Она быстро повернула от меня влево, я также быстро пошел направо. Однако, я тотчас же остановился, повернулся к ней и сказал:
– Послушайте!
Она встала в пол-оборота ко мне. Я сказал:
– Вас удивляет, что я не видел вас двое суток и все еще жив? Я сильно работаю; я занят философским трактатом. В нем я пытаюсь доказать, что страсть приподымает ум, нервы и все существо человека до наивысшей их напряженности, и человек в эти редкие минуты проникает божество и познает абсолютные истины. Если эти истины не Бог знает какой ценности, в этом вина не человека. И что бы ни сделал человек, осененный страстью, он сделает именно то, что нужно и можно делать, так как он познал абсолютную истину. А если люди жгут их на кострах, считая за диких безумцев, так они поступают только ради жалкого инстинкта самосохранения, ибо страсти в большинстве разрушительны и колеблят их самые драгоценные устои. Я замолчал; я видел, как краска залила её лицо; она поспешно исчезла в садовой калитке, а я пошел в поле, сам не зная зачем. Внезапно мне стало очень весело; я понял, что она любит меня, а это было для меня важнее существования всего мира.
Больше я не запирал себя от неё.
Как-то я увидел ее в саду. Она сидела на скамье вся грустная и нежная и глядела перед собою. Её глаза были неподвижны. В саду тоже все было неподвижно. Горевшие на закате тучи проливали сквозь застывшие ветки деревьев свой розовый свет на её тонкую фигуру, и она вся казалась залитой розовой волной. Её тонкие пальцы, точно изваянные из розового мрамора, лежали на коленях прекрасные и прозрачные. Она не шевелилась; ни один мускул её тела не двигался, и она сидела, точно окаменев в своей позе, как прекрасная статуя печали.
Не знаю, как это случилось, но страсть, горевшая в моем сердце, внезапно вырвалась оттуда, как ребенок, почувствовавший, что он вырос и возмужал, как бурный поток, прорвавший плотину, как пламя пожара, пробившее соломенную кровлю ветхой хаты. И меня понесло этим потоком, как щепку. Я уже был не в силах владеть собою и едва держался на ногах. Меня точно носило где-то над землею в мучительных водоворотах, полных блаженства. Я не мог отдавать себе отчета в моих поступках; мой просветленный разум видел действительную жизнь совсем в иных рамах чем он видел ее раньше.
И я сказал этой девушке, что я люблю ее, что я ношу ее в моем сердце, как мучительный недуг, отравивший мою кровь. Я говорил ей, что она моя жизнь, моя гордость и мой позор, мой грех и мое Спасенье, моя победа и мое поражение, мои муки и мое блаженство. Я говорил, и моя голова кружилась в горячих вихрях. Задыхаясь, я, наконец, замолчал, поджидая её ответа и весь содрогаясь, как бы в конвульсиях.
И она ответила мне, что любит меня. Сначала, лишь только я понял смысл её слов, меня всего охватили ужас и трепет. Вероятно, напряжения страсти колебались во мне, и земные условности порою пугали мой разум. Но потом мое существо наполнило мучительное блаженство. Я походил в ту минуту на пустую бутылку, которую помимо её воли наполняли через край, то одним, то другим ощущением.
Виноват ли я в этом?
Со стоном я потянулся к ней, к этой девушке, залитой розовой волной света; но она оттолкнула меня своими тонкими руками, и я видел, как в её глазах, вслед за выражением бесконечной нежности, засветилось выражение испуга и такого же бесконечного гнева.
Она стала говорить. С трудом я понял смысл её слов, повергавших меня в муки. Эти слова запечатлелись в моей памяти на всю жизнь.
Она любит меня, но не будет принадлежать мне. Сама по себе она не боится никакого стыда, но она никогда не поведет на позор ребенка, который должен родиться от нашей любви. Ребенок, рожденный девушкой! Никогда в жизни она не отдаст своего ребенка на такую каторгу!
