Алексей Будищев
Помпей
Вам жизнь – черт, а мне – первый сорт. И был я в то время наилюбимейший лакей ее. В суконных с позументом ливреях, бывало, с ней к обедни выезжал, а пуговицы – тебе такие и во сне не приснятся. Бывало ходишь по всем горницам и сапогами легонькими поскрипываешь, что твой барин. А лицо у меня в то время бритое, да выхоленное было, а шею так даже ладошкой не обхватить. И верила мне графиня как самой себе. Только случилось раз так, выписала к себе графиня из городу нотариуса, священника позвала, двух соседей; и все в одну комнату собрались; слышу – промеж себя разговор ведут. Что бы это такое значило? – думаю. Взяло меня любопытство, и я недолго думая – ухо к двери. Слышу – духовная. Три тысячи десятин земли вам, крестьянам, то есть, а мне десять тысяч капиталу. Это после ее смерти, стало быть! Да ты слышишь! – вдруг резко вскрикивает Помпей.
Баба сидит и не сводит с него глаз.
– Слышу, – наконец, робко шепчет она, – и точно начинает зябнуть.
– То-то, – грозно повторяет Помпей, грозя худой рукою. – И вышло так, что все село об этой самой духовной узнало, – продолжал он, – я же навеселе выболтался.
И сперва все, как на именинах, повеселели, а потом, вижу, нежданно в грусть впали. Слышу по селу разговор идет. «Улита-то, дескать, хоть и едет, да не угадаешь когда-то будет. Во всем, дескать, Бог. Она-то, дескать, хоть и стара, это графиня-то, а может сто лет прожить, а за это время поспеешь еще десять духовных сделать!» И ходят все надутые, ровно их графиня-то ограбила. Противно глядеть даже. Однако, я ни гугу. Думаю, что-то дальше будет. Любопытно мне. И стали они передо мной лисить, хвостом вертеть. Увидел я тут сразу чего им хочется-то и все-таки – молчок. Ни гу-гу! Играйте, дескать, когда так, в открытую, собачьи дети! А они мне и то и се, и пятое и десятое, но козырей однако же своих не показывают. Воздерживаются, псы голодные! И я молчу. «Тля вы паршивая!» – про себя думаю. А они мне: «Помрет она, это графиня-то, и ты богачом Помпей Ардальоныч будешь!» Понимаешь? Это меня-то? Помпеем Ардальонычем вдруг! Ах, чтоб вас, пузо вы прожорливое! Однако я опять ни-ни! Ни слова. Жду, что будет дальше! Жду!
Помпей на минуту умолкает и сосредоточенно глядит перед собою, точно созерцая какую-то картину.
– Пузо прожорливое! – снова восклицает он через минуту с брезгливостью на губах. – Не выдержало пузо прожорливое! Трое ваших поздним вечером меня за гумно вызвали. Прихожу. Стал я перед ними. Жду, что будет. А они – шу-шу, шу-шу – и глаза в землю. Сказать даже не решаются, псы, чего задумали. «Что же вы? – это им я-то говорю, – докладывайте в чем дело ваше, – я пришел!» А они опять шу-шу, шу-шу, и ни слова. Только глаза в землю и белы, как мел. Боятся! Языки-то проглотили! И тут я сам уж их спросил. Выручил. – «Прикончить ли ее? – спрашиваю. – Ведь за этим вы меня звали?» – «Прикончить ли? – опять спрашиваю. – Молчат. – Слушайте! – это им я-то говорю, – ведь если я ее прикончу, так ведь я за это в Сибирь на рудник пойду, слышите! Укрываться я не стану. Если я сделаю, так уж я и отвечу! Делать ли мне? Неужли вы сразу две души слопать хотите?» – спрашиваю. А они при этих словах бух в ноги, точно их косою подрезали. Упали. Один я стою. – «Эх вы! – про себя думаю, – ногой бы вас пхнуть! Да стоит ли?» А они все ничком лежат. Слышу заревел кто-то: – «Пом-пе-юшка!» – Ушел я от них. Не знаю, скоро ли они с земли после встали. А все это в ночь на 18-е октября было. Двадцать лет назад тому. Давненько, а хорошо помнится. И этой же ночью вошел я в графинину спальню.
