Алексей Будищев
Петруша Рокамболь
Верхолётов склонил на бок голову и свернул губы трубой, что всегда выражало у него недоумение и колебание.
– Гы-гы-гы, – вдруг прыснул Гринька, я ни по-совину, ни по-шакальи кликать не умею! Гы-ы… – опять раскололся он.
Верхолётов поставил голову прямо и тоном приказания выговорил:
– Нет, пусть он просто свистнет резким металлическим свистом!
Приложив к губам два пальца, Гринька вдруг свистнул, и так зверски, что и Петруша, и Верхолётов зажали уши.
– Это я умею… Гы-ы-и… – всё радовался чему-то Гринька.
– Но тактично ли нам подражать агентам полицейского произвола, вот таким свистом? – опять озабоченно осведомился у Верхолётова Петруша.
– Отчего же? – хмуро пожал плечами Верхолётов. – Истолкуй это как военную хитрость ради торжества дела. Ведь наводнял же Наполеон Россию фальшивыми бумажками? Вспомни историю!
– Пожалуй, – пожал плечами и Петруша.
И все трое они, наконец, двинулись в путь. Гринька, видимо, на всё происходившее смотрел как на наивную забаву и игру, и по дороге с его губ то и дело срывался добродушный, какой-то телячий смешок:
– Гы-ы-и!
Но Петруша и Верхолётов были мрачно сосредоточены. В успех и безнаказанность предприятия они оба верили свято. Каких страхов можно ожидать от трёх безоружных старух, одного попугая, одного кота и одной дряхлой таксы, зубы которой давно уже выкрошились от конфет? Нет, страха оба они не ощущали, но им было приятно сознавать, что вот и они оба что-то взяли от тяготы теперешней жизни и добровольно возложили на свои плечи. Они видели в себе героев, – это верно. Но они точно так же и прежде всего видели в себе и добровольную жертву – это тоже совершенно справедливо.
«Мы не кисейные барышни, вот поглядите на нас, – с восторженными слезами в горле думал Петруша, – вот мы приняли на себя самую чёрную работу, как мусорщики, и не морщим лиц наших!»
– Ведь правда мы теперь не флёрдоранжевые бутоньерки, чтоб их чёрт побрал? – спрашивал он у Верхолётова вслух, и тот кривил губы в тяжкой усмешке, чувствуя под сердцем что-то огромное, придавливающее его, испепеляющее до ничтожества, почти до небытия. И поддакивал кивком подбородка:
– У-гу!
А Петруше как-то само собою приходило ещё в голову, что не дурно было бы, если бы им, всем троим, ради настоящего случая, была присвоена особая форма, таинственная, хотя и простенькая, и по которой посвящённые могли бы признать в них именно то, что они собою в этот миг представляли.
«Если бы на всех нас были надеты простенькие чёрные куртки с бархатными отложными воротниками, – мечтал Петруша, – на плечах же бархатный квадратный погончик, вроде как у студентов-технологов, но обшитый кругом серебряным галуном и с серебряным же изображением в середине мёртвой головы, как эмблемы мужества и непреклонной воли…»
И под эти грёзы шагалось так легко, свободно и бесстрашно.
В трёх шагах от дома Лярских все трое, однако, вдруг остановились и перевели дух.
Из мутного ли сумрака тихой захолустной улицы, с неба или из-за неведомых пределов – на них будто что-то глянуло – страшное, дикое, дышащее смертью, мраком и холодом.
По спинам всех троих скользнули будто мокрые змеи. Они даже замешкались было в нерешительности, вдруг ощущая жестокую окаменелость в мышцах. Но Верхолётову было стыдно сознаться в своих ощущениях Петруше. Точно так же Петруша устыдился Верхолётова. А Гринька просто не умел разобраться в осадивших его чувствах, и по простоте душевной думал, что, может быть, такие ощущения всегда сопровождают самые интересные игры. Ведь страшно же было ему в детстве прятаться в тёмной комнате? А разве прятки неинтересная и плохая игра?
И урезонив себя так, он вдруг коротко и весело заржал, как молодой жеребёнок, выпущенный из тёмного стойла на майское солнце.
– Гы-ы-и…
И этот внезапный смех сразу же отогнал жутких чудовищ, выглянувших из-за туманных далей. Душные туманы будто прорезало бодрым и свежим лучом.
Петруша сделал несколько шагов, полуоткрыл калитку во двор Лярских и тихо спросил, пытаясь уже улыбнуться:
– И что же, мы начнём? Да?
– Гут! – выговорил Верхолётов и вдруг добавил: – отступают только трусы!
Добавил он это собственно для самого себя, чтобы заглушить последние остатки страха в своём сердце. Но Петруша принял это за намёк на то ощущение, которое так властно охватило его минуту назад. Может быть, Верхолётов успел что-то подметить на лице Петруши? Ужели да?
Он горделиво выпрямился и широко распахнул полотно калитки.
– Да будет так. Позор трусам! Отступлению радуются только мерзавцы! – произнёс он, в свою очередь, не без пышности.
– Гут, – тихо кивнул Верхолётов. – жэ сюи прэ! – добавил он по-французски. – Ком тужур!
Его толстоватые губы раздвинула улыбка. Он хотел казаться беззаботным, как молодой жуир, как богатый мот.
– Кабалеро! – почти с улыбкой повернулся он затем к Гриньке, – а вы станьте вот здесь, будьте любезны, и если в этом переулке появится чья-либо предательская тень, свистите во всё горло, благо горло нам Господь Бог дал, презевластое! Ну-с, Кабалеро! Будьте любезны! Станьте именно вот здесь!
Лицо Верхолётова в эту минуту показалось Петруше столь великолепным, столь блестящим изысканным хладнокровием, что его сердце ущемила чёрная зависть.
Наскоро, боясь стать вторым, он подумал про себя, точно прочитал в книжке: «но молодой человек с бледным и благородным лицом всё-таки первый с дерзкой смелостью переступил порог предательской таверны» и прошёл через калитку во двор Лярских, опередив Верхолётова, высоко подняв голову.
