Он плотнее запахивается в пальто и говорит:
– Да ведь зато с вожжами-то и влетает частенько ваш брат! Ух, как влетает!
– Бывает, – соглашается ямщик, – кто ежели без разума…
И прежде чем следователь успевает подумать: «влетел! Проговорился!» – он добавляет:
– В яму иль в канаву влетит другой.
«Смекнул! Травленый, стало быть! – думает Стрекалов. – Бубновый бы туз тебе на спину, да и послать, куда следует, подальше от людей. Заблаговременно!»
У подъезда своей квартиры Стрекалов дает ямщику на водку вместо обыкновенного гривенника четвертак и говорит:
– Слушай. На вот тебе четвертак и знай, что я тебе даю его за то, что в тебе все-таки в последний час заговорила совесть. Возьми, брат, и всегда слушайся голоса своей совести: она, брат не обманет!
В передней, тихонько разоблачаясь, Стрекалов спрашивает заспанную горничную Дашу:
– Барыня спит?
– Спят-с. Только что уснули; зубами они маялись цельный день. К доктору досылали, в аптеку…
– Мне в кабинете оправлено?
– В кабинете-с.
«Неестественно это что-то, – думает Стрекалов, укладываясь в своем кабинете, на мягкой тахте. – Это, кажется, второй раз уж: как я в уезд, – так зубы. И у Даши глазки, – ух, не нравятся мне они! Шельмоваты уж очень».
Однако, он силится уснуть. Но спать он не может. Два последних месяца у него было столько дел, что приходилось работать по ночам, и он отвык спать. Ему не спится; припоминаются прежние дела – серьезные дела – грабежи, убийства, истязания. Перед глазами проходит длинная вереница всевозможных преступников и преступлений.
Стрекалов ворочается с боку на бок, почесывается и вздыхаете В его голову лезет всякая нелепость. В комнате темно и тихо. Как-то особенно жутко даже. Среди тишины резко проносятся неопределенные, странные звуки. Не то мышь поскреблась, не то сверчок за обоями шевельнулся, не то вздохнул кто. Стрекалову делается страшно. И в ту же минуту его обжигает мысль: жена изменяет ему; это ясно. Он старше её на пятнадцать лет; ему – сорок, а ей – двадцать пять, а нынче – сами знаете, какие нынче времена!