Алексей Будищев
Пастух
Она подошла к нему, красивая, с безучастными глазами.
Порфирий торопливо пошарил в кармане, достал, оттуда грязную тряпицу, из которой извлек засаленную трехрублевку. – Больше нет, – сказал он коротко и подал ей бумажку. Стеша хотела идти.
– Постой! – Порфирий опустил голову и тихо про-шептал: – Прости меня, Стеша! – Губы его задрожали. Он заморгал глазами и опустился на траву.
Стеша с минуту простояла как бы в нерешительности, а потом она задумчиво повела плечами и повернула к конторщику.
Васютка участливо глядел в глаза Порфирия.
– Прост ты, Порфирь, ох, как прост!
Он вытащил из золы картошку и стал есть ее с хлебом, запивая свой ужин водою.
– Поешь, Порфирь! – предложил Васютка и Порфирию с тем же участием на своем еще ребячьем лице.
Порфирий закусил было картошку, но снова положил ее на траву. Он порылся в посконном мешке и достал две тростниковые дудки и бычачий рог; вставив свирели в отверстие рога, он заиграл. Первые отрывистые и резкие звуки вырвались как испуганные крики. А потом в их черную тоску нежно вторгся печальный голос все примиряющей любви. – Мелодия была проста и незатейлива, но она так гармонично сочеталась с грустной музыкой летней ночи. Это не была песня; пастух импровизировал, передвигая пальцы по дыркам свирелей.
Это плакало пастушье сердце.
Месяц, как золотой щит, встал над отдаленной горою; золотистая тучки задвигались, заволновались вокруг и окружили его, как верная свита.
Поймы просветлели.
Конторщик и Стеша стояли и слушали песню пастушьей свирели.
Конторщик слушал, икая и повторяя:
– Хорошо, разбойник! Ловко вывел, мошенник!
А Стеша стояла молчаливая и встревоженная.
Мечтательная грусть засветилась в её широко раскрытых изумленных глазах; её черные выпуклые брови шевелились, как пиявки, полная грудь высоко и порывисто, вздымалась, звякая бусами. Она сама не понимала, что творилось с ней. Её сердце сладко замерло, раскрылось, как внезапно распустившийся цветок, и с мучительной тоской просило ласки нежной и тихой, как эта пастушья жалоба.
