Алексей Будищев
Мишенька Разуваев
– Не хочу я, маменька, лепешек.
Старушка вздохнула.
– А то бы биточков откушал с лучком и хренком? Мясо нарублено, а поджарить недолго: плита все равно топится. Право? А? Биточков?
Сын тронул лошадь.
– Не хочу я и битков, маменька, – точно огрызнулся он.
И он уехал. Старушка уныло поплелась в комнаты, вздыхая и думая про мужа и сына.
«Обижает „сам“ мальчишку а мальчишка не ест, не пьет от неприятностев. Плох он у нас, в хозяйстве несмышленыш совсем, копейку свою беречи не умеет, а все-таки мальчишку обижать не след, бесперечь не след! Мальчишку выпори, а потом сейчас же и приласкай! В одной руке розга, а в другой – лепешка! Вот как воспитывают, которые если понимающие!» Старушка так и скрылась с унылым ворчаньем.
Между тем Мишенька подъехал к маленькому домику Обносковых, передал лошадь подвернувшемуся работнику и вошел на крыльцо.
«Сейчас я увижу Настасью Егоровну», подумал он и ему сразу стало веселее как будто.
К Обносковым Мишенька ездит довольно часто: они – ближайшие соседи; их маленькое именьице всего в трех верстах от Безотрадного. Все семейство состоит из матери Ксении Дмитриевны и дочери Настеньки. Впрочем, где-то, кажется, в Москве, служит в какому-то банке сын Ксении Дмитриевны, но Мишенька ни разу еще не видел его. К дочери же, Настеньке, он относился вот как: ему было приятно глядеть на нее и слушать ее, как приятно пить чистую воду и дышать свежим воздухом.
Мишенька вошел в прихожую, снял чуйку, оправил костюм и пошел в приемную. Мать и дочь сидели рядом на диванчике. Ксения Дмитриевна, полная и пожилая дама, сматывала на клубок нитки, пользуясь руками дочери; Настенька увидела молодого человека и вспыхнула.
– А, это хорошо, что вы нас не забываете, – сказала она ему весело и непринужденно, как старому знакомому, – а то мы сидим и скучаем; на дворе осень, гулять холодно, просто тоска!
Девушка повернулась к гостю и легким движением сбросила с рук нитки.
Они поздоровались.
Ксения Дмитриевна манерно улыбнулась и сделала наивные глаза, как это было принято некогда у них в институте.
– А вы, Михаил Семенович, все хорошеете, – сказала она, приторно улыбаясь.
Мишенька покраснел:
– Ах, что вы!
Настенька захлопала в ладоши:
– Мама, посмотри, он покраснел! Ах, как это весело! Он покраснел! А к нам братец Ксенофонт третьего дня из Москвы приехал, – добавила она и внезапно стала скучной, – говорит, целый месяц прогостит у нас. Меня сразу в ежовые рукавицы взял, хохотать много не позволяет, кухаркины сказки слушать не велит, вообще много кой-чего не позволяет; просто скучища! Тоска!
Она еще что-то хотела добавить, но мать сделала ей какие-то знаки и Настенька замолчала.
Ксения Дмитриевна встала.
– Я пойду к чаю распорядиться. Настя, займи юношу!
Она вышла из комнаты, шурша юбками. Мишенька остался с девушкой с глазу на глаз и закурил папиросу.
– Я об вас ужасти как соскучился, – вдруг выговорил он, робея.
Настенька вспыхнула.
– Я тоже, но только мне о вас скучать не велят.
– Кто не велит?
– Братец Ксенофонт; узнал, что вы у нас почти каждый день бываете, и не велит скучать.
Девушка улыбнулась.
– Впрочем, я проговорилась, мне не велели говорить вам об этом.
Мишенька покраснел.
– Кто не велел?
– Братец Ксенофонт. Знаете что? К нам скоро приедет погостить товарищ Ксенофонта, молодой человек с птичьей фамилией: его зовут Колибри; говорят, он пишет стихи. Ксенофонт показывал мне его карточку и говорит, что это мой жених: но я его не люблю. Он лысый, и мне это не нравится, хотя Ксенофонт говорит, что ему двадцать восемь лет. Ксенофонт, впрочем, говорит, что все культурные люди должны быть лысыми и волосы признак недоразвития.
Настенька засмеялась. Мишенька улыбнулся тоже.
– А знаете, у Ксенофонта тоже начинается лысина, хотя ему всего двадцать шесть лет. Просто срамота, а он гордится! – снова заговорила было Настенька и вдруг сконфуженно примолкла.
За стеной послышался говор, кто-то проговорил:
– Ах, maman я же тебе говорил о Колибри!
– Но, право же, Ксенофонт, он очень милый.
– Все равно, он не пара; ты сама прекрасно знаешь, maman…
Мишеньку точно ударили молотком в лоб. Он откинулся к спинке кресла и побледнел, а девушка густо покраснела, запела что-то вполголоса и затем встала.
– Извините, я сейчас возвращусь.
Настенька исчезла, и за стеною послышалось уже три голоса, но, однако, вскоре все смолкло. К Мишеньке вышел молодой человек с длинным лошадиным лицом и маленькими баками. Он был в клетчатой паре и на ходу шмыгал ногами. Мишенька встал, сконфузился и сказал:
– Вы, вероятно, братец Настасьи Егоровны будете? А я Михаил Разуваев.
Он неуклюже сунул свою руку. Братец Ксенофонт улыбнулся, показал невероятно длинные зубы, посмотрел на высокие сапоги Мишеньки и подумал:
«Однако же индивид! A maman прочила его в женихи!». Он сел в кресло, положил ногу на ногу, почесал гладко выстриженную голову и спросила.
– Так вы Колупаев?
Мишенька покраснел.
– Разуваев-с!
– Pardon, я ошибся, но это почти одно и то же. Так вы хозяйничаете в имении?
Мишеньку снова будто ударили в лоб. «Да что это они со мной делают?» подумал он с тоскою и сказал:
– Да, мы хозяйствуем.
– Какое же у вас хозяйство? Интенсивное?
– Чего-с? – переспросил Мишенька.
Обносков снова показал долговязые зубы.
– Может быть, вы не понимаете слово «интенсивный?» – спросил он Мишеньку и сейчас же добавил: – А сколько вы получаете с вашего именья?
– Да тысяч восемь-девять чистых, – отвечал Мишенька, чувствуя на сердце сверлящую боль.
Обносков завистливо посмотрел на него и с раздражением подумал: «Девять тысяч годового дохода, а одевается, как сапожник!»
