Алексей Будищев
Капканщики
– Убили, – теперь кончаться будым!
Фалалейка долго ничего не понимал и смотрел на Махметку, присев тут же рядом с ним на снег. Между тем Махметка зашевелился.
– Слушь, – сказал он, видимо, с трудом, – кончаться будым, отнеси детям хлиэба. – Он приподнялся и сел. Его лицо было белее снега. Он покачал головой.
– Давно детям хлиэба нет; очень кушать хочет, – говорил он, прерывисто дыша. – Лисица капкан не бежит, волк не глядит, заяц и не нюхал. Тетерев летает – пороху нет. Кончаться будым, хлиэба детям принеси, добрий человек. – Махметка чмокнул губами и вздохнул.
– Э-их, скверно дело, кушать хочитце, хлиэба нет! – Махметка снова растерянно улыбнулся. Сквозь его полушубок просачивалась кровь. Он застонал.
– Нутро режет, добрий человек, огнем палит, буравом вертит, помырать надо. Эхе-хе-хе!
Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он, наконец, понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью будто под ударом кнута и затем снова застыл в прежней позе. Вместе с тем в его сердце, где-то в самом темном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределенной. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость – в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом, за что? За семь целковых? А разве ему легко это? на нем тоже есть крест, как и на других; он тоже крещен святою водою.
Фалалейка понял все это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:
